десятку за занятие.
Как-то декабрьским вечером Витька застал мать за латанием зимнего пальто.
- Вот неприятность приключилась, - говорила Лизавета, пытаясь заложить обратно вылезшие клочья ваты, - зацепилась за гвоздь и спину порвала.
Она долго возилась, потом надела пальто и посмотрелась в окно, как в зеркало.
- Сойдёт, лишь бы тепло было, - беззаботно махнула рукой мать, а у Витьки захолонуло сердце.
Это пальто, и купленное с рук уже не новым, Лизавета носила лет десять, регулярно зашивая, расползающиеся швы и штопая невесть откуда берущиеся маленькие дырочки.
Вот тогда-то, полночи проворочившись с боку на бок, Витька твердо решил к следующей зиме купить матери настоящую меховую шубу.
Развернув кипучую деятельность по сбору информации, и выяснив, что максимальная зарплата прошлым летом была у бетонщиков сахалинского отряда, Витька отыскал командира отряда четверокурсника Сашку Паля и попросился в бетонщики.
- Ты за рублём или романтикой? – Паль внимательно оглядел невысокого крепкого паренька.
- За рублём, - ответил Витька и почему-то покраснел.
- Это хорошо, мне романтики не нужны. Слушай и вникай: деньги платят хорошие, но работа адова, можно сказать каторжная. Не потянешь, выгоню моментально, не заплачу ни копейки и отправлю домой за твой счёт. Уяснил? Тогда думай и давай ответ.
- Я еду, - твёрдо ответил Витька.
Теперь предстояло подготовить мать. Витька врал ей редко, скорее недоговаривал и умалчивал, но тут он разработал целый многомесячный сценарий. Как-то в середине марта, отвечая на традиционное: «Ну, что нового в институте?», Витька неопределённо пожал плечами, что означало: «Ничего», и через паузу, как бы вспомнив, сказал:
- Слух прошел, что летом нас на практику по специальности пошлют.
- По специальности, это хорошо, - поддержала Лизавета, - лучше, чем мусор на стройке таскать, А то вон у нас девчата приходят после поварского училища, так не знают с какого бока к котлу подойти.
Недели через две Витька мимоходом бросил:
- Говорят, практика на Сахалине будет.
- Это что же, ближе места не нашлось? – ахнула мать.
- Не знаю, да и может это только слухи.
И только в середине мая Витька точно объявил, что улетает 14 июня месяца на два. Лизавета тяжело вздохнула и смирилась с неизбежным.
Работа по заливке фундаментов была и впрямь адовой. Подхватив у растворного узла тяжеленные носилки с бетоном, «бетонщики» тащили их метров за шестьдесят к фундаментам, сливали и почти бегом спешили назад, чтобы снова подхватить и тащить. Особенно тяжело далась первая неделя этого каторжного десятичасового труда. Всё накладывалось друг на друга: и содранные в кровь ладони, и ноющие спина, ноги и руки, и восьмичасовая разница во времени, когда в десять утра смертельно хотелось спать, а в три ночи организм бунтовал против принудительного сна. Пальцы рук, скрюченные по форме ручек носилок, отказывались удерживать и ложку, и карандаш, и Витька приматывал ручку изолентой к указательному пальцу, когда писал матери редкие письма. Много позже Витька говорил мне, что именно там, на «сахалинской каторге», он возненавидел тупой физический труд, не требующий присутствия хоть какого-нибудь интеллекта.
Лизавета писала каждые два дня. О себе сообщала скупо: «Всё хорошо», но задавала множество вопросов: «Хорошо ли кормят? Не сильно ли устаёшь? Хорошо ли к тебе относятся? Нравится ли работа?» Заканчивала она всегда одинаково: «Очень соскучилась. Тысячу раз целую. Мама». В ответ Витька самозабвенно врал, что налаживает телевидение в Сахалинской глубинке, что работает он в белом халате, что местные его на руках носят, что в жизни так не объедался и что у него всё не просто хорошо, но просто замечательно. Заканчивал он тоже одинаково: «Очень скоро вернусь и подставлюсь под тысячу поцелуев». Письма шли долго, недели две, и Лизавета беспокоилась, что Витька редко пишет, но писать чаще у него не было сил.
Наконец был залит последний фундамент. Паль собрал измученных «бетонщиков», выдал по триста рублей аванса, сообщил, что заработки будут больше, чем в прошлом году и очень порадовал Витьку, объявив, что они с напарником получают самый большой в отряде коэффициент трудового участия. Сказочно дёшево прикупив у местных трёхлитровую банку красной икры, Витька сразу вылетел в Москву.
Город плавился от жары. Тяжелый, пропитанный бензином воздух хрустел на зубах сухой пылью. Пыль лежала на асфальте, пожухлой траве и изъеденных тлёй листьях деревьев, неподвижно висела в воздухе и бежала за проезжающими автомобилями.
Дома пыль толстым слоем лежала на полу и мебели, и Витька пожалел чистюлю мать, которой ежевечернее приходится бороться с этой напастью. Наскоро прибравшись и приняв душ, он почувствовал смертельную усталость и уснул, едва опустившись на диван.
Витьке снился какой-то кошмар и, по детской ещё привычке, он проснулся в самый страшный момент. Сердце тревожно ныло. Серые сумерки за окном не давали ясного представления о времени суток. Наручные часы показывали восемь и Витька не мог вспомнить перевёл ли он сахалинское время на московское. Матери всё ещё не было и смутная тревога погнала Витьку к Алевтине.
Дверь открыла Светка. Увидев Витьку, она изменилась лицом и бросилась в комнату с криком:
- Мама, мама, Витя приехал!
Вышла Алевтина, свежая, загорелая, с полуулыбкой полугримасой на дрожащих губах. Она медленно, по старушечьи, подошла к Витьке, прижала его голову к своей пышной груди и простонала:
- Крепись, Витюша, нет больше нашей Лизоньки, позавчера девять дней было.
Витька не заплакал, не закричал и не завыл - впав в ступор, он тупо смотрел сквозь Алевтину, почти не понимая смысла её слов.
- Я в санатории была и Светка в отпуск уехала. Я третьего дня вернулась, а она вообще лишь вчера. Я, как только приехала, сразу к Лизоньке пошла, а никого нет. Суббота была. Думаю, может, на дачу к кому поехала, а её и в воскресенье нет, ну я в понедельник ей на работу позвонила. Так и узнала. – Алевтина говорила торопливо, как бы оправдываясь, и её бесконечные «я» звучали, как признание вины.
- Лизонька прямо за рабочим столом отошла: сидела, писала и вдруг навалилась грудью на стол и затихла. Сердце, сказали, остановилось. Не жаловалась, лекарств не пила и тогда, говорят, ещё не так жарко было. Чего вдруг?
Алевтина плакала, утираясь рукавом халата, Витька, которому, как всегда в минуты сильного волнения, сдавил горло спазм, повернулся и пошел к двери.
- Сердце от тоски остановилось, - с трудом проговорил он от порога, - это я маму убил. – Он постоял, держась за ручку двери, и добавил: - И отца тоже убил я.
Витька перешел лестничную площадку и дверь, лязгнув язычком, отгородила его от внешнего мира. Он упал на узкую кушетку, зарылся в подушку, которая должна была хранить любимый запах, но не сохранила его, и завыл безнадежным щенячьим воем, проклиная себя, шубу, Сахалин и снова себя. Утром постучалась Светка. Витька не отозвался. Через час постучалась Алевтина. Витька снова не откликнулся. Часов в двенадцать дверной замок щелкнул, дверь с грохотом распахнулась, послышались шаги многих ног и в комнатушку ворвалась Светка.
- Что же ты со мной делаешь, гад?! – истерично вопила она, придавив его к кушетке своим массивным телом и целуя в нос, губы и щёки, смазывая поцелуи обильными слезами, - Что творишь-то?
Витька открыл глаза. В тесной комнатёнке, помимо Светки, толпились Алевтина, её зам и мужеподобная тётка с Лизаветиной сумкой в руках. Витька отодвинул Светку и потянулся к сумке: - Это мамина? Тётка присела на край кушетки и все вышли из комнаты.
- Виктор, - проговорила тётка сдавленным трубным голосом, - я Наталья Кузьминична и я директор столовой, где работала ваша мама. Лизавета Степановна работала у нас недолго, но пользовалась большим уважением всего коллектива. Её внезапная кончина на рабочем месте стала трагедией всего нашего коллектива и от лица всего коллектива нашей столовой я выражаю вам искреннее соболезнование. Мы очень хотели сообщить вам о постигшей нас утрате и, вы уж нас извините, взяв из сумочки покойной ключи, побывали в вашей квартире, надеясь отыскать ваш адрес, но ничего не нашли. Понимаешь, Вить, - вдруг перешла она на человеческий язык, - мы ведь знали, что ты студент и что уехал на практику, но где ты учишься, название… Ну, сам понимаешь. Все похоронные документы в сумке. Похоронили за счёт профсоюза, так что - не бери в голову. Извини, но дела не ждут.
Витька тяжело поднялся, достал холщевую мамину сумку, положил в неё банку с икрой и две оставшиеся от Гиви бутылки.
- Помяните маму и спасибо вам всем.
Дверь захлопнулась, все ушли, но слышался звук льющейся воды и Витька зашел в ванную. В темноте Светка раздела его, усадила в ванну и долго мылила и тёрла его голову, натруженные ноги, спину и всего-всего. Обтерев полотенцем, она проводила Витьку на уже застеленный диван и улеглась рядом. Через полчаса бесплодных усилий Светка поднялась:
- Прости, Вить, хотела, как лучше. Пойдём, покормлю тебя.
Светка разогрела борщ и налила полный стакан водки:
- Ты выпей, Вить, тебе надо.
Витька безропотно выпил, поел и долго сидел, обхватив голову руками. Какая-то, неведомая прежде, первобытная сила внезапно подхватила его и бросила на Светку.
«Да! Да! – шептала Светка, сдирая с него рубашку, - Да, Витюшенька, надо жить!»
Через несколько дней Витька достал из почтового ящика своё последнее письмо и извещение, что в сентябре им поставят телефон.
Прошел сентябрь, но денег отряду не перевели. Паль слетал на Сахалин и вернувшись, собрал отряд.
- Бойцы! – трагически начал он, - Нас элементарно ограбили и послали на все буквы. Они не хотят платить. Я бился, я написал заявление в милицию и прокуратуру, я обил все пороги, какие только мог, но – ноль. Убейте меня, но я один бессилен, надо писать коллективку.
Таких собраний было множество. Мы писали «коллективки», обличая сахалинское начальство, «индивидуалки», требуя возместить убытки, но всё было тщетно.
Витька редко приходил на собрания, сидел молча, молча ставил подпись и сразу уходил.
Эта часть его жизни открылась мне много позже, когда в одно из чаепитий, вспомнив Сахалин, я спросил Витьку о причинах его индифферентности на отрядных собраниях.
- Мне деньги стали не нужны, - коротко ответил он и я, заинтригованный этим ответом и удовлетворяя своё писательское эго, буквально заставил его вкратце рассказать историю про шубу, сахалинский отряд и своё второе, глубочайшее, потрясение.
Подъём, наконец, закончился, и я остановился передохнуть. Окончательно стемнело, звёзды скрылись за облаками, и пошел лёгкий снежок. Дорога исчезала в чёрной бесконечности, и лишь у самых ног снег был цвета асфальта. Я проголодался и с благодарностью вспомнил про Витькин бутерброд.
- Вот ведь балда, - изругал я себя, не обнаружив свёртка в кармане, - даже бутерброд умудрился посеять. Приятного аппетита, Акела! – прокричал я и двинулся вперёд.
- Держись, Малыш! Всего пару арбатов осталось, - ободряюще прошептал мне в ухо Витька, снова возвращая к своей персоне.
Я покопался в памяти, но не смог найти ничего нового, что могло бы дополнить картину Витькиной жизни. Его рассказы настолько сплелись с моими писательскими
