солдат ты справный. Вторую у начштаба возьми.
В мае был я уже кандидатом. Осенью подошел к концу первый год службы, а тут как раз демобилизуется комсомольский секретарь части. Мне партийное поручение – занять эту должность. Занимаю. В клубе за сценой маленькая комнатенка была: музыкальные инструменты, наглядная агитация и прочая мура. Взял я солдатиков, разгребли они всё, покрасили что надо, повесил я табличку «Комитет ВЛКСМ», притащил столик, провёл полевой телефон и поставил кровать. До конца службы так и прожил в номере «люкс».
Рыжий пьяно хохотнул и заговорщицки подмигнул нам:
- Была у нас одна телефонистка вольнонаёмная, лет под тридцать. Длинная, плоская и лицо неприятное, но всё, что бабе иметь положено, у неё было. Стала она ко мне по субботам захаживать. Придет вроде как в кино, а как свет погасят, так пробирается ко мне за экран. Так что и с этим всё в порядке было – с Дунькой Кулаковой ласкаться нужды не было.
Он снова рассмеялся, и стало видно, что пьян Лев Михайлович был уже изрядно.
- Должен честно вам сказать, - продолжил он, - что на этом мой план закончился, все намеченные пункты я закрыл, а дальнейшее должна была жизнь подсказать. Она и подсказала. Начался третий год службы, но что дальше делать, я не представлял. Среди новобранцев оказался чудной паренёк – маленький, тощий и к тому же кривобокий. Росту в нём было метра полтора, а весил килограмм тридцать. В раннем детстве попал он под лошадь, но в деревеньке его даже фельдшера не было, да и оккупация… В общем, выжил и слава богу. Спросил я его, как он умудрился в армию попасть, он мне и рассказал.
Лев Михайлович захлебнулся от смеха и вытер рукавом глаза.
- Вызывает его военком и говорит: «Петрушкин, давай я тебя в армию призову? Есть у меня хорошая команда – в самую Москву тебя отправлю. Служить ты, конечно, не будешь – комиссуют тебя через пару месяцев, а ты Москву увидишь, да и в госпитале хорошем полежишь. Соглашайся, и тебе хорошо, и я план по призыву выполню». Он и согласился. Да только говорит мне по секрету: «Я комиссовываться не хочу, мне здесь нравится: и сыт, и одет, и людей много». Что-то жалко мне его стало. Тут в штабе разговор о нём зашел, а что с ним делать, никто не знает. Комиссовывать – морока, оставлять, так ни на что не годен. «Что думаешь, комсомол?» - спрашивает начштаба. «А отдайте его мне, - говорю, - я вам из него за год писаря подготовлю. И польза от него будет и с комиссией связываться не надо».
Петрушкин мне готов руки целовать, а я его дрючу хлеще, чем меня тётка дрючила. Взял в штабе старенькую разбитую машинку, поставил у себя в комнатке за экраном, преподал ему основы и заставлял часов по двенадцать в день стучать. Ему и прут не нужен был - чуть что, припугну комиссией, так он в ноги бухается: «Не гони!» Всё это здорово, но что дальше делать, ума не приложу. Кажется, в феврале это было, разбираю поступившие документы, а там приказ: «Разрешить с этого года лучших солдат и сержантов, имеющих среднее образование, в порядке поощрения демобилизовывать в июле для сдачи вступительных экзаменов в высшие учебные заведения». Вот оно, то, что надо было! Всё сразу на свои места встало. Я этот приказ тогда ещё наизусть выучил. Петрушкина загонял в хвост и в гриву, но к маю он у меня освоил слепой метод и знаков девяносто в минуту выдавал.
Рыжий обвёл нас торжествующим взглядом и мы выразили ответный восторг.
- С документацией было проще и в конце июня я пошел к начштаба. Был я к тому времени старшим сержантом и в первых числах июля при полном параде прибыл в Москву. За три года я побывал в Москве раз пять, благо близко, и институт, самый захудалый, в который конкурса почти не было, я себе выбрал. Прибыл я на Курский вокзал и отправился прямиком в институт, а там прямёхонько в … Ну, и куда же я по вашему разумению отправился, молодые люди?
На этот раз Лев Михайлович посмотрел на нас с сожалением, явно сомневаясь в наших умственных способностях.
- В приёмную комиссию, естественно, - Витька сделал вид, что не почувствовал подвоха.
- Вот, вот, - радостно захихикал Лев Михайлович, - «естественно». Это для вас естественно, для москвичей, а меня там с распростёртыми объятиями никто не ждал. Нет, молодёжь, я прямиком в партком потопал. Пришел к секретарю, партбилет, характеристику, ходатайство от командования и парторганизации части ему на стол вывалил и честно говорю: «Всё подзабыл за три года, но учиться хочу и именно в вашем институте. Выручай, товарищ по партии». Почитал он мои бумаги, посмотрел на должности и говорит: «Годишься». И тогда уж, с ним вдвоём, мы и пошли в приёмную комиссию. Так-то, юноша, хочешь жить, умей соображать.
Пришли, он с председателем пошептался, меня позвал: «Сдашь документы, ко мне зайдешь». Председатель мне: «На какой факультет хочешь?» Я ему: «Где конкурс самый маленький.» «Правильно мыслишь, - говорит, а сам смеётся, - далеко пойдешь.» Мы с ним потом … Впрочем, это не важно.
Чиновная выучка «о делах не болтай лишнего» срабатывала у рыжего автоматически.
- Оформился я, получил направление в общагу и пошел в партком. «Сирота, значит, -спрашивает секретарь, - а родня хоть какая есть? Плохо, что нет. Ну, а деньги у тебя есть?» «Откуда у солдата могут быть деньги?» - отвечаю, а деньги были: я ведь не пил, не курил, а сержантскую зарплатку копеечную откладывал и кой чего скопилось. «Ладно, говорит, не журись, поможем». И повёл он меня по коридору прямо к двери с табличкой «Профком». Завёл и говорит: «Борис Моисеич, я вот тебе соплеменника привёл, надо поддержать солдатика. А ты, как поступишь, сразу ко мне, понял?»
Борис Моисеич усадил, чаем с баранкой угостил, расспросил кто, да что. Оказалось, что его корни тоже из наших палестин растут. « Ты, говорит, как поступишь, ко мне приходи – по профсоюзной линии тебя пущу. С этим кацапом меньше водись – антисемит скрытый, да и вообще дерьмецо хорошее. Денег у тебя, конечно, нет? Не беда». Он открыл сейф и вытащил пачку листов, испещренных печатями: «Держи, это талоны в нашу столовую на завтрак, обед и ужин. Просьбы есть?» А просьба была! И сам понимал, что наглею, но, как говориться, «куй железный, пока горячий».
Рыжий с удовольствием рассмеялся собственной шутке.
- Борис Моисеевич, - говорю, - понимаете, три года в казарме, сто пятьдесят человек, устал от коллектива смертельно, а тут снова казарма, пацаны семнадцатилетние…
- Понял, - перебивает он меня и за телефон, - Степан Иваныч, уважили мы твою просьбу, тяжело было, но изыскали. Да, на сентябрь, как просил. В Сочи. Ну конечно, бесплатная. Ты зайди завтра после обеда, забери. Да не за что, сочтёмся. Слушай, чуть не забыл, у тебя угловая на втором свободна? Вот и чудненько. Я к тебе сейчас солдатика подошлю, ты устрой его туда, устал он от казармы. Договорились, а ты, значит, завтра заходи.
Моисеич положил трубку и рассмеялся:
- Профсоюзы – школа коммунизма. Ну, давай, земляк, беги. Если что, знаешь, где меня искать.
Приехал я в общагу и к коменданту.
- А вы похожи. Родственники? – я головой мотнул неопределённо, а он: - Что ж Моисеич тебя к себе не пригласил?
- Приглашал, - отвечаю, - да я отказался – стеснять не хочу.
- Правильно, уважаю. Ну пойдём, покажу тебе твои хоромы.
Комната оказалась чуть больше моей армейской, но с окном и даже ржавой раковиной, притулившейся в углу у двери. Стол, стул и кровать, вот и вся обстановка, но была дверь, которую можно было закрыть! А кровать… Лев Михалыч снова скабрезно хихикнул и подмигнул в пространство. Сколько общежитских девчонок через неё прошли и не сосчитать. Завелась у меня там и симпатия, Иринка, да только сама она была из Омска и ничего серьёзного у нас с ней склеиться не могло. Правда, у неё в Москве были дед и бабка, но жили они в коммуналке в шестнадцатиметровой комнатке и единственное, что смогли для внучки сделать, это прописать её к себе. Да и фамилия у Иринки была не подходящая для женитьбы: Недосекина.
- А вам не всё равно, - изумился Витька такому аргументу, - она бы вашу взяла.
- Нет, юноша, не всё, точнее, раньше я просто об этом не думал, у нас в местечке фамилия никого не интересовала, и в армии тоже. У нас были и Мул, и Козел, и Ссыкин, и Глупой. А здесь, в Москве, я понял, что есть фамилии, с которыми в руководители без блата просто не пробиться. Последним пунктом моего плана поселения в Москве была женитьба на москвичке со сносными жилищными условиями, но позже я приплюсовал к кандидатке и звучащую фамилию. Вы постарайтесь понять, - Лев Михалыч улыбнулся какой-то то ли жалкой, то ли виноватой улыбкой, - кем я был до института? – Он замолчал, подыскивая слова, но отчаявшись найти нужное, махнул рукой, - До армии – полный ноль, в армии – ноль с приставкой «писарь», а в институте… - Лев Михалыч неопределённо покрутил рукой в воздухе над своей головой, - На первом курсе я уже был членом факультетского партбюро и членом месткома. На втором – членом институтского профкома, а на третьем – членом парткома института и замом у Бориса Моисеевича. Поймите, - уже жестче потребовал он, - дело не в возможностях, а они, конечно немалые (я, например, себе дачный участок отхватил), дело в понимании принципа самореализации: потенциал у тебя может быть громадным, но провода не так проложены и весь твой потенциал уйдет в землю без пользы для всех и для себя.
Лев Михайлович замолчал и о чем-то задумался.
- Ну да, как у молнии, - встрял Витька, - создай ей мишень с накопителем и никакие электростанции не нужны.
Рыжий внимательно посмотрел на Витьку, не издевается ли тот, но увидев добрые честные глаза, согласился:
- Да, примерно так, молодой человек, вы правильно поняли. Поэтому надо использовать все возможности для самореализации здесь и сегодня, а то, что мешает, устранить или исправить.
Лев Михайлович снова потянул из кружки, но она оказалась пустой и я услужливо плеснул ему – только продолжай. Выпив, Лев хрустнул огурцом и задумался, не жуя и не проглатывая. Я нежно пнул Витьку.
- И какая же у вас была фамилия, если не секрет? – невинно проворковал Витька, изобразив на круглой рожице крайнее любопытство.
Лев Михалыч включился и, соображая, уставился на Витьку недоуменным взором.
- Какая? – переспросил он и напрягся, - Представьте себе – Карачун!
Рыжий ещё больше порыжел, ожидая хохота и насмешек, но мы даже не улыбнулись.
- Вполне нормальная фамилия. В ЦК был, кажется, Пысин и ничего, до вершин добрался.
Карачун не стал возражать и снова ушел в себя. Витька посмотрел на меня и изобразил виноватость.
- Так как же вы всё-таки стали москвичом? – Эту фразу Витька постарался произнести с максимальной долей необидного сарказма, - Вы ведь нам об этом собирались рассказать.
- Да просто всё. – Лёва зевнул и вяло продолжил, - Нашел после третьего курса мормышку, лет на шесть старше, с квартирой: она и мать. Квартирка махонькая, в «хрущобе», но двухкомнатная и отдельная.
- А фамилия? – не вытерпел Витька.
- Громкова! – внезапно раздался голос Анатолия, - Ты же Громков, Лёва?
Карачун мотнул головой и снова замолчал. Я умоляюще сложил руки на груди и выразительно посмотрел на Витьку. Витька с минуту сидел молча, изображая напряженную работу мысли, потом встрепенулся и закинул новый крючок с другой стороны:
- Хорошо, Лев Михалыч, как вы стали москвичом, мы
