аннигилируют, в результате чего и образуется то самое невероятно огромное количество разнодиапазонной энергии, выбрасываемое мощным потоком в окружающее пространство и фиксируемое земными видео- и радиотелескопами. И это притом, что расстояние между солнечной системой и квазарами измеряется миллиардами световых лет.
Не обделил своим вниманием Синицын и соседку Луну. Замеченное учеными светлое пятно, перемещающееся по дну кратера Платона, он объяснил побочным свидетельством деятельности так называемой «лунной теневой цивилизации». На основании каких именно выводов он пришел к такому заключению, Синицын не указал и в дальнейшем к этой теме больше не возвращался…
Не обошлось в дневнике, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма... Признаться, все это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая страницы и не теряя надежды, что где-нибудь дальше обнаружится наконец то, что натолкнет его на разгадку происходящего.
Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:
«21 января. 1980 год.
Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята, очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое. Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром чую — горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана, книги об астрофизике и космологии пылятся где-то в шкафу, на нижней полке, и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле какие-то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не сомневаюсь...
...Эх, улечься бы сейчас где-нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и забыться, забыться хотя бы на мгновение — нет больше никаких теормехов и никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов, исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда, никогда больше не вернуться вновь — лежать бы так долго, в полном одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом... а потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне другом, а задумчивый утес справа — братом, стекал бы тогда по мне тонкой хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка — раз в год, примерно, — проходили бы по мне редкой вереницей неунывающие альпинисты, осторожно ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми подошвами... Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу... Вчера, кстати, приснился мне какой-то странный нелепый сон. Сначала, правда, была откровенная чепуха, приключения какие-то, стрельба, гонки, бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы, наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина, помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь. И точно — сорвался. Помню, я долго падал, земля была где-то подо мной, далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой-то вязкий черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут... проснулся. Сердце мое бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему-то Ваську Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас, малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот-вот спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна, вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам, чтобы они умчались куда-нибудь подальше от Земли, куда-нибудь за миллиарды и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год, наивные детские переживания впечатлительного мальчика...»
Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном. Что ж, подумал он. Пишет он довольно-таки красиво. В особенности, про горы. В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику? Писал бы уж лучше какие-нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например. Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше?
Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг захотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше все эти дневники и рукописи, выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим, пусть оно все валится куда-нибудь в тартарары... Кстати, полковник совсем ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться? Непонятно. Пожалуй, все-таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой.
— Ну и что? — пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. — Чего вы на самом деле от меня хотели? Чтобы я костьми лег? Умер за правое дело, так сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я — тем более... Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент — гетор.
Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый взгляд все вроде было как и прежде: в голове — традиционный сумбур неподконтрольных мыслей, в теле — какая-то непонятная, то ли физическая, то ли психическая усталость, в капризном желудке — едва заметное ощущение тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где-то там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно окрестил ангелом-хранителем, и это нечто все никак не поддавалось логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что-то все время мешало ему, что-то его отвлекало все время. И тут он наконец понял — что. Жара. В комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг с каким-то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его, будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой! Этого же не может быть! Ведь ночь же... Недоумевая, он попытался было логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату, раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую-нибудь передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах было одно и то же — сплошной, однообразный, шелестящий треск. «Сломался он, что ли,— подумал Роман, по-прежнему недоумевая. — Или, может, антенна отошла? Посмотреть, что ли?» Однако смотреть, а тем более соваться за приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где, как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат, после чего, сам не понимая, зачем он это делает — ведь собирался же спать, включил проигрыватель и завел пластинку с «Патетической» Бетховена. Когда фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и непонятно где — то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, — раздался жуткий нечеловеческий вопль.
Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок, беспрерывно, как заклинание, повторяя: «У вас нет иного выбора... У вас нет иного выбора...»
За дверью, на лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб майора отбрасывали на скуластое, словно высеченное из гранита лицо серые тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу и переступив порог, как-то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за руку и спросил ровным голосом:
— С вами все в порядке?
— Да... В порядке, — ответил Роман с секундным опозданием. — Со мной все в порядке. А разве...
— Значит, это не у вас, — перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда-то вправо, и исчез за пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье каких-то металлических предметов — не то ключей, не то гвоздей. Подумав, Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Херманн, согнувшись, стоял перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке.
— Не отвечают, — пояснил он, не оборачиваясь. — Чья это квартира? Впрочем, это не имеет значения.
— Красиных, — ответил все же Роман. — Вряд ли там кто-нибудь сейчас есть. Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома.
Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по-прежнему продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его ничуть не удовлетворила.
Наконец в замке что-то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману: «Оставайтесь здесь», — и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной
А хозяйство на кого? Корову кто кормить-доить будет?
