Влияние библейской мифологии на православную Русь было огромным и народный фольклор подвергся сильнейшей христианизации. Генетическая связь былинного эпизода с библейским преданием бесспорна, вопрос в том – имеет ли эпизод полностью библейское происхождение или же он только деформирован внешним влиянием.
Имя Самсон, по-видимому, видоизменение от Шамаш – солнечный бог в Ассирии и Вавилоне. А история его приключений собрана из преданий разных народов. Ведь на Ближнем Востоке население было смешанным – семитским, индоевропейским, хурритским и ещё бог знает каким. Так что, библейская мифология представляет собой пёструю смесь всевозможных сказок, мифов и баек невесть какого происхождения, да ещё порой неправильно переведённых и неверно понятых.
Вот, к примеру, история с ослиной челюстью. Как Самсон ей пользовался, откуда она вообще взялась? Такое хрупкое оружие рассыплется в прах при первом же ударе. Коли Самсон был таким уж силачом, так не лучше ли в драке использовать собственные кулаки?
А в Библии эта история ещё и дублируется. Подобный подвиг совершил некий Самегар – тоже судья израильский, как Самсон, да и имена у них сходны. Так Самегар лихо побил 600 филистимлян одним воловьим рожном – это шест, которым пахарь погонял волов (“Библия” — “Книга Судей Израилевых”, гл. 3.31, с. 283, С.-Петербург, 1900). Оружие не самое удобное, но всё же получше ослиной челюсти. И, возможно, такой вариант окажется ближе к исходному.
Объяснение тут может быть одно – составители Библии плохо понимали язык, на котором рассказывали это предание. А что за язык, какого народа – наверняка уже не узнать. Заметно тут, правда, воздействие античной культуры. И, скорее всего, шло оно через пеласгов, живших в Палестине. А любимым героем пеласгов был Геракл, которого они называли Алкид, и который любил орудовать дубиной. Дубина как оружие уж точно лучше ослиной челюсти. Кстати, и Гераклу довелось пережить похожее приключение, когда он посетил Египет в поисках яблок Гесперид. Чтобы избавиться от неурожаев, египтяне всех иноземцев приносили в жертву своим богам. Вот и Геракла по приказу царя Бусириса тоже схватили и, связав, попытались заколоть на алтаре. Но герой разорвал путы и жестоко расправился с обидчиками, в том числе и с самим царём (Аполлодор “Мифологическая библиотека”, ЛП, с. 39, М., 1993).
Правда, и в былине оружие выбрано откровенно неудачно. Из чего такого должен быть сделан татарин, чтобы его телом можно было перебить целое войско. Понятно, что сказители чувствовали неловкость и потому смущённо оправдывались:
“А и крепок татарин – не ломится,
А и жиловат сабака – не изорвется!”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, №25, с. 133, М., 1977)
Учёный монах Киево-Печёрского монастыря Афанасий Кальнофойский сообщал в книге “Тератургима”, изданной в 1638 году, про богатыря по прозвищу Чоботок, то есть Сапожок, жившего в XII веке, которого люди отождествляли с Ильёй Муромцем (Д.А. Ровинский “Русские народные картинки”, кн. IV, с. 61, С. Петербург, 1881; Сергей Хведченя “Страсти по Илье” // “Вокруг света”, 1984, январь, с. 35). Сообщал об этом в 1594 году и Эрих Лясота, хотя и отрицал такое отождествление:
“Item, великан и богатырь, названный Чоботком (Czobotka), на которого, как говорят, когда-то внезапно напали неприятели как раз тогда, когда он было надел один из сапогов своих. Не имея под рукой другого оружия, он в то время оборонялся от них другим сапогом, еще не надетым, и перебил им всех своих врагов, почему и был назван Чоботком”
(“Путевые записки Эриха Ляссоты, отправленного римским императором Рудольфом II к запорожцам в 1594 г.”, с. 21, С.-Петербург, 1873)
Рассказ, безусловно, фольклорный, обувь в качестве оружия не лучше ослиной челюсти. Но ведь слова порой использовались в самых непохожих значениях. И если заглянуть в словарь В.И. Даля, то одно из значений слова “сапог”: “… пень с корневищем и корневым суком” (В.И. Даль “Толковый словарь живого великорусского языка”, т. IV, с. 137, М., 1956). Вот уже что-то вырисовывается. Пень сам по себе, конечно, предмет увесистый, но неудобный. Подошла бы дубина, как у Геракла, если бы не эпическое условие – богатырь оказался безоружен и использовал первое, что подвернулось под руку. После исцеления Илья Муромец голыми руками стал корчевать деревья. Что ему стоило вырвать с корнем какой-нибудь столетний дуб и раскатать в блин всё вражеское войско? Чего мелочиться? Так выглядело первоначальное предание или не так, но, по крайней мере, эта реконструкция представляется логичнее.
Покончив с вражеским воинством, Илья Муромец вспомнил и про главного злодея. Странно, что царь Калин смирно дожидался своей очереди – обычно предводители степняков очень ценили свою драгоценную особу и при первой же опасности спасались с предельной скоростью. Воинов можно найти и других, а себя, любимого, нигде не найдёшь. Впрочем, такую нерасторопность можно списать на столбняк, приключившийся с Калином от страха. Схватил Илья перепуганного Калина, а потом и говорит:
“Вас-та, царей, не бьют-не казнят,
Не бьют-не казнят и не вешают!”
Согнет ево корчагою,
Воздымал выше буйны головы своей,
Ударил ево о горюч камень,
Расшиб он в крохи…”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, №25, с. 133, М., 1977)
И вот эти действия тоже стали стандартным блоком для разных былин. Волх Всеславьевич, схватив царя Индейского, копирует Илью Муромца:
“Говорит тут Вольх таково слово:
“А и вас-та, царей, не бьют-не казнят”.
Ухватя ево, ударил о кирпищетой пол,
Расшиб ево в крохи…”
(Там же, №6, с. 36)
В былине “Рахта Рагнозерский”:
“Как ухватит он борьца за плеча ли
Да топнет тут борьца да о кирпичен мост,
Сбил его всего да в кучку вокруг”
(“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, №11, с. 100, С.-Петербург, 1873)
Явные следы фольклора заметны в летописном рассказе о поединке русского богатыря с печенежским:
“… удави ПеченЪзина в рукахъ до смерти, и удари имъ о землю”
(Лаврентьевская летопись, РА, т. XII, с. 121, Рязань, 2001)
И в рассказе о поединке князя Мстислава с Редедей, где русский князь, совсем, как Илья Муромец и Рустам, получил силу после молитвы, дословно повторяется:
“… удари имь о землю”
(Там же, с. 143)
Итак, летописные сказания, содержащие фольклорный эпизод, служат подтверждением того, что этот эпизод существовал в русском фольклоре ещё во времена Киевской Руси, потому что летописцы охотно пользовались устными народными рассказами. Былина “Рахта Рагнозерский” позднего происхождения, и сама несёт следы влияния летописного сказания о поединке. Но выражение “кирпичен мост” переделано из “кирпищетой пол” в былине о Волхе Всеславьевиче. Кирпичи – не самый древний строительный материал на Руси, но всё же их упоминание даёт нам понять, что первоначально противником ударяли не о землю, а о твёрдую поверхность. Илья Муромец и Волх Всеславьевич вели себя абсолютно одинаково – каждый из них сначала говорил стандартную фразу, а затем расшибал противника в “крохи”. Эпизод, связанный с предводителем войска, стал общим для двух былин и это результат того, что и сами былины родственны между собой. Это разные вариации древнего предания о Великой Войне, только в одном случае это Великая Осада, а в другом – Великая Оборона. В иранском сказании об Исфандияре использованы обе вариации и поставлены последовательно – сперва отпор врагам, потом взятие вражеской крепости. В русском фольклоре они существовали параллельно и независимо друг от друга. Наиболее ранняя форма представлена в былине “Илья Муромец и Калин-царь”, где упоминается “горюч камень”. Это упоминание сразу же связывает былинный сюжет с языческой мифологией. Илья для расправы с врагом использовал священный камень – бел-горюч камень Алатырь из русских поверий. По утверждению “Голубиной книги”: “Белый латырь камень всем камням мати” (А.В. Аксёнов (сост.) “Народная поэзия. Былины, песни, духовные стихи”, с. 216, С.-Петербург, 1898). Становится ясным, что в расправе над царём Калином следует видеть не банальное убийство, а некое мифологическое действо. Что-то в Калине есть такое, сближающее его со славянской сакральной системой.
Если искать в Калине какие-то особенности, то выделяет его из общей массы постоянное сопоставление с собакой. Конечно, как ругательство – это выражение в былинах нередко используется, но личность Калина как-то уж вконец особачилась.
Первое появление царя:
“Тут не грузна туча подымаласе,
Тут не оболоко накаталасе,
Тут не оболоко обкаталасе, —
Подымался собака злодей Калин-царь”
(“Илья Мурович и Калин-царь” // О.Э. Озаровская “Пятиречие”, с. 264, Архангельск, 1989)
И что бы царь ни делал, слово “собака” следует за ним, как приклеенное: “Становил собака тут бел шатер”, “Как стоит собака-царь середи поля”.
На переговорах Илья Муромец прямо в лицо так и говорит царю:
“Сабака, проклятой ты Калин-царь,
Отойди прочь с татарами от Киева!
Охота ли вам, собака, живым быть?”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, №25, с. 132, М., 1977)
На переговорах так себя не ведут. Или, может, Илья попросту огрубел от постоянной военной жизни? Так ведь и Владимир (хотя и князь) в дипломатической переписке допускает совсем не дипломатические выражения:
“Ай же ты собака да и Калин-царь!”
(“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, №75, с. 447, С.-Петербург, 1873)
Хорошо! Допустим, князь Владимир Калина не уважает. Но вот татары, подданные царя, слово в слово повторяют:
“Ай же ты собака да наш Калин-царь!”
(Там же, с. 454)
Мало того, Калин и сам себя называет точно так же. Вот, например, как он уговаривает Илью:
“Не служи-тко ты князю Владымиру,
Да служи-тко ты собаке царю Калину”
(Там же, с. 455)
Эти примеры далеко не единственные, слово “собака” густо рассыпано по былине. С наскока такой феномен не объяснишь. А пока запомним: Илья Муромец расшиб о камень собаку Калина.
Если сосредоточиться на этой мысли, то аналогичные эпизоды выявляются и в мифах других народов. Особенно близкое сходство обнаруживается в ирландском предании о Кухулине – величайшем из героев Ирландии.
Однажды кузнец по имени Кулан пригласил к себе на пир короля Конхобара с приближёнными. Такой вот странный кузнец, к которому ходили с визитами венценосные особы. Когда пир был в самом разгаре, к дому подошёл запоздавший Кухулин, на которого внезапно напал чудовищный пёс, принадлежавший Кулану. “Силой стократ превзошел он любую собаку и признавал одного кузнеца <…> Воистину грубым, угрюмым, воинственным, диким, жестоким и бешеным был его облик!”. Он сторожил дом Кулана, его земли и отары скота – просто удивительно, до чего был богат этот кузнец. Не прост, совсем не прост таинственный Кулан. Кровожадный пёс, “с которым войска и отряды боялись стоять по соседству”, свирепо набросился на
