Река на север (сюрреализм)

Иванов.
Вернувшись, он подумал, что Изюминку-Ю нельзя оставлять одну – она была слишком привлекательна на фоне белой палубы и реки даже в своем гневе; и теперь, проходя вдоль борта, он сожалел о ссоре.
– Послушай, – засмеялась она неопределенно, когда он подошел, – я решила, что ты сбежал…
Он пожал плечами и засунул руки в карманы брюк. Потом за спиной у него что-то произошло в странной тишине: пьяного наконец уложили, подсунув под голову женскую сумочку, а обе стороны к обоюдному удовольствию разошлись. Полицейские, не оборачиваясь, сошли на пристань. Вахтенный что-то сунул одному их них в руку. Господин-без цилиндра приветственно улыбнулся с капитанского мостика, чайки над ним фальшиво прокричали: «И-и-и...»
– Каюсь, – сказала она. – На сегодня хватит, – и больше ничего не добавила.
Скольким она говорила вот так, склонив голову набок; и в ее скулах ощущалось увядание надежды – восторженная закономерность мира: искать себе подобного и не находить. Почему он сам должен страдать от этого чувства? Иногда в какие-то моменты он узнавал свою жизнь то ли оттого, что писал об этом, то ли оттого, что это действительно происходило с ним независимо от его же желаний и поступков, – все провидения, которые его посещали и пугали, и, однажды познав, ему оставалось только мириться с ними. «Есть некая техника безопасности с этим временем, – думал он, перебегая взглядом то с ее лица, то с лиц людей, сидящих за другими столиками, – пренебрегать которой опасно, словно ты делаешь паузу перед тем, как шагнуть, и ждешь, словно со стороны, этого шага, но ничего не происходит, и ты удивлен». Сегодня утром он записал в тряском автобусе: «...некие стабильные состояния – матрицы – с набором свойств, но без времени, попадая в которые, раскручиваешь события независимо от желания...», «...мысли от действия отличаются отсутствием опыта». Старая плоская идея мира, обозначающая то, что нельзя обозначить, подбирающаяся к тому, к чему нельзя подобраться ни с одного бока, но которая, тем не менее, выпирала острыми углами изо всех прорех. Иногда ему было до жути интересно, куда же он попал со своею философией.
– Иногда я себя просто ненавижу... – созналась она, и лицо ее стало горьким – совсем, как у Саскии, когда она вынашивала очередную трагедию, как завтрашний катаклизм, – потому что они были объединены одним началом: оберегать. – Ненавижу, и все. Не знаешь, что тебе хочется, как в темной комнате блуждаешь... – Криво, словно оправдываясь, улыбнулась.
– Не стоит ни в чем себя винить. – Он тут же постарался забыть об этом. К чему использовать чужую слабость?
Парк на берегу казался вымершим и незаметно переходил в лес. Трава на взгорках уже желтела, а ниже, по-над изрезанным оврагами берегом, тропинки и склоны тоже были в бордово-красных тонах. И он пожалел, что находится именно здесь, а не там, на этих склонах, или еще в каком-нибудь другом месте, где не надо думать, а только созерцать.
– Однажды перестаешь понимать, – неожиданно для самого себя признался он, – просто перестаешь – самого себя и людей, – добавил и взял ее за руку, – потому что у тебя нет сил. – И ему захотелось ей что-то объяснить, – потом начинаешь бесконечно жалеть о том, что тебе не удалось, и от этого тоже ничего не получается. В общем – чепуха.
Рука была холодной и вялой, как снулая рыба.
Не может же он объяснять, что боится всего: безотчетного шевеления души, заблуждений, глупых надежд – даже своих снов, потому что из всего, что он видел, ничего невозможно изменить – вот этому он был обучен хорошо и это он знал, как пять своих пальцев, как свое грядущее неопровержимое бессмертие.
– Я знаю, – сказала она, – со мной это тоже бывает. – И впервые ее улыбка приобрела надежду.
– Порой не стоит об этом думать, – согласился он.
– О чем это мы? – удивилась она.
Все ее чаяния давно отразились на лице.
– Не знаю, – ответил он честно, – но только не о нас. – И признался: – Не могу себе представить нас вместе. Как-то не получается.
Он не хотел предавать ее, а только чистосердечно предупреждал. Его сомнения всегда оставались с ним, как неизжитые болячки. Все, что лежало поверху, никогда не было важным для него – как осколки зеркала.
– Вначале ты мне казался совсем другим, – не снижая тона, произнесла она, будто в самом деле догадывалась о чем-то.
Он не спросил, каким другим. Это его не интересовало. Разве это что-нибудь меняет?
– Был другим, – согласился он, ненавидя себя и бессмысленный разговор.
Он не мог сознаться, что боится показаться смешным, что ревнует ее к сыну.
– Знаешь, в тебе что-то изменилось, – призналась она.
– Нет, – сказал он, – ничего не изменилось, потому что нечему меняться, и тебе не надо волноваться.
Он не мог ничего добавить.
– Мне кажется, ты ошибаешься, – в раздумье произнесла она, морща лоб, словно на что-то решилась. Именно это движение, а не кукольность, шло ей больше всего.
Лицо у нее на мгновение стало несчастным.
– Дай бог, – согласился он.
Они замолчали. Между пристанью и бортом блестела полоска воды. Палуба под ногами мелко вибрировала.
– Я знала, что с тобой будет непросто, – вдруг произнесла она в сердцах, – но я не знала, что это будет невозможно и мне придется завоевывать тебя. Это бесчестно, – призналась она.
– Я не хотел тебе причинить боль, – ответил он. – Иногда я тоже ошибаюсь. – И замолчал, давая ей шанс не забираться слишком глубоко.
– Ты бережешь только себя, – произнесла она глухим тоном.
– Нет... – возразил он твердо.
Она покачала головой. Его убежденность не имела для нее никакого значения.
– У тебя есть хорошее качество, – произнесла она горько.
Он хотел бы ее пожалеть, но только не так и не здесь. Он хотел ее остановить и быть правдивым до конца.
– Ты слишком честен...
«Господи!..» – подумал он и попался на противоречии к себе и жалости к ней.
– Не знаю, – воспротивился он обреченно, уже заранее ожидая, чем кончится разговор.
Она не принадлежала к тем женщинам, которые хотят подороже продать свою внешность. Она не жалела себя, а просто и естественно боролась.
– До противного. И требуешь того же и от других, а это тяжело! – воскликнула она.
И Иванов подумал, что она сейчас уйдет. Он подумал об этом с облегчением, с тем облегчением, когда ты после глубокого нырка делаешь первый глоток воздуха или после долгого сна всплываешь из ночного кошмара, и ему все стало безразлично. «Ах да, мы же плывем», – вспомнил он.
– Ты все глупо выдумала, – произнес он нарочно медленно и цепенея от фразы, – и меня тоже...
Никогда он не говорил таких вещей, никому из них, обходясь молчанием.
– Нет, – так же медленно и четко, как и тогда в доме, произнесла она.
«Боже мой», – подумал Иванов и с облегчением вдруг увидел Гд.
Танцующей походкой она шла к ним, помахивая длинными худыми руками, загоревшими под средиземноморским солнцем. Изверившиеся жилистые женщины. Сама она мерзла, даже когда все окружающие обливались потом (аутотренинг не помогал: «Я – солнце, большое и теплое!»), женщина, любящая коньяки, сладкие вина и искрометных мужчин, женщина умеющая каждого из них разделять во времени и в пространстве, не сталкивая лбами по множеству причин, одной из них – любвиобилию. Слабость бедер она компенсировала большой выдумкой. Умела расслабляться в самых неожиданных местах, например на скамейке в темном парке или перед окном. До большего они не докатились.
– Мы заметили вас еще с пристани, ага? – весело сообщила и сразу задавая беседе светский тон. – Ах, как здорово, – она мельком взглянула на берег, как бы приглашая оглянуться на прошлое, – искала тебя, искала... Теперь ты не сбежишь, ага? – Между ними всегда проскакивало нечто такое, что неизменно удивляло его.
Лобок в обтяжку, ничего лишнего, как у манекенщицы на вечной диете, чуть-чуть затянутый кверху, чуть-чуть не так, как у остальных женщин, чуть-чуть красноречивее и обманчивее, словно вбирая все-все – вплоть до последнего волоска в готтентотском переднике. Загадка воображению только для непосвященного, потому что он знал, что она применяет самые современные средства, чтобы не выделяться. Модная одежда – на размер меньше, оголяющая то, что и оголять нечего. Таинственная улыбка. Идеализация себя – то, от чего мы не можем отказаться. Радостно изучающий взгляд: «Ребята, а что я про вас знаю...» Приподнятое настроение от спутника последней модели, которого когда-нибудь подстрелят у входа в какое-нибудь ресторан, – длинный и породистый, копия тех, кто сидел в баре, слишком лощеный, слишком надутый, чтобы казаться натуральным. Где их выращивают с наглецой? «Жора» – представила мимоходом, и он, со странным выражением на лице: «а вот мы сейчас покажем...», уже водружал на стол какие-то пакеты со снедью, головку сыра «рондо» и вино в плетеных бутылях и складывался пополам, чтобы засунуть под стол ноги и усесться. Голову откинул назад, и кадык – серьезное приобретение серьезных мужчин – выразительно задвигался:
– Прекрасная погода, не правда ли?
Где-то и как-то его обучали светской беседе. Но он знал, как надо класть вилку, чтобы не огорчать присутствующих, – исправил, метнув в официанта надменный взгляд, – зубцами вверх.
Иванов от изумления чуть не закашлялся.
– Я гоняюсь за тобой с самого утра, – созналась Гд., ничуть никого не стесняясь и сразу же бессознательно отрекаясь от своего спутника. Она умела это делать. У нее была хорошая школа профессиональной неунывающей любовницы: улыбка и явно подобранные для этой же цели смешливые глаза.
– Машину оставил этим болванам, – произнес ее спутник самодовольно и невпопад. – Небось, не украдут. – Глухой голос, никак не вязавшийся с ростом и кривыми лошадиными зубами.
Официанты с профессионально-каменными лицами, толпясь, накрывали на стол.
– Шутка, – сказал он, – с нашей стороны. – И засмеялся – громко, уверенно, не глядя, сунул кому-то из них сложенную купюру. – Чтобы было все, как положено. – И попытался обнять Гд., но она, отстраняясь неуловимым движением плеч, словно удобнее устраиваясь на стуле, откровенно и пристально посмотрела на Иванова.
– У тебя больные глаза... – объявила она всем, словно заявляя на него права.
И Иванову на мгновение стало приятно, словно он вошел в старую, знакомую квартиру со знакомыми запахами и доверительностью, которые окутывают тебя, когда ты садишься в продавленное кресло со стаканом разбавленного газировкой джина и вытягиваешь ноги в тапочках.
И тут же подстраховочное объяснение для Изюминки-Ю, полное изящного вранья:
– Представь, дорогая, пропал на полгода. Как я его ненавижу...
При этом она прищурила глаза и томно и деликатно притронулась к руке Изюминки-Ю:
– Не волнуйтесь, милая, я его сразу не украду, ага?..
Она умела делиться и не устраивала сцен ревности.
– Он мне о вас рассказывал, – произнесла Изюминка-Ю, приведя Иванова в изумление и заставив Гд. произнести сакраментальное:
– Да? Я вам так скажу, не суй себе между ног ничего такого, чего нельзя сунуть в рот, ага?
Чуть не подавился – не вовремя набил рот едой, замер, прислушиваясь к исходящим пивным газам. Даже закрыл глаза на те несколько мгновений, в течение которых боролся с пищеводом. Знал, что одно время полностью занимал ее воображение. Теперь она действовала по инерции, пробуя