Река на север (сюрреализм)

воскликнула она.
– Не верите?
– Нет, естественно... – И, обернувшись к Гд.: – Они, когда Христа распяли, им это понравилось…
Иногда в ее поле зрения попадал Иванов и господин, который ее оборвал два раза и который, прислушиваясь к ней, если не цедил из стакана, то непрерывно манипулировал спичечным коробком. Коробок словно прилипал к ладони и двигался сам по себе. По виду он был кем-то средним между иллюзионистом и карманником. Музыка ему тоже нравилась. Его задумчивая сигарета, забывшись, превращалась в столбик пепла.
Иногда у подружки Гд. становились плаксивыми глаза, словно она чего-то не понимала. Задумалась: «Теперь и две тысячи зелененьких – не деньги!»
– По-шел, по-шел, – отреагировала на чье-то мимолетное ухаживание. – Пошел учиться на бультерьера! – и громко засмеялась.
У нее оказался кривовато-провалившийся рот.
Иванов вспомнил: она числилась замужем за человеком, обычно мрачным за столом, но который воодушевлялся, заговаривая о собаке: «Вот когда у меня был... дог...», помогая себе оживать, утонченно жестикулируя, и тогда казалось, что это единственное светлое время в его биографии.
Иванов взглянул на Гд. Таскать с собой человека, от которого ты выгодно отличаешься, не боясь попасть в переделку, – это уже что-то значило, он надеялся, не самое худшее для женщины – быть чьей-то игрушкой. «Нет, – решил он, – похоже, они забавляются». Он раскусил ее прежде, чем она снова открыла рот.
– Ты ведь не бросишь сегодня меня, ага? – спросила, качнувшись.
– Не брошу, – великодушно пообещал он, не очень вдаваясь в суть вопроса.
– Поклянись, – сказала она.
– Левой рукой, – согласился он и поднял ладонь. – К правой я питаю недоверие.
– Пф! – она недоверчиво фыркнула, презрительно втянув щеки и прикрыв для острастки глаза. – С тебя станется... Но ты... Но ты... Я же знаю-ю-ю... – не поверила.
– Правая мне нужна для работы, – пояснил он, чувствуя, как к губам подбирается улыбка.
– Странно... – неудовлетворенно протянула она, – я всегда от тебя завишу, всегда мне кажется... – она обстоятельно изучила кончиком языка разрушенную пломбу в зубе, а потом – обветренную губу с шелушащейся кожей, – ...ты выложишь что-нибудь такое, о чем я и не догадываюсь... Почему так? М-м-м? – слизнула остатки помады. – Когда я от тебя отделаюсь?!
Старая песня. Пьяные откровения, от которых она, трезвея, искренне открестится. Не мог же он объяснить, что мироздание необязательно понимать через постель. Но она по-другому не умела. Мужчины были в ее жизни проводниками. Кого она искала? Явно – не его. Теперь же, чтобы нормально рассуждать, ей надо выспаться. После сна, ванны и чашки крепкого, как вар, кофе она была готова к новым подвигам.
– Все равно правильно, – вдруг согласилась она и уверенно засобиралась. – Пошли ко мне?
Он посмотрел за спину, в зал, и нехотя объяснил:
– Меня ищут...
Он сказал то, о чем не хотел думать и о чем забыл, слушая саксофониста.
– Твой сын... Я знаю... – произнесла она, скорбно сдвинув брови.
– Он... он уехал, – поспешно возразил Иванов.
Он не мог просто сказать: «Ты знаешь, я полюбил другую». Он ждал в себе какого-то внутреннего толчка – его не было.
– Неважно, – произнесла горестно. – Дима... – От желания услужить она почти протрезвела.
– Я не хочу говорить, – предупредил он ее, и она чуть-чуть обиделась.
Теперь саксофонист играл с закрытыми глазами. Он неритмично цедил музыку, словно перешагивал через пару ступенек то с правой, то с левой ноги, не намечая остановок, как будто это понималось лишь когда сознание приобретало новый опыт. Через перегиб отчуждения. Через бритвенный край. Словно не существовало ни зала, ни людей в нем. От края сцены, как от бессмертия, его отделяло полшага. Иногда, когда мелодия взлетала, он делал резкое движение корпусом, не меняя положения ног. Но по-прежнему казалось, что дыхания у него в избытке, словно у хорошо отлаженных мехов. Лишь в те моменты, когда должна была следовать пауза, он делал невероятное: находил то единственное, что совершенно не ожидалось, и у публики перехватывало дыхание.
– Я пьяна... – призналась Гд. – Ага?
– Иногда это с каждым случается, – сказал Иванов.
Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.
– Хм! – Она еще могла иронизировать, это иногда спасало их отношения. – Бросил бы ты меня, ... – она добавила уничижительное слово и выжидательно замолчала.
– Очень точно, – не удержался он.
Не надо было этого делать, хотя бы из-за уважения к ней, к их многолетней дружбе.
– Не бойся... – жалко и бессмысленно улыбнулась.
Ресницы обиженно дрогнули. Он тихо выругался. Сегодня ей хотелось чувствовать себя униженной. Но после пятой рюмки она иногда становилась агрессивной, и с ней надо было уметь ладить.
– Я давно тебя бросил, – сказал он и пожалел как о свершившемся деле.
– Повтори, мне послышалось? – Она оторопела. Ей желалось услышать другое.
– Бросил, – повторил он.
Она резко повернулась, а потом схватила его за ворот и приблизила глаза, он почувствовал запах ее пудры и то, как трещат нитки на его рубашке. У нее были сильные руки врача-практика.
– И все же?.. – глухо произнесла она.
– Ты порвешь рубашку, – напомнил он.
Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.
– Плевать!
– Пни его в мошонку, – сунулась ее подружка.
– Пошла к черту! – Она не удосужилась даже повернуться. – Вот что, – повторила она. – Не ври! Хоть сейчас не ври!
– Я тебя не учил этому, – примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, – только отпусти меня.
– Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... – Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар – громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.
«Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода», – решил он.
– Ну что мне для тебя сделать? – спросил он. – Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.
Она мотнула головой:
– Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... – она запнулась, сглатывая слезу, – инокиней...
Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.
– Глупо, правда? – спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.
– Пожалуй, тебе хватит... – сказал Иванов.
– Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... – произнесла она так, словно жертва совершилась.
«Хорошо бы...» – подумал Иванов.
– А ты знаешь, как это делается? – голос ее сделался мстительным.
– Нет, конечно, – ответил он, вздохнув.
Она перестала плакать.
– Розгами...
Он тихо засмеялся.
Человек рядом удивленно взглянул на них.
Подружка Гд. весело пояснила:
– После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... – Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.
Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.
– Ну-у... вот видишь... – примирительно сказал он, – вовсе не обязательно... – он не добавил слова «плакать», – не обязательно всех ругать.
– Прости, – попросила она, – прости меня...
«Сколько это еще продлится?» – устало подумал он.
Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: «Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!» Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле «чижика-пыжика». Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.
– Вы спрашиваете, свинг в джазе? – Саксофонист присаживался рядом.
– Я? – удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.
– Ну не вы... – согласился он устало. – Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... – заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. – Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...
– А сейчас? – покосился Иванов, ему было интересно.
Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.
– Просто вы не понимаете, – сказал музыкант. – Никто не понимает...
Артист вещал за двоих.
Какаду выкрикнул:
– Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!
Обезьяна ответила:
– Скоро они станут реликтом!
– Почему же?
– Потому что так решили клерикане!
– При этом одного не отличишь от другого!
– Только по паспорту!
– И по усам!
За сценкой последовала ламбада.
– А в промежутках надо пить? – догадался Иванов.
Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, – как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.
– Правительство выпустило черта! – верещала мартышка.
– Какого?
– Под названием «западный национализм и конституция»!
– Что у вас с глазами? – спросил Иванов.
– Не ваше дело. – Он прихлебывал водку, как пиво.
Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.
– Самый безвредный напиток, – вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.
– Не обольщаюсь, – согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: «Сыграешь еще, Жека?», «Старик, ты сегодня – класс!» Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже – так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, – рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, – он внушал уважение.
– Ладно, – сказал Иванов, – а приставать к чужим женщинам...
Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.
– Женщины... – сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), – разве они знают, чего им надо?
– Не знают, – согласился Иванов. – Ну и что? – Ему не хотелось уступать.
Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.
– Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... – Он закрыл один глаз и объяснил: – Когда тебе наплевать... Понимаете?
– Понимаю, – примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.
– ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не