участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!
– Здорово! – искренно сказал Иванов.
– У тебя большое сердце, – саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.
– Здорово? – переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. – Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!
Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.
– Неплохо, – кивнул Иванов, – очень звучно.
– Но никогда не можешь обходиться без них! А это? – Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. – Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?
– Правда, – кивнул Иванов. – Как собака…
– О! Потому что она не предает.
– Когда тебе хочется, – согласился Иванов.
– А потом... чем мы обязаны? Разве что только деторождением.
– Наверно... – сказал Иванов и оглянулся на кукольников.
Женщина в своей облегающей блузке походила на гусеницу.
Так можно согласиться со всем. Он напомнил ему мужа Гд., который умел впадать в мрачное уныние.
– Так он... – поспешила объяснить подружка и подергала Гд. за плечо.
– Я его не знаю, – отреклась она и снова положила голову на стойку.
– А... – понял Иванов. – Ну хорошо, что скажете?
Он сощурился и продекламировал:
– «Я одиночеством своим ни разу не объелся...»
У него был хорошо поставленный голос с правильной артикуляцией, только заплаканное лицо никак не вязалось с отсутствующим видом.
– Бродский? – спросил Иванов.
– Мандельштам... – Саксофонист даже бровью не повел. – Добавь, – попросил он бармена.
– Тоже мне маэстро! – через губу проронила Гд.
Без сомнения, она ревновала.
«Пожалуй, он завладел некоторой свободой, – подумал с интересом Иванову. – Ох!» – только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.
– Ну вот, видите, – заметил Иванов.
Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.
– Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? – вдруг спросил саксофонист.
– Нет, конечно... – сказал Иванов. – Не помню...
– Так вот это... – не слушая, саксофонист потыкал в глаза, – чтобы не попасть в армию... Там... – помахал рукой в сторону зала, – должны были обойтись без меня.
– Обошлись? – спросил Иванов.
Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.
– Валяй дальше... – великодушно разрешила она, – расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.
Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.
«Я тебе не противник», – чуть не подсказал он ему.
– Сплю, с кем хочу, – раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.
Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.
– Тук-тук, – саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. – Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.
Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.
– Смерть не то, что мы предполагаем, это удача… – жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.
– Не обольщайся, – сказала она, устраиваясь удобнее, – ты мне давно надоел заумью.
– Хорошая погода, – заметил Иванов, отводя глаза от лица саксофониста.
В углу пили вино и водку. Оператор-толстяк с бицепсами штангиста был в центре внимания. В девяносто первом Иванов встречал его в Крыму в качестве махатмы, окруженного толпой зевак, и тогда – голубой тюрбан на голове – он пялился на его прекрасную Саскию. Иметь такое тело и пользоваться им по принципу зубочистки.
Артисты, пригубливая вино, рассказывали:
– Двадцать четыре репетиционные точки. По шесть часов, два месяца...
Поэту Минакову мешала шея. Он читал четверостишия:
Она ушла, невинная подружка,
Самцы вослед раззевывали рот.
А завтра я опять возьму пивную кружку
И расскажу похабный анекдот...
У него не хватало передних зубов. Вместо «похабный» получалось «пофабный».
Из угла кричали: «Бис!»
– А если не укладываетесь? – спросил Иванов сквозь голоса.
– Не бывает, – ответил артист, и его жена, которая манипулировала какаду, подтвердила:
– Обязательно вкладываемся...
Улыбаясь, она пыталась удержать его внимание – расплывшееся тело под расплывающимися брюками. Дремлющая кошка.
Оператор-толстяк рассказывал:
– Получил пленку, надо сместить центр и потянуть звук... и получается ... – он произнес сальность, и в углу дружно засмеялись, – получается, что вот это самое уже ничуть не волнует.
– Тебя-то? – не поверили.
– А ты не задавай вопросов, – посоветовал кто-то.
– Сочиняй больше...
Саксофонист перестал созерцать и спросил:
– Ты меня презираешь?
Его лицо всплыло из красок зала, как новогодняя маска, к которой ты испытываешь смешанное чувство любопытства и удивления – что изменилось с прошлой зимы, сдуваешь пыль и обнаруживаешь – в общем-то, ничего существенного – как и через сто лет.
– Нет, – ответил Иванов, – мне все равно.
– Ну да... – сказал музыкант недоверчиво, словно что-то поняв, и пошевелил губами, прежде чем произнести: – Это, наверно, мое последнее... Если ты еще на что-то способен, на какие-то чувства, значит, ты живешь... Все... все... – покрутил рюмкой, – есть признаки жизни, и я тоже ее последний признак.
Он был серьезен, как на тризне, и не искал поддержки ни в ком. Он просто рассуждал. И это надо было уважать в нем.
– Пожалуй... – согласился Иванов, стараясь не глядеть на Гд. – Ничего не имею против.
Он почти, ну совсем почти, чувствовал себя негодяем.
– Однажды и с тобой это произойдет, – поведал саксофонист, отрывая взгляд от рюмки. – Это со всеми происходит. И ты попытаешься доказать себе что-то. Только все попусту. А потом приходит такой молодчик, как ты, и корчит из себя черт знает что.
Несомненно, он хотел открыть ему глаза, он даже не вытирал слезы, чтобы не выказывать слабости.
– Наверное, – кивнул Иванов. – Я об этом не думал. – Ему приятно было сделать маленькую уступку, хотя он даже не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз. Он просто знал, что из этого ничего путного не выйдет, тебе просто дадут по физиономии, и ты будешь считаешь, что это благородно, что и ты наконец причастен к толстовским идеям. Иногда вполне серьезные мужчины расписываются в слабостях, и ему всегда бывало неприятно выслушивать их откровения.
Он подумал, что саксофонист сейчас ударит его.
– Хорошо, – оценил саксофонист и вдруг попросил сквозь зубы: – Смылся бы ты отсюда.
– С этого бы и начал... – сказал Иванов и в упор посмотрел на него.
По лицу музыканта пробежала судорога:
– Смылся бы...
– Ладно, – согласился Иванов и отвернулся, – о чем разговор...
– Смылся бы... – повторил музыкант. – Могу отстегнуть, сколько пожелаешь...
– Заплатишь за мое пиво, – согласился Иванов.
У него возникло такое чувство, словно он подглядывал в замочную скважину.
– Желаю удачи, – произнес он, ни на кого не глядя.
– Сплошное благородство, – хихикнула подружка и потыкала Гд. в бок.
– Да уж... – заметила Гд. – хорош дружок...
– Хочешь, я тебя поцелую?.. – спросил кто-то на ухо, и его позвали к телефону.
***
– Ты меня слышишь? Это я.
Он узнал ее. Он узнал бы ее из сотен голосов, и не потому что не думал о ней как о реально существующей в этом мире, а потому что внутри себя отсек все лишнее и еще потому что у него теперь было слишком застывшее лицо. И поэтому не удивился, припасая реакцию на потом. Он сразу с тревогой подумал о сыне и понял, что с сыном как раз все нормально, раз она звонит, но спросить побоялся – если что-то случилось, то уже случилось. Он подумал, что ни о чем не жалеет в этой жизни, ни о чем, кроме Ганы, и, быть может, – Саскии. Ганы, которую он вспоминает все реже и реже. Ганы, с которой было всего роднее. Запоздалая реакция родного свинства. Где-то во второй половине жизни ты теряешь свое прошлое, надеясь на будущее, прошлое, которое ты теперь слишком туманно представляешь, словно что-то забыл и не можешь вспомнить. Легко себя представить одиноким, как перст, – на все будущие годы. Просто однажды все твое прошлое, в котором теперь нет времени, предстает в тебе чем-то общим без разделения выдуманного и увиденного, все твои мысли и ощущения, догадки, сны, придуманное и не придуманное, все, что есть, – становится похожим на один длинный, длинный сон, в котором трудно разобраться и в который уже попала Изюминка-Ю. Было чему удивиться. Вот о чем он подумал и решил, что на этот раз не ошибается: где-то в глубине души он знал, что так и должно случиться, что так просто он с ней не расстанется.
– Да... – сказал он, косясь опасливо, словно кто-то подслушивал его мысли.
Гд. и подружка уже искали его, вытянув шеи. Музыканты снова рассаживались на сцене. Артист-чревовещатель и его жена укладывали кукол в сумки. Маленький господин со склеротическими глазками что-то важно им втолковывал.
– Ты не волнуйся, – сказала она, – я сбежала... осталась... – И выжидательно замолчала.
«Так», – спокойно констатировал он, и у него пересохло во рту. Сколько лет себе это представлял, а теперь растерялся – наконец-то он кому-то нужен. Он даже не подумал, что это могут быть проделки господина Дурново.
У входа в бар происходило какое-то странное движение: толпа нервно колыхнулась.
– Ну скажи что-нибудь, – попросила она.
– Зачем? – спросил он.
– Что зачем?
– Зачем ты осталась? – Он услышал в трубке ее дыхание.
Он пытался понять ее мотивы. Он не хотел ошибиться. Наступает время (и ты вдруг чувствуешь его), когда начинаешь верить только самому себе, а не чужим поступкам, даже если при этом что-то теряешь – плохое или хорошее, – но теряешь с легкостью пловца, от ощущения нового горизонта, от того, что у каждого он свой, как бы ты с этим теперь ни носился. «И слава богу!» – жестко подумал он.
– Не все такие рациональные, как ты, – возразила она, и он представил, как пылают ее щеки. – Я просто подумала, что ты, быть может, уже появился...
«Вот как?..» – удивился он и снова произнес:
– Да... – нисколько не реагируя на ее просящий тон.
– Ты не хочешь меня увидеть? – спросила она, и он понял, что она в отчаянии.
«На это я так просто не попадусь», – упрямо решил он.
– Хочу, – произнес он и вдруг понял, что в самом деле хочет ее увидеть, не только потому, что она что-то значила для него (а он не хотел себе в этом признаваться), но и потому, что вспомнил ту ночь, их разговоры и чувство надежды, которое родилось в нем, словно мелодия, которую ты слушаешь так редко, что она до сих пор не потеряла для тебя своего звучания. – Ты откуда звонишь? – спросил он.
– У меня две минуты, – заспешила она, – я от подруги. Будь осторожен, за мной все время ходят.
– Кто? – спросил он.
– Наш
Я ничуть не пожалела, что читала "Реку на север". Оценку "Очень понравилось" поставила раньше. Особенно понравился финал.