Свои берега

исключением, впрочем, огуречного - там и выпивон и закусон в одном флаконе - а также одеколоны деда Виктор пить не советовал из-за содержащейся в них вредной химии, но уж если прижмёт, то сгодятся и они, и даже "Борис Фёдорович" с "Полиной Ивановной". Деда сам делал "Бориса Фёдоровича",  когда отсиживал пятнадцать суток: брал ведро клея БФ, солил по вкусу, давал постоять, затем размешивал содержимое ведра деревянной палкой до тех пор,  пока основа клея не налепится на палку резиновым шаром, а оставшуюся в ведре жижу распивал вместе с товарищами. "Конечно, - говорил деда Виктор, - если у тебя есть под рукой дрель, то процесс ускоряется, а если процедишь жижу сквозь марлю, то, вообще, получишь чистяк! Слеза - от водяры не отличишь! Политура в этом отношении, "Полина Ивановна" то есть, "Борису Фёдоровичу", безусловно, уступает..." Но для гарантии, чтобы не отравиться, деда советовал идти в аптеку - там можно брать любые настойки, они все на чистом спирту. На крайняк сойдёт и йод; а вот зелёнку деда пить не рекомендовал - красится, дескать, сволота, слишком, внутренности потом не отмоешь.
  Смыслов слушал старика, очарованный своей будущей беспробудной судьбой, и до последнего оттягивал хождение в завалившийся на бок дощатый сортир, - заранее зная, что внутри там дурно пахнет и летает множество серых мух коллекционного размера, которых сторожат по углам, разлапившись по центру паутины, тяжёлые крестовики. В этом душистом тёмном мирке, смахивающим на поставленный на попа наскоро срубленный гроб, всем этим тварям было тепло и комфортно жить, здесь они родились, разъелись, расплодились, здесь и умрут, когда наступит их срок. А ежели в приступе наивного любопытства сунуть голову в прогал дыры, то, до того как тебя изнутри накроет кислотной волной, успеешь заметить и разноцветные как радуга границы клякс фекальной мути, и копошь живой перловки - опарышей...
  В Обираловке, однако, ВикВик не задерживался, и сделав дела, торопился назад.
  "О, приплёлся, шаромыжник!" - приветствовала ВикВика супруга, и получив от него полный отчёт, тут же придумывала новое задание. "Вот что... Съезди-ка ты теперь же на дачу (Ну куда, куда потопал - в ботинках да по мытому?!)... О чём бишь я? Ах, да! Съезди-ка ты на нашу дачу, осмотри там всё обстоятельно - а то у меня чего-то сердце неспокойно... Чёрт его знает - может, злые люди залезли, чего украли..." И ВикВик, с видом дворового шелудивого пса, привычно получившего от несправедливого хозяина пинок или какую иную нахлобучку, кряхтя и постанывая, повиновался.

   Сызмальства (по утверждению матери) за тётей Ж. закрепилась склонность к суровому и азартному руководству всеми и всем, а подчас и к хлопотливому садизму особого медицинского толка, практиковавшемуся, естественно, из самых благих побуждений.
   Первое доказательство тезиса пришлось на второе воскресенье августа, когда Смыслов вернулся с познавательной прогулки в слабый, пропитанный запахами многолетнего навоза (рядом располагалась свиноферма), отгрызанный уже тогда от Лосиного Острова новостройками приговорённый лесок, до которого дошколёнок способен был добраться пёхом, вернулся со знанием, как можно при помощи солнца и линзы поджечь бегущего муравья, с мечтою когда-нибудь поймать лимонницу и с прибытком в виде собранных с пня грибов числом пять, с сантиметровой длины ножками и шляпками в обхвате не шире спичечной головки. И тут он попался на подначки дворовых приятелей и проглотил наименьший из недоразвитых грибов, после чего все благополучно разошлись, но вскоре шалопаи вернулись и вперебивку объяснили его матери обстоятельства дела. Спустя самое короткое время на сцене появляется тётя Ж. Поскольку самому Смыслову не получилось засунутыми в рот двумя пальцами вызвать простой рвотный рефлекс, решено было обставить промывание желудка самым солидным образом. Смыслов был накрепко привязан к стулу (чтоб не рыпался), а дальше страшный кирпичной расцветки резиновый шланг с воронкой на конце, несмотря на посильное, с мотанием головы, розбрызгом слёз и слюн сопротивление юного пациента, хоть и не с первой попытки, был всё же вогнан в горло, пропущен  до желудка, куда и полилась рекой разведённая в воде марганцовка. Когда  желудочное опорожнение наполнило приготовленный тазик, по пути обрызгав пол и одежду доброхотных инквизиторов, тётушка удовлетворённо хмыкнула, инерционно погомонила, поминая ненавистного ВикВика, и покинула помещение, оставив мать Смыслова в совершенной уверенности, что сестра её только что спасла жизнь её драгоценного дитяти.

  Опыт номер два заставил себя ждать три года, поскольку ровно на такой срок вагон "СВ" международного экспресса унёс самодовольную, в фетровой, с загнутыми, как у недозрелой перевёрнутой сыроежки, польками, шляпке тётушку в долгую загранкомандировку, откуда потом шли письма с марками "Монгол Шуудан". Коллекционирование марок было в те времена распространённейшим увлечением, повсеместной забавой, поощряемой властями, очевидно, в силу своей безобидности. В интернате на перемене какой-нибудь половозрелый семиклассник-сноб позволял мелкой пацанве заглянуть в свой развёрнутый альбом, где под прозрачными целлофановыми рейками выставлены были отличимые только по цвету и по цене портреты английской королевы, бельгийского монарха или испанского узурпатора-генерала. Такие иностранные марки (с лицами глав) считались особой ценностью, на почте, в киосках "Союзпечати" и в специализированных магазинах не продавались. Их лишь меняли на что-либо подобное, но никак не проигрывали на подоконнике рабоче-крестьянским методом подшиба, когда от удара бьющего его марка должна была подпрыгнуть и опуститься сверху на марку противника. Глянцевые, пахнущие свежей типографией монгольские марки поражали яркостью рисунка, сюжетным, форменным и количественным разнообразием. Казалось, добрая половина населения Монголии с аратов переучилась на художников. Изображались верблюды, лошади, волки, змеи, жуки пустыни, девушки с этнографическими рогами, косоглазые парни, стреляющие из лука, а также непонятно откуда взявшиеся в Монголии океаническая фауна и космические корабли. Соответственно, монгольские (а затем и кубинские, и республики Бурунди) марки даже среди школьных любителей не ценились. Говорилось потом, что это был такой сложный вид экономической помощи: не отдавать монголам деньги напрямую, а вначале задействовать своих изнывающих от простоя художников, типографии, напечатать марки, распродать их своим же, советским гражданам, и лишь вырученной за это дело монетой набить монгольские штаны. Смыслов успокаивал себя тем, что его монгольские марки действительно перелетали границу. Кроме официального пути доставки, с гашением, марки пребывали также не употреблёнными, в девственном своём виде засунутыми тётушкой в свёрнутый листок письма или в открытку, чтобы охочие до чужого добра почтовики, не раз уж отпаривавшие "лишние" наружные марки, не определили бы внутренние на просвет. Всё это было мило, говорило о добром к нему тётушкином расположении, к тому же мать, позабыв прежние обиды, искренне радовалась каждой весточки от сестры.

  Понять, настолько тяжелы были переживания ВикВика конкретно в тот период из-за отсутствия супруги под боком и женской ласки вообще, можно разве что приоткрыв читателю некоторые пикантные обстоятельства. Для начала соседки (со второго и с третьего) чуть не наперебой стали доносить Веруньчику, что её папа цепляется к ним: то одну, то другую пытается приобнять в подъезде, прижимает к перилам, щиплет за разные места и зазывает к себе "на чаёк на минуточку". Веруньчик попыталась было объясниться с папой, но папа был субъектом настолько специфическим, а она - девушкой настолько малоопытной в житейских делах, что из этой затеи, конечно же, вышел просто пшик. А однажды, вернувшись с занятий домой пораньше, Веруньчик застала папу, расхаживающего по квартире, как всегда, в привычном неглиже, то есть в трусах и майке, но при всём том на её взгляд - в каком-то излишне напряжённо-волнительном состоянии. Зайдя в комнату, она вдруг услышала шуршание, доносившееся из-за двери кладовки.  
  "Папа, там что, мышь?" - взвизгнула Веруньчик. Папа заёрзал на стуле и отвернулся.
  "Папа, я открою!"
  "Не сметь, дочь!" - крикнул ВикВик, привскочил со стула и закашлялся, поскольку дочь уже дёргала шпингалет...
  Дверь распахнулась, и из тёмного прямоугольника кладовочного зева, как чёрт из табакерки, вылетела неизвестная Веруньчику (но по-видимому, хорошо известная папе) не совсем одетая сдобная женщина средних лет, которая, не произнеся ни слова и чуть не сбив Веруньчика с ног, прыснула в коридор.
  "Папа, это кто?.. Ты что, водишь сюда баб?! - запричитала остолбеневшая Верунчик, не веря своим глазам. - Или это воровка была?"
  Но ВикВик ничего не ответил дочери. Если бы он умел шутить, он бы отшутился наверное, но ВикВик шутить не умел, и вообще, не умел складно изъясняться, поэтому он всего лишь конфузливо сморщился, с грустью взглянул на висевшие так некстати непосредственно над дверью в кладовку ветвистые рога благородного оленя, и крякнул.
  Веруньчик тотчас же проинформировала маму об инциденте письмом. Та ответила, что хорошо было бы познакомить папу с какой-нибудь женщиной поприличнее, раз его на это дело так тянет. "Ты знаешь, что я твоего папу не люблю и никогда не любила. К тому же я уже не особо нуждаюсь в мужчинах в силу возрастных изменений, так что если он захочет оформить развод, я перечить не стану, - писала она. - А ты теперь пойди к тёте Люсе да поспрошай, нет ли у неё кого на такой расчёт на примете." Веруньчик проделала в точности всё так, как велела ей мама, то есть поспешила к "тёте Люсечке" с маминым письмом и рассказом про папину измену, но та огорчила Веруньчика, сказав, что среди её подруг "поприличнее" нет ни одной, кто бы всерьёз заинтересовался ВикВиком. Вопрос же о разводе так и остался висеть в воздухе, пока долгоиграющая командировка не завершилась почти что фанфарным возвращением героини (успевшей стать кавалером ордена монгольской "Полярной звезды") в Москву, а там как-то всё позабылось и улеглось под гнётом новых событий и драм.

  Для Смыслова долгожданная встреча получилась не такой душевной как мечталось: новая тётя Ж. ходила совсем уж барыней, на племянника внимания особо не обращала, щурилась, и так и сыпала направо-налево ядрёными монгольскими словечками, - можно было подумать, что отважная путешественница засела за диссертацию по филологии.
  Когда мать Андрея подивилась недюжинным знаниям сестры, та тут же скромно заявила, что в монгольском "немножко петрит" ("Джахэн-джахэн метнэ монгол хиль!"). Сложен ли монгольский для изучения? О, нет! В принципе, его может освоить любой русский, знакомый с заборной лексикой. Монгольский десятичный счёт у тёти Ж. так просто отскакивал от зубов - так, что она не успевали загибать пальцы (Вот он, взятый на слух с языка тёти: ник, хоэр, гурум, дурум, тау, зурга, дало, найм, юс, арвак).  
  "Любопытно, - добавляла