из станицы Тенгинской. Она ни разу не была у них, так и оставшись лишь подругой по переписке - женщиной с обычными человеческими заботами, хлопотами, мечтами о лучшей доле: "...большое извинение за долгое молчание, и огромное спасибо Вам за посылку - я очень благодарна, никогда не забуду. Я пришлю Вам деньги и посылку соберу, обязательно. Живём мы по-старому, радости мало. Горе потерять маму - пятого числа полгода было. А тут ещё отец до сих пор в больнице лежит, и улучшений не предвидится, так что готовлюсь потихоньку. Как родной матери Вам жалюсь - как я устала! Пелёнки, стирка, домашние хлопоты. Птицы полон двор, консервация и т.д. Ни минуты покоя, и всё важное, всё надо. Как там Вы? Как хочется с Вами встретиться, поговорить... Вы такой хороший человек. Вот пишу Вам письмо от чистой души, мысли одна за одной забегают... Конечно, всё не напишешь. Соберитесь в августе, числа с двадцатого, хоть на недельку в гости. Арбузов будет навалом. Только телеграмму пришлите, а мы Вас в Краснодаре встретим - у нас теперь машина своя..."
Внизу дата - июль 1988-го. "Машина своя..." Похвальбуша. Ещё не было того спада в стране, и соответственно, той тональности в письмах, что придёт спустя год (и тогда уже и Нина перечисляла, чтобы ей такого хотелось бы найти из вещей, что в Москве есть, а у них дефицит, а деньги она вышлет, и т.д.). А катастрофа девяностых даже и не предвиделась...
Мать так и не съездила к ней. Ни тогда, ни после.
Сколько эмоций, страхов, разочарований, надежд! Кого-то уже наверняка нет в живых. Выбросить? Так просто взять и выбросить? Но ведь это не просто письма - это жизнь нескольких поколений людей, объединённых судьбой когда-то большой единой, дружной страны. Вопль обманутых, разделённых и раздавленных. Крик-предостережение: люди, ни в коем случае не повторяйте нашу судьбу, не совершайте наших ошибок! Нет, их он не выбросит.
ДЕНЬ ТЯЖЁЛЫЙ
Вот и понедельник. Он проснулся с чувством наступления ответственнейшего дня. Главное, не забыть документы. Взять все деньги. И, о Господи, пусть не будет накладок - это такой день!
Шофёр автобуса также мечтал урвать свой кусок. В отличие от могильщика был угодлив. И за свои старания (гроб, если потребуется, поднести, и с молоточком и гвоздиками подбежать - прихватить крышку, и до самого участка с ветерком, а не у ворот становиться), за все старания готов был довольствоваться бутылочкой с закусочкой (помянуть как принято), ну и денежек сколько сможете. Полторы, две, или три, или больше - как посчитаете нужным. И спасибо. "А бывает, что и за просто "спасибо". На ваше усмотрение." Хороший человек. Получит своё.
К моргу подтянулись все, кто обещал. Сарайкины прибыли первыми. Соседка, окатив его из-под очков совиным взглядом, сунула денежку. Пятьсот рублей. "Бери, бери, на похоронах положено давать." Прискакала Веруньчик. Но самое главное, были мужчины. И Вадим, и Лёшка, и муж Сарайкиной, онемевший после операции старичок, и Женька - Веруньчиков сын. "Вы вносите без меня, хорошо? Не могу я на неё смотреть. На отпевании придётся, но не здесь. " "Понятно..."
А ещё боялся за крестик с цепочкой. "Зря. Так шакалить они не будут." - заверил Лёшка. Но он сомневался. "Всё в порядке. Набальзамирована. - доложила Верунчик по выходе из паталогоанатомии (так официально-пафосно назывался морг). - Всю её одели. Я платок красивый привезла, в монастыре купленный - повязан. Да - крестик на месте."
В автобусе (именно в автобусе, когда все расселись, и он скомандовал шофёру: "Поехали!" - такова человеческая суть) Верунчик с Сарайкиной с двух сторон принялись нашёптывать ему, что вдруг в церкви без бумажки не примут, и что тогда? "Мы хотели было получить бумажку, но нам сказали, что Иван Иваныч и так пошёл тебе навстречу." Под одобрительные кивки Вадима он разъяснил двум добрым феям, что в крайнем случае Лёшка сгоняет за справкой - он на машине. "Но в церкви примут. Тело набальзамировано? Набальзамировано. А заместо справки - лучше на храм чуть больше денежек отдать, нежели этим кровососам в карман. Угомонитесь! Едем. И ни о чём плохом не думаем".
Добрались вовремя, служительница его рассчитала и записала. "Ваша сдача." "Не надо, - замахал он ладонями. - На храм, на храм." Откуда-то из темноты донеслось: "Можно заносить." Он заковылял к автобусу, по пути принимая соболезнования. И тут его, что называется, пробило. Он вдруг заметил старых друзей, которых и не чаял увидеть, которых и не звал, но они узнали от кого-то, бросили всё и приехали. И комок прыгал в горле, когда они обнимали его охапкой и хлопали по плечам. Под темечком застучала всплывшая из детства считалка: "Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин!" Он постоял, вытирая слёзы платочком. Попытался схватиться за ручку гроба, но один из вновь прибывших оттеснил его плечом (Его душили рыдания. Крышка была снята - в этом было всё дело!), взяли гроб и понесли.
Какие-то женщины (он их с трудом узнал, настолько дальними и редко виденными были родственницы) чмокнули его в небритые щёки (Они предположили -аллергия на бритву; нет - просто дома все зеркала занавешаны.) и сунули в руку конверт, кто-то сбоку похлопал, дескать, надо крепиться. Он продышался на ветру, перекрестился три раза и по-новой вошёл в храм.
Отпевание было красивым: полным, с певчими, с единственной лавкой, со свечами во многих руках. Он не помнил подробности: он прорыдал весь обряд, одновременно вспоминая, сколько раз сам наблюдал воочию и именно в такие моменты - в храме, на отпевании родителей - как взрослые мужчины не выдерживали; как сразу, вдруг заколыхивались их тела, и присутствовало в этом что-то такое неприятное и жалкое, что хотелось отвернуться. И примеряя тогда всё это на себя, он полагал, что сам-то он слеплен из другого теста! - в крайнем случае пустит скупую мужскую слезу, и всё. А на самом деле он еле стоял и выл, в трясущихся пальцах плясала свечка. Там, в гробу на лавке лежала не его мама, лишь её набальзамированные бренные останки, холодная затверделая плоть. Душа её, отлетая, стучала в окошко клювиком синички. Ныне где-то тут, под куполом храма, должно быть пребывала она, и если так, наверняка радовалась. Под конец священник сказал прочувственную речь. Мы не станем унывать, мы все там будем, и рано или поздно встретимся со своими любимыми. Человеку не дано знание будущего, и мудрейшиму не дано разгадать замысел Божиий. Человек диву даётся, как же так: стремясь делать добро, у него получается зло? А он был учён и опытен, познал толк в сфере материального мира. Мы осуждаем других, ищем сучок в чужом глазу и не видим бревна в глазу своем. Так не будем судить и не будем судимы. Будем уповать на Господа, отмаливать грехи свои и поминать добром тех, кто покинул сей мир. Аминь. Священник отдал ему иконку Казанской, положенную в руках усопшей, и которую он поцеловал когда прощался. Тело покрыли саваном, священник посыпал крестом песочек, шофёр поднёс крышку гроба, подсуетился с молоточком, и там же, в храме, заколотили.
На кладбище всё прошло как нельзя удачно. Шофёр довёз до самого участка. Могила была сухой и подозрительно глубокой. "А где же предыдущий гроб? - спросил Смыслов, ожидая от копателей чего угодно. - Истлел?" "Почему? Здесь. - Молодой могильщик показал на ровное дно ямы. - Вот крышка." Крышки, впрочем, Смыслов не увидел. Мужчины вынесли гроб из автобуса и передали его могильщикам. Те подхватили гроб и опустили скоро и тихо, будто осенний лист упал. Каждый из провожающих кинул по горсти земли. Дружно зашуршали лопаты, и спустя пять минут на обитом лопатами холмике расположились цветы и венки, а перед ними затемнела табличка с именем и датами - оплаченный по таксе кладбищенский трафаретик. Постояли, поохали, подакали. Смыслов расплатился с могильщиками. "Всё, едем".
До поминального стола добрались девять человек. Сарайкины мгновенно нырнули на кухню, где тут же принялись за чистку картошки. Они походили друг на друга как походили бы, наверно, разнополые близнецы (не двойняшки!), если бы таковые встречались в природе: с мужественными квадратными лицами характерных актёров, с квадратными же носами и бледными глазами, искажёнными толщиною очков - всякий бы посчитал, что это брат и сестра, а не чета, готовящаяся встретить "золотую свадьбу". Тем временем остальные женщины лихорадочно распаковывали сумки, напрасно полагая отсутствие в доме любых яств. Кроме того, какие-то добрые самаритяне напекли блинов, передали их с оказией, но сами на поминки не остались. Верунчик потребовала супницу для своей кутьи. "Ну ты расстаралась! Куда столько?" "Чем больше, тем лучше. А вдруг съедят?"
Некоторое время он шастал без дела. "Стоп! - сказал он себе. - Совсем забыл: нужно соседей позвать, ведь они помогали тогда..." И вышел в тамбур. На звонки одна из дверей распахнулась. Сосед Сергей. Обещал быть, вот только оденется, побреется... "Спасибо. Буду очень признателен."
В перемытые за ночь блюда, тарелки, салатницы выкладывалась еда. Сыры и копчёности нуждались в порезке. Куда-то некстати подевались две бутылки "Бордо" (отложенное заранеее никогда не знаешь где сыскать). Наконец обнаружились. Водку позабыл охладить - ах ты, ох ты! Теперь уже поздно. Фотографию нужно приспособить за лампадкой - какую нибудь из альбома, хотя бы вот эту, пятилетней, а может и больше, давности, снятую в гостях на "Полароид", во всяком случае, она ей нравилась. Хрустальный стаканчик наполнить Святой водой и накрыть просфиркой. Вилки, ложки, столовые ножи. Бокалы, рюмки. Сосед Сергей пожаловал. Итак...
"Ну что? Кажется, всё готово. Больше никого не ждём? Тогда за стол."
Наперво наполненные Святой водой рюмки опустели. Закусили одной просфоркой на всех: каждый ломал кусочек и отправлял в рот. Далее пили и ели кто что хотел. Как и положено в таких случаях выступающие добрым словом поминали усопшую. Маленький пухленький клещик охая и грустно водя туда-сюда лапками, сожалел, что не сможет более сосать соки и кровь из "дорогой тёти Люсечки", не сможет более долгими телефонными часами плакаться и пускать нюни в эту чудесную бесплатную жилетку. Валя Носова углубилась в пятидесятые. "Я с Люсей проработала несколько лет буквально бок о бок. И могу сказать о ней только хорошее. Она была такой всегда милый, светлый, отзывчивый человек. Доброжелательна, улыбается, никогда не повысит голос. Ни в каких дрязгах не учавствовала. Сейчас понимаешь, что это по-настоящему редкий дар." Все поддержали её выступление кивками голов. Володя, племянник, после нескольких рюмок немного сомлел, и когда говорил (а сообщал он тоже что-то доброе и хорошее, вспоминал её светлую душу, и сожалел, что трудно было дозвониться до тётки в последние годы - почти всегда здесь был отключен телефон), в голосе его дрожала слеза. Сосед Сергей чувствовал себя не в своей тарелке: он совсем не пил (отшутился - мол, свою дозу выпил), пытался было поговорить о грибах с Сарайкиным, узнав что соленья на столе - его добыча, но ответить по причине немоты тот не мог, а говорить о грибах с Сарайкиной - занятие малоинтересное; посидел, поклевал для приличия, да и отчалил.
