Следом (Володю жена потыкала в бок) засобирались и остальные. Одна Сарайкина выразила готовность остаться, чтобы перемыть посуду, и операцию эту проделала с блеском.
Он лёг рано, на удивление быстро - как провалился - заснул, и пропал на всю ночь, не мучаясь привычными бессонными перерывами; и лишь наутро, сладко потянувшись, опомнился. Горюшко тяжко навалилось, заслезило глаз, и даже ощущение выполненного накануне долга не облегчило душу. Дело было, конечно, сделано важное - никто не спорит. Если бы речь шла о чужом человеке или хотя бы о чуть более дальнем родственнике, он бы даже порадовался тому, как достойно проводили.
СОВЕСТЬ
Девять дней минуло. Служительница, принявшая записочку "за упокой", поблёскивая в полумраке восторженным глазом, посоветовала не экономить, а заказать Сорокоуст в семи храмах, - так будет надёжнее, и он согласился, - но самым сильным средством очищения души покойника объявила чтение Псалтири. "Ух, крепко действует! Но дело это тяжкое - ночами читают, когда тёмные силы пребывают в самом соку. В монастырях только и берутся, да и то не во всех. А в каких - справляться надо." Для начала он справился в Новоспасском - ему отказали, а в другие ехать не хватило духу, - тогда он сам стал читать Псалтирь вслух, с трудом преодолевая сложный слог, по кафисме на ночь, и к сороковинам осилил всю.
Каждую ночь ему снилась мать. Он натыкался на неё, сидящую в халате, немощную, со странно затекшим вымазанным белой субстанцией лицом. Безусловно, её состояние требовало экстренного лечения: нужно было делать уколы, давать лекарства, как-то обслуживать. "Как я рада, что мы встретились, сынок!" - говорила мать, улыбаясь, и он забывал, что она умерла. А то и просто открывалась дверь, и она входила с улицы вполне здоровая, никоим образом не удивляющаяся своему неожиданному воскрешению, притопывала стряхивая снег с сапожек, скидывала лёгкое синей шерсти пальто, бросала знакомые фразы, настолько естественные, какие ему в полудрёме самому было не в силах выдумать, и принималась хозяйничать по дому. Ему приятно было это её присутствие, но тут здравый смысл прорывался сквозь гипнотическое забвение, и какая-то недремлющая точка в голове выстукивала горестные слова; тогда он начинал спорить сам с собою, выдвигал аргументы, доказывающие реальность ночного миража. С матерью было связано некое трагическое событие, он позабыл какое, да сейчас это и не суть важно, главное, что она из той передряги выкарабкалась, и вот она находится теперь рядом - такая живая и тёплая, - и можно дотронуться. Он протягивал вперёд руку, но в этот момент истины колыхающийся радужный пузырь сна лопался, и он ощущал себя немного обманутым настоящим циническим миром, в котором нет никакой возможности изменить суть былого. Оставался лишь налёт недоумения - что же это он тогда видел такое во сне: то ли призрак похожий на явь, то ли впрямь мать подавала ему сигнал из потустороннего мира, и есть ли он на самом деле, тот мир? Но если память сохраняет информацию, значит, всё же что-то всё-таки в том сне было? Подобная софистика оставляла надежду...
А то к нему заглядывал друг-полуночник, и он, входя в положение, оставлял его у себя, отдавая диван в большой комнате и чистую смену белья, а сам закрывался в маленькой, ложился, гасил свет... И вдруг вспоминал, что матери ("Мамочка, мама!") нет, она зачем-то ушла под вечер, а ведь уже ночь, хоть глаз выколи, и где он её будет теперь искать? Наверняка загостилась, вот только узнать бы - у кого? Она, кажется, хотела навестить кого-то из родни. Ну, конечно, - Мишу! Нужно срочно ему звонить, и ехать за ней! Интересно, они додумались не отпускать её в такую темень? Ведь мать перенесла инсульт, у ней слабая память и вообще она плохо соображает, поэтому может запросто потеряться на улицах большого города, и даже в метро, позабыв и свой адрес, и как её зовут. Такое часто случается со стариками! Он должен её найти, обязательно! Но как же быть с Вадимом, который дрыхнет в большой комнате, и которому завтра с утра - на работу? А у него даже запасного комплекта ключей нет. Точнее, после смерти матери он отдал те ключи как раз Вадиму на сохранение, но тот наверняка к нему завалился без них... Придётся Вадика будить и выпроваживать. Ах, как это нехорошо будет выглядеть! Ну да ладно, всё побоку, главное сейчас - найти мамочку! И он просыпался, и понимал, что он здесь один, и его просто мучают кошмары, и через какое-то время вновь засыпал. И опять из, казалось бы, пустого эфира замедленно, как проступает изображение на фотобумаге бережным пинцетом опущенной в кювету с проявителем, возникал её по-современному объёмистый образ, чистый и точный до последней морщинки. «Ты что, собираешься куда?» - спрашивал он её осторожно. «Да! – весело, даже задорно отвечала она, - мне сегодня надо зайти туда-то и туда-то.» «Я тебя одну не отпущу – вместе пойдём.» - говорил он. «Хорошо, – соглашалась она, подумав, - давай сходим вместе.» И в этот момент она была очень бодрой. «Ты какие лекарства сегодня принимала?» «Никаких. А зачем мне лекарства? – я себя очень хорошо чувствую!» «Вот в чём дело! – восклицал он, пронзённый догадкой. – Ну конечно! - все беды от лекарств! Как же я не подумал!? Ей не надо было давать никаких лекарств!» И тут он вспоминал, как сам её хоронил. Сознавал, что тело её, настоящее, лежит в гробу, и над гробом два метра земли насыпано. Тогда кто же был этот фантом? Из какого мира явился? «Ты к Сарайкиным заходила?» - как бы между прочим интересовался он. «Была.» «И что?..» Она говорила, и голос - он мог бы поклясться - был точно её. Он вглядывался в лицо говорящей – да, это было лицо его матери, каждая точка на коже находилась на своём месте, и тот же пушок на лбу… "Какой же ты у меня хороший, сынок! Дай-ка я тебя поцелую..." И обнимала, и целовала. И много чего ещё говорила, и он старался запомнить каждое слово, наперёд зная, что многое утеряется при пробуждении.
А то, на улице, поскользнувшись на припорошенном льду, она валилась на бок как сбитая кегля, но тут же подскакивала вверх и, проделав в воздухе немыслимые сальто, рушилась уже на другой бок. Он подбегал, ловил её в охапку и бережно ставил на ноги, но она не стояла надёжно, а всё время пыталась упасть. А то, пришедши домой, он заставал её вдруг ползующей с веником у дивана. "Ну зачем же!.. - кричал он. - Тебе же нельзя!" "Ну а как же? - недоумевала она. - Там ведь пыль." "Ах, я сам всё замету!" - обещал он ей и отбирал веник.
А однажды она умерла у него на руках. Бродила по комнате, смотрела на цветы, улыбалась, и вдруг пожаловалась, что ей плохо, и он подбежал, подхватил её, но так и не донёс до дивана. И не было никакой больницы и тяжёлых, последних мучительных дней. А несколько раз назло пробивавшемуся сквозь дрёму здравому смыслу он забирал её из больницы живой, хотя и нездоровой настолько, что без догляда более чем на пять минут оставлять её было нельзя, - но живой! При этом он помнил и похороны, и справку-документ, но полагал всё это страшным недоразумением, ошибкой, которую придётся долго выправлять в бюрократических структурах, а гроб, естественно, был пустым.
Это были бои после победы, фантомные боли оттяпанных ног, дзынькающий джек-горшочек проигравшегося вдрызг игромана, виртуальная победа после тотального разгрома. Это была кровоточащая совесть ката. Это... Это...
"Кто виноват в том, что человеку подходит срок? - бросал он сам себе ненужные, в общем-то, вопросы. - Не врачи же корыстью своей его отмеряют. И что можно было ещё сделать? Какие существуют чудо-варианты избавления человека от старости, и уж тем более, от неминуемой смерти от старости? Даже интересно..."
Столько же, сколько и мать, прожила его бабушка. Одна болела долго, из дома не выходила, а к концу уже с кровати не поднималась, страдала слабоумием, другая сохраняла бодрость и здравомыслие до последних дней, глотала витамины и общеукрепляющие таблетки, казалось, ей и сносу не будет, ан нет: будто поставил кто обеим завод одной марки, и как он оттарахтел - бодро ли, не очень - ровно в тот час и закончилось тиканье.
Отчего последняя болезнь бьёт по самому уязвимому месту, а весь остальной человек, суть его ещё вполне готов продолжать существование? Отчего, колдуй - не колдуй, подкрадывается смерть, и лишь фантасты журнальные способны продвинуть границы её в запредельную даль?
Мать исхудала сильно в последние свои месяцы и лицом походила на поседевшую девочку, которая постарела враз, и жизнь из неё не истекла по капле, как бывает у древних старух, а ушла цельным куском, и потому показалась краткой, мигом пронесшейся прочь. "Отчего это, сыночка?" - спросила она за пару дней до удара, указывая подбородком на тылу руки, где молоко обезжиренной кожи заросло охряной ряской пигмента. "Просто ты стареешь, мама..." - тихо сказал он и вздохнул. Вторя ему вздохнула и она, и долго ещё удивлённо смотрела на руку.
Когда-то, в юности он полагал, что старость сродни болезни, и от неё, если принимать правильные лекарства, излечишься, и так и будешь стареть не старея, выходя на всё новые уровни как в компьютерной бродилке. Ещё он где-то читал, что старение - это дряхление клеток, а они дряхлеют при каждом новом воспроизводстве самих себя, и за жизнь можно обновить клетки только семь раз, дальше конец. Но клетка может воспроизводить самое себя за десять лет, а может (при правильном образе жизни или при принятии правильных лекарств) и за двенадцать, и за пятнадцать. Пятнадцать на семь - это получается сто семь лет. Нормально, в принципе. Если бы...
Полезли дурные назойливые мысли, вроде той, что он, быть может, кругом виноват, не теми лекарствами потчевал, а в тот раз время упустил,- раньше надо было "Скорую" вызывать, и врачу с первого вызова, у которого в машине было одно сидячее место, денег-то не дал (не понял намёка, не понял! - но много ли теперь радости? - все мы задним умом крепки), и тому дежурному гнусу денег не дал (впрочем, при себе их и не было), а вдруг бы тот оказался компетентным? И стало понятно, что они, мысли эти окаянные, будут донимать его всё время, от них не избавится.
Запрыгали мельчайшие гадости, гнусности, что он делал когда-то, подлые фразочки, что он бросал ей в раздражении (а такого добра за жизнь накопился не один мешок!), и так и не покаялся, хотя и знал прекрасно, что она бы его тогда же бы с радостью и простила бы, и тут же бы схватила в охапку и прижала к себе крепко-крепко. И погладила бы, и сказала б приблизительно так: "Ну это ничего, ничего. Всё перемелется - мука будет!" А была бы покрепче да помоложе, - и закружила бы его каруселью! Так бывало с ним часто в детстве. Он это хорошо помнил. Господи, сколько же он помнил всего! Вот он, девятилетний, за что-то надувшись на неё, выводит на подоконнике химическим карандашом какие-то слова обиды... На кого он надулся тогда? На маму? Господи, так можно и с ума спятить, расковыривая всю эту белиберду, которая только цепляет и язвит душу...
ПРИТЯЖЕНИЕ ЛЮБВИ
И он ощутил, что любит её, точнее, продолжает любить её - со всеми её плюсами и минусами, с её заблуждениями, и слабостями, и промахами...
Без сомненья, она была очень простая женщина. Одна
