многонациональная армия в мире. Государство призывало своих сыновей из самых разных областей, краёв, республик своей огромной, громадной территории, сыновей разных вероисповеданий и потому разных менталитетов, для которых становилась единой одна доля, доля советского солдата. И если в гражданской войне, откуда она вышла победителем, вот эта пестрота не так уж выделялась, то в Великую Отечественную она вступила во всей этой пестроте. Но, несмотря на это, она была монолитом и победила, и в очень молодом возрасте стала в ряд великих армий мира разных эпох и времён. В воспитании молодого поколения, конкретно молодого зелёного паренька, оказавшегося в её рядах, в её мире, бытие, равного ей, Красной Армии, в мире не было. Мне в раннем детстве, когда речь заходила о каком-нибудь непутёвом парне, приходилось слышать такие слова от взрослых, стариков, старушек: "Ничего, армия воспитает. Человеком оттуда придёт." То была армия без всяких признаков пресловутой дедовщины, какого-либо насилия. То была работа на высоком уровне комиссаров, которых переименовали в замполитов. Но и командиры были ещё те. То была армия Советского Союза, в корне отличавшаяся от армии Российской империи, которую безуспешно пыталась унаследовать в гражданскую трагическая Белая армия, Белая гвардия. Но было так до поры, до времени.
В 1967 году, в ознаменование пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции, Советская Армия с трёх лет службы переходила на двухгодичный срок службы. По разговорам, по словам того поколения, которому выпала служба в тот, действительно переломный момент, это и явилось причиной, такой податливой почвой для восхода первых ростков дедовщины. Солдаты, служившие три года, были крайне возмущены, когда к ним в казармы входили совсем зелёные юнцы, которым предстояло служить два года. Вот в такой переломный период огромную трещину, такой огромный сбой дала работа замполитов, вчерашних комиссаров, да и самих командиров тоже. И расцвела буйным, пышным цветом дедовщина, превращая армию в такого монстра для многих юнцов и их матерей, да и не только матерей. Но беда эта, образовавшая трещину, большую трещину в монолите, пришла не одна. Участились драки группа на группу, а то и толпа на толпу, по этническому признаку, что, в общем-то, стало довольно таки мерзким явлением.
В годы моей службы всё это приобрело разнообразные, причудливые, по сути, уродливые формы явно в отрицательную сторону, в сторону зла, никак не украшающие саму армию.
Я выбрал правильную политику. Будучи младшим сержантом, выпускником учебного полка, учебки, я таскал на пару шпалы, да так, что правое плечо на всю жизнь окрепло и приспособилось к переноске любой тяжести на любое расстояние, возможное для физического тела. Закидывал вместе со своим призывом рельсы на шпалы, забивал костыльным молотком костыли, засыпал гравием, щебнем шпальные ящики, в общем, строил железную дорогу. Трассовская рота. Желдорбат. Железнодорожные войска!
Политика, быть вместе со своим призывом, дала свои всходы, свои плюсы. Ко второму году мы были единым монолитом, по сравнению со всей частью. На втором году мы, как следует, пожинали плоды такой сложившейся системы, снимая самые сливки от службы в армии, превратившись в стариков, в дедов. Но не это, не всё это явилось самым ярким, главным, переломным моментом. Это случилось раньше, когда я, по меркам армии, ещё был молодым, когда сам период моего пребывания в этом мире протекал между полгода и годом всего отпущенного на это времени службы. Так что до дембеля всё так же оставалось служить как медным котелкам.
В учебке, точнее на практике после учебки, я научился соединять рельсы быстро, порой даже молниеносно закручивать гайки. А частенько это делалось, когда рельсы находились на весу, что было затруднительно их соединить. Но это не являлось для меня какой-то проблемой. Так было и на этот раз. В очередной раз я лихо накручивал гайки, когда услышал окрик: "А ты ещё быстрее не можешь?" Окрик принадлежал "деду", такому напыщенному парню, который при своём положении лишь наблюдал за нашей работой, давая телу своему положенный отдых. Привилегия, чего уж тут говорить.
- Я делаю как надо. - ответил я тихо.
- А ты будешь делать так, как я скажу. - продолжал гнуть свою линию "дед", придавая наглому тону голоса своего весьма угрожающий оттенок.
- Я делаю по инструкции. - продолжал я в таком же тихом тоне.
- У меня своя инструкция. Понял! - слюна так и брызнула от его рта, преисполненного злобы, искривлённого от бешенства, что морду его так и перекосило.
- Так делают все железнодорожники.
- И гражданские тоже?
- Гражданские тоже.
- Ты в армии, понял! Плевать мне на гражданских!
- И в армии так делают. А на гражданских мне не плевать. Они профессионалы. - во мне, в душе моей, взыграла улица и упорные тренировки, что так же подняли уровень моря злости и боевого настроя во мне.
Парень этот руководствовался своим положением и только. Встретились бы мы на узкой таёжной тропе, неизвестно каким тоном запел бы он. Но точно я был бы хищником, а он жертвой. Осознание этого ещё резче вздыбило уровень кипящего моря. Но знал ли про это этот парень, бывший по рангу "дедом", но человеком очень хренового порядка, потому что знал он, что за ним стоят все "деды" всего гарнизона.
Я продолжил дальше свою работу. Вдруг искры посыпались из глаз. Какая-то неожиданная сила потянула назад, что мне хватило большого труда удержаться, ибо я соединял рельсы, сидя на корточках. Это был удар ногой, носком. Упорные тренировки дали знать. Я не упал. Проходило время. Я отряхивал голову. Нокаута не случилось. Мог быть запросто, но не произошло этого. А "дед" тем временем довольный ходил по шпалам. Он свысока поглядывал на наш призыв, прекративших на время работу и смотревших с грустью на этот жизненный спектакль данного мира, данного бытия.
- Подойди сюда! - тон голоса моего не уступал в наглости недавнему тону его голоса.
- Чо ты сказал? А ну-ка повтори! – тем же голосом рявкнул мой оппонент.
- Подойди поближе! Я ронять тебя буду! Ты будешь лежать на шпалах! – неслыханно дерзкие слова мои исходили от небывало воспалённого, раскалённого мозга и вдохновенного сердца.
Глаза мои, наверное, горящие злостью, в таком психическом угаре, изрыгающие само бешенство, посмотрели в его глаза. В короткий миг проскользнуло в глазах его какое-то наличие сомнения. Но этого мне было достаточно. Значит, на миг сошла на нет сила его. А собрать в единый кулак за секунду, за доли секунды силу, сам боевой настрой, будет ему тяжело, ох как тяжело, а он, как знал я, на гражданке-то со спортом не был так дружен.
Мне хватило этого мига. Это был своего рода, как прыжок пантеры. Левый боковой по правой скуле не был решающим, а лишь подготовительным. Плацдарм для решающего удара был готов идеально. Челюсть вывернулась в удобное положение под правый кулак. Отсутствие всякой защиты усугубляло слабую позицию оппонента. Удар правой пришёлся мгновенно резко именно в ту центральную часть челюсти, куда кулак и глазомер пришли в единство. Ноги его оторвались чуть вверх с отклонением назад. И он упал, будто мешок, нагруженный камнями. Задняя часть головы прилетела в жёсткое прикосновение с твёрдым осенним грунтом шпального ящика, вдобавок с самой шпалой. Мозги и душа гнилая сотряслись, вгоняя обладателя сего в глубочайший нокаут. Наступила длительная потеря, такое помрачнение сознания, состояние которой называют в медицине "кома". Ухудшилось кровоснабжение мозга с последующим кислородным голоданием.
Смотрели все на это невиданное зрелище. Невиданное ли, если и раньше были подобные попытки. Но сегодня выглядело это впечатляюще. Но понимали все, что за этим поступят санкции, о суровости, о последствиях которых можно было догадываться. Не один он был на трассе, на строящейся железной дороге. Были и остальные "деды", так же явившиеся невольными свидетелями одного из падений своих. Но не стали они сразу же исправлять ситуацию, ибо огорошил их вот это действие. Капелька сомнения вкралась и в их души. "Ночью поговорим…" - таковой и была их реакция. Понимал мой призыв, понимали все, что окончание этого спектакля произойдёт после отбоя.
Я ждал отбоя с волнением. Решалась моя судьба. Раз сделал, отступать некуда. Я готовился к самой худшей странице моей биографии. В лучшем случае я мог выжить и остаться навсегда калекой. В худшем случае меня ожидал конец моей биографии именуемой жизнь. Понимал я из рассказов бывалых людей, что лучше в таком случае активно драться, постоянно быть в движении и умереть, погибнуть в разгорячённом состоянии, потому что в таком состоянии и сама боль притупляется. Но если же быть в пассивном состоянии ожидания какого-либо милосердия со стороны бьющих, то можно умереть, погибнуть мученической смертью. Толпа всегда не милосердна, ибо жестокость толпы умножается в разы.
Никто не подходил ко мне, никто, ни в коем разе, не пытался сказать слова утешения. Я оставался наедине с самим собой. Участь моя была предрешена. Я выбрал первый вариант активного противодействия, активной драки. «Умирать, так умирать с музыкой…» - поговорку эту старательно вдалбливал я в свою голову, в своё сердце. И ни о чём больше не думал, тем более о доме, семье, о боли знакомых очертаниях родного края. Я повторял и повторял про себя эту поговорку, стараясь окунуться всем существом своим в суть этих слов, в суть самого выражения. Губы мои шевелились беззвучно, будто мысленно читал я молитву. Сидел я на кровати и медленно покачивался из стороны в сторону. Весь призыв мой и не только смотрел на меня, не в силах понять, что творится со мной. Но никто не завидовал моей участи, какая уж зависть, лишь только молчаливое сочувствие. "Его сегодня кончат…" - послышался чей-то шёпот. А я продолжал в том же духе.
Отбой завершился. Наступило время ожидания. Как долго шло оно! Никто не засыпал. Но вот послышались шаги. В тамбуре огромной палатки не слышны были голоса, но присутствие людей ощущалось явно. Они там молчали. Вершители судеб. «Деды».
Время не заставило себя ждать. Вошёл один из них. Я стоял наизготовку посреди огромной палатки. Изо всех сил старался я не изображать из себя какое-либо животное на заклание. Наоборот, старался подавать такой вид, что будто я на вокзале в таком нетерпении ожидания долгожданной встречи. Вошедший "дед", а он жил с нами в одной палатке, когда как остальные были из других взводов, лишь кивнул головой, что означало одно: "Иди за мной". Полдня такого проговаривания этой поговорки, кажется, сделали своё дело. Быть может, я вошёл в какой-то необыкновенный транс, быть может, это был срыв в психическом плане. Я заорал на всю огромную палатку такие нецензурные выражения, которые никогда не извлекал из мозга своего. Казалось, дрогнули стены. Но не только. Вздрогнули от неожиданности ребята моего призыва. Но не только. Вздрогнул от неожиданности вошедший "дед". Я напоминал всем совершенно психически больного. Все подумали, что помутился разум мой. Скорее всего, они были недалеко от
