Поэт и повар

руки от ненужных движений. Не решался будто, предполагая, не обидит ли он ещё больше,  неизвестно откуда взявшегося, столь дерзкого поэта, таким непочтением его. Казалось, был похожим он,  больше, на  драматурга или джазмена, или на состарившегося, измученного и потрёпанного столь напряжённой и суетной  жизнью, шоумена, но, вовсе не на повара. Вид такого повара, представшего перед поэтом, явно противоречил, его представлению о поварах, с лицами, похожими больше, на свиные рыла. И с массой тела, у них, известных ему поваров, пришедших ему на память,  ну, никак не меньше центнера. Его существо убеждённое опытом его длинной, предшествующей жизни, будто протестовало и отказывалось видеть перед собой такого повара; поэтому необходимо было какое-то время, чтобы свыкнуться с новым, доселе незнакомым ему образом повара. В его сознании возникали известные ему образы поваров, но они не были похожими на этого, стоящего перед ним, те, что были в его памяти, запечатлённые жизненным опытом,  они были, как хряки колхозные, которых, вот только что оттащили от корыт с кормом.

          После непродолжительной паузы, после короткого замешательства, не просчитавший, как в шахматной игре такого неожиданного хода противной стороны,  поэт приходит в себя, и соображает теперь, в каком направлении вести далее свою наступательную, словесную баталию. В его голове проносились всякие воспоминания связанные с поварами. Соображая найти нужный ход, позволявший ему, как возможно скорее, низложить и привести противную сторону к поражению, он быстро перехватывает инициативу, чуть было не утративший её. Опомнившись, как после пропущенного сокрушительного удара, в которое, так неожиданно вверг его повар, своим видом, напрочь, поправший все его представления о поварах. И, подобрав скоро нужный ход своему столь яркому красноречию, поэт громогласно заявляет, – Меня  такие повара  как ты, лет двадцать назад отравили в одной столовой!! Я не такой – тихим, жалобным голосом оправдывается повар, и как-то умоляюще смотрит на поэта, будто прощения просит у него за тех поваров, когда-то отравивших поэта. Все вы такие!! –  Гневно кричит, почти рычит поэт. А вы, может быть, и никакой не поэт – вырвалось у повара, вроде как в отместку, за столь нехорошее мнение о поварах, и как бы стараясь смягчить растущий  гнев поэта, он  мягко, жалобно, будто моля о пощаде, жалко улыбаясь, с опаской смотрит на поэта. Ожидая, не слишком ли он  озлобил незнакомца, назвавшегося поэтом. Я, не поэт говоришь?!! Я  полвека поэт!! – злобно прорычал, будто зверь лютый, ещё более, разгневанный на  своего противника поэт, – посмевший усомниться в том, что он поэт. – Ты посмотри эмоционально тупая дубина, ты видишь там, вдали или вблизи  что-нибудь кроме воды, указывая вытянутой рукой в сторону моря. Повар смотрел вдаль, щурясь на солнце, и лишь виновато улыбался. Так послушай! – Пронзая его, ещё более грозным своим ястребиным взглядом, и как сам  громовержец на небесах,  громогласно продолжает что-то возбуждённо, страстно излагать ему поэт, будто замертво хотел свалить и словом пронзить и испепелить повара. –  «…Залив блистал мильоном зеркал…»! И много, далее всё, что-то про мильон зеркал, всё так же грозно и оглушительно читал поэт, будто клещами хотел ухватить и защемить окаменевшее сердце опешившего повара, хотел оживить и заставить волноваться и его. А залив действительно мерцал миллионом прыгающих зайчиков, отраженного  солнечного света, от поверхности, возбужденной лёгким утренним ветерком, воды морского залива. Или, миллион, миллион, миллион блистающих зеркал перед собой видишь ты, очнись и погляди туда – обращается он к повару, не давая ему опомниться, всё так же указывая ему вытянутой рукой, чтобы он непременно смотрел в сторону моря и наконец, увидел там что-то, на что так настойчиво указывал ему поэт. Видимо высмотревший там что-то, относящееся к его поэтическим творениям, когда подолгу до того, он, сидя с блокнотиком и карандашиком, всматривался в морскую даль, осенявшую его всё новыми видениями сюжета. Ты видишь там, вдали загораются огни…! Напряги же своё воображение – сетовал в гневе поэт, пытаясь убедить повара, посмевшего усомниться в том, что он поэт.  Ты видишь, ничтожный, уничижал он повара, что-нибудь, дальше своих котлов с мясом, или твой любимый натюрморт это мясо в котле?! – всё также громогласно вопрошал рассерженный его тупым безразличием поэт. Будто хотел вытащить повара из омута его мрачной, смрадной жизни и скорее втащить его в свой особенный, чарующий мир светлых образов и красок. Изо всех сил старался вдолбить повару, что он поэт, чтоб ни сколько больше не сомневался в этом он, будто хотел вдохнуть в него поэтический дар, чтобы повар стал таким же, одарённым поэтом как он сам.

      Повар был в каком-то замешательстве, ничего не понимал из того, что говорил ему возбуждённый, пришедший в какое-то исступление  поэт, и всё так же, виновато улыбался и с опаской посматривал на поэта, боясь, будто, не начнёт ли поэт, в гневе своём, избивать его. Чего же хочет на самом деле этот человек, назвавшийся поэтом? Чего он всё никак не отстаёт от него? кто он на самом деле? Опасен он ему или нет?  – Озадачивался повар, теряясь, не зная, что ему делать дальше. Но, поэт продолжал, будто перед ним был уже, вовсе не повар, а аудитория литературного бомонда находящаяся во власти его поэтических, сакраментальных образов, затаив дыхание, боясь пропустить каждое, произнесенное им слово, с трепетом слушает его. А он рифмует тут же на ходу, и мысль звучит его, набатом! Он читал и далее, сокрушая и окончательно повергая  повара - «…сижу в автобусе, а туфля жмёт, какой-то идиот, положил мне на голову свой живот…». Или, ещё его творение, часть его, что запомнилась –  «…работай рабочий, горбяч, у хозяина пузо раздулось как мяч…»! И обращается далее к повару, всё больше, сокрушая его своим поэтическим словом, продолжал нещадно громить его словами – для тебя мир уже давно обесцветился и пожух! Тебе очень уютно в твоём сером не изменяющемся мире! Никакой луч света не пробивается в твоё тёмное царство! Жизнь без творчества скушна, примитивна и бессмысленна, – громогласно, назидательно говорил поэт.  Ошеломлённый и совсем растерявшийся повар с удивлением и с ещё большей опаской взирал на поэта, не понимая, чего тот хочет от него, чего это он, какой-то поэт, так привязался к нему. И, ещё много всякого и далее декламировал разошедшийся в творческом экстазе и гневе поэт. Ты можешь разве, толстокожий понять ранимую душу поэта, где всё на нерве – сокрушённо заключил он,  обращаясь к повару. Вроде как, желая из последних, оставшихся в нём сил пробудить его от тяжёлого, безнадёжно затянувшегося сна. Повар, был человеком, глубоко заземлённым, и не мог понимать и разделять высокий полёт его мысли и дум его стремленье.

      В стороне от них, неподалеку расположился другой отдыхающий, уже совсем старый, семидесяти двух лет, бывший капитан военного флота, с любопытством посматривал в их сторону. Его внимание привлекал столь оживлённый, необычный диалог двух, уже таких же старых, как и он отдыхающих здесь, на мало, обитаемом пляже. Выслушивая яростные нападки поэта, повар уяснил себе, что какой-то неизвестный ему поэт от него не отступится, он  не понимал, зачем к нему так настойчиво пристаёт этот нахал, лишивший его комфортного отдыха. Только ли, затем, чтобы согнать его с этого места, тогда как, рядом  много места. Наслушавшись вволю поэта, его, какие-то необоснованные придирки, напуганный повар сошёл  с устроенного поэтом пляжного лежбища, уступил его поэту.  И  побитый острым словом поэта, обиженным пошёл к капитану пожаловаться на этого неизвестного поэта. Хотел  найти у капитана сочувствия и утешения  себе, чтобы тот разделил с ним его страдания, которым подверг его неизвестный поэт. Подойдя к капитану, он назвал поэта грубым, обобурным, не воспитанным нахалом, непонятно зачем приставшим к нему. Себя же, он представил капитану, тонкой и глубоко  ранимой натурой, так невозмутимо  нагло, не за что, не про что, оскорблённой явившимся к нему хамом.

          Разволновавшийся поэт не смог на месте долго усидеть; возникшее в нём возбуждение от столь впечатляющего диалога с поваром, всё никак не проходило. Чувствовал, что на сегодня, его творческий порыв, надломленный поваром, совсем угас и требует своего восстановления. Не захотел даже, улечься как прежде, на своё, освобождённое поваром лежбище. Да ещё видя, что повар что-то говорит капитану, заподозрив, что, непременно что-то плохое о нём, когда перехватывал, время от времени, устремлённый взгляд капитана в его сторону. Тогда, он тоже подошёл к капитану, уже на месте, выяснить это. И  ещё, может быть, он подорванный и уставший от  столь напряжённого диалога с поваром, где он выкладывался не менее чем на каком либо литературном форуме, с пафосным  выступлением о роли и цели поэзии,  о её глубинном смысле. Он  нуждался теперь  в некоем психотерапевтическом воздействии, чтобы успокоиться и умиротвориться. Презрительно посматривая на повара, он предложил капитану своё «целебное» снадобье, представившись ему, вовсе не поэтом, а народным целителем. Предложил  за пивком сгонять, от всего капитан отказался, так поговорили кое о чём, о былых временах.

      Поэт  жаловался капитану на свою нелёгкую жизнь, особенно отметил, как лет десять  назад на  вокзале N-ского областного города в ожидании своего поезда, менты грабители – оборотни в погонах, как поэт их называл, ограбили его тогда. Как же это! – спросил удивлённый капитан. Как, как – как обычно, они это  проделали с помощью их наводчика, тот как обычно, при вокзале, долго высматривает жертву, то бишь, добычу, он и указал им на меня; учуял их верный пёс во мне добычу. Наводчик, это кто-то из мелкой шпаны на побегушках у них, такое, взаимовыгодное сотрудничество у них – пояснил капитану поэт. Ну, а дальше, привели они меня под видом проверки документов, обыскали, нашли у меня деньги, забрали, понятых, конечно же, не вызывали – втихаря, не всё правда, забрали только половину, – расчёт получил тогда месяца за три, как раз перед выходом на пенсию. Их было двое – продолжал поэт. Тот, что постарше, лет сорока,  с бандитской мордой, стоял неподалёку в стороне, озирался по сторонам, чтоб в случае чего, ну, случайный прохожий, если неожиданно окажется поблизости. То, вроде как, с понтом, они задержали подозреваемого, и проводится досмотр, как они любят выражаться, и ничего криминального, боже упаси, с их стороны. Таким образом, он страховал своего молодого напарника (подельника) от всякого непредвиденного обстоятельства, передавал ему свой богатый, волчий опыт в таких делах, натаскивал его молодого; ну, а тому может быть, чуть более двадцати, набирался необходимого в этом деле опыта и умения – стажировался  мерзавец – матерел.

Высмотреть жертву с помощью наводчика, их «штатной» единицы, и ограбить её, это, кроме всего прочего, их подножный корм. Обыскал он всё тогда, сумку перерыл вверх дном. Уж  не алмазы, бриллианты или золото искал? – зло  иронизировал поэт. Карманы вывернул, тщательно прощупал, не  утаилось ли что