тоже попадёт в поле зрения нашего главного героя – поэта. Говорили те, кто давно знали Ивана, что от этих четырёх жён, у него было шестеро детей. Сам он как-то не любил об этом говорить, год от года, старея, он становился всё нелюдимее. Пил тогда, он ещё лет шесть или семь, длительными и глубокими запоями, почти до безумия, потом бросил, что само по себе случается очень редко, понял, не смотря на безумное пьянство; он всё же, сумел понять, что дальше, его ждёт только могила. И уже, больше, не женился, постарел и остепенился, с годами пришло отрезвление. Романтические грёзы уже не имели того накала и страсти, как прежде, жил теперь в полном одиночестве. Было, даже, что зимой, в январе или феврале месяце, мертвецки пьяный он валялся на краю старого кладбища, где поздним вечером его подняли, и кое-как притащили домой, знавшие его мужики, сжалившиеся над ним, не дав ему околеть за ночь от холода. Теперь же, выйдя на пенсию, он тихо, мирно, забавлялся по вечерам в летнее и осеннее время, игрой в шахматы, с такими же пенсионерами как сам: стихийно, по собственному почину, организовавших свой шахматный клуб «четырёх коней» в уютном, тенистом уголке, городского курортного парка. Из года в год, на протяжении уже многих лет собирающихся там, чтобы сразиться в шахматных баталиях. – Теперь, чтоб совсем не заели тоска и скука, там коротал Иван своё свободное время.
И, как обычно вечером, когда унимается дневная летняя жара, поэт, своим зорким, намётанным взглядом, высмотревший его там, играя с ним в шахматы. Просчитал наперёд свой тщательно продуманный ход, подобно решающему ходу в шахматной баталии, ведущему к победе. И посчитал, хорошо всё, взвесив, что этим ходом он безмерно обрадует, осчастливит несчастного такой нежданной радостью, позволяющей навсегда избавить его от столь тяжкого недуга, доставляющего ему ну, если не страдания, то всякие неудобства, уж точно.
Предполагая, или даже, не сомневаясь, что тот непременно будет в восторге, как только заслышит о его таких необыкновенных исцеляющих способностях, дарованных ему свыше, равных, ну, разве, что известным библейским святым, владевших совершенно необычными, фантастическими способностями исцеления. Предвкушая удачу, предполагал, что несчастный страдалец очень возрадуется этому! Так вовремя, явившемуся ему чародею, способному творить такие чудеса! чудесным, непостижимым образом исцелять болящих и немощных. Не вызовет ни малейшего сомнения у этого несчастного страдальца, как искусно, он может врачевать, избавлять всяких хворых и недужных от различных недугов. Его рассудок будет настолько обворожён столь заманчивой перспективой избавления от имеющегося у него недуга, что не в состоянии будет усомниться и воспротивиться этому. И ему ничего не останется другого, как только, с замиранием сердца довериться поэту, поддаться его целительским чарам, и не промедлительно, пока тот, по прихоти своей, не передумал, сославшись на что-то более важное, дать согласие на своё чудодейственное исцеление. Целиком довериться и отдаться в такие щедрые, мастерские, целительские руки поэта – примерно так думалось поэту, когда он, со столь «гуманными» намерениями, подкрадывался к Ивану.
Тем вечером, поэт говорил с ним вкрадчиво, доверительно, почти ласково, на столько, на сколько, был способен он; при своём таком сердитом, вгрызающемся взгляде, старался, как мог, чтобы только не спугнуть клиента, завлекая его в свои ловчие сети, обильно увешанные словесным бисером. Чтоб загодя, развеять всякие, возможные сомнения в нём, в его «необыкновенных», «свыше дарованных» способностях. Так выходил поэт на это дело, уже в новой своей ипостаси – в образе народного целителя, исцеляющего больных и немощных. И набравшись смелости, с большой уверенностью, будто для него это обычное, пустячное дело, он твёрдо без всяких колебаний, сказал ему, пожирая его своим хищным ястребиным взглядом. – У тебя кила, а я народный целитель, вылечу тебя, избавлю навсегда от килы, много не возьму, за небольшую плату. На что Иван Белый, придя после этих слов в ярость, грубо, матерно обругал его, и ответил ему, – Пошёл ты… к какой-то матери народный целитель, в злобе, сильно ударив кулаком по шахматной доске, не решившись, скорее едва удержавшись, чтобы не ударить его в голову или лицо. Это был его ответный ход, подобный удачному ходу в шахматной баталии, отводящий угрозу шаха или мата, чем немало обескуражил поэта, не ожидавшего, не просчитавшего такого поворота, затевая такую авантюру, – такой, как оказалось, неудачный ход. Так Иван Белый напрочь отверг его, глубоко усомнившись в его необыкновенных, выдающихся дарованиях и способностях. После этого случая, поэт дерзко и злобно, негодующе, украдкой всё посматривал на Ивана Белого, когда приходилось им иногда видеться среди любителей шахмат, собирающихся, как обычно, по вечерам в городском парке. И Иван Белый в свою очередь, так же злобно и с подозрением посматривал на поэта, одаривал его своим искромётным «любящим» взглядом. Он видимо, показался Ивану большим злодеем, нежели целителем. Так вот и не получилось дружбы и взаимопонимания у поэта с Иваном Белым.
В парк поэт обычно ходил по вечерам, поиграть в шахматы на досуге, вроде как интеллектуально поразмяться. Там всегда по вечерам собирались пожилые и даже, совсем старые и немощные любители шахмат; никак не могли, даже, по состоянию здоровья и старости, расстаться со столь полюбившейся на всю жизнь забавой. Ну, а, поэт приходил не только чтоб в шахматы поиграть, но и попутно чтоб, присмотреть среди них и не дюжих, и вполне готовых поддаться его чарам, чтобы «излечиться» у него от имеющихся у них недугов и болезней. Где же ещё, можно было ему их высмотреть, в таком обилии, в курортном городке, чтобы исцелить их? Доказать делом, что он не только поэт, но ещё и целитель, да ни какой-нибудь, а народный, звание не требующее какого-то диплома или сертификата для своего подтверждения. Там он и присмотрел своим зорким, внимательным взглядом убогого и несчастного Ивана Белого, высмотрел его там, точно так, как высматривает свою добычу коршун или ястреб на охоте, и, решив подходящим, вполне возможным опробовать на нём свои, необычные, выдающиеся целительские способности и таланты; осчастливить очень хотел убогого и несчастного Ивана Белого. Это был, всего лишь, такой, промежуточный эпизод его активной жизнедеятельности в качестве народного целителя, видимо, однажды, заподозрив у себя ещё и такие выраженные способности, и таланты, дарованные ему свыше, кроме того, что он поэт. И решил, что будет весьма полезным воспользоваться ими, не пропадать же им даром. Но, всё же, быть поэтом, у него, наверное, получалось лучше, чем народным целителем.
Литературное поэтическое творчество, это всё же, было для него так, для душевной блажи, никаких материальных благ ему не приносящее. Поэтому, поэту приходилось иногда, временами менять и осваивать новую, полюбившуюся ему ипостась народного целителя, чтобы хоть чуть, чуть поправить своё удручающее материальное положение, и совсем не пропасть в этом лютом мире, как-то подстраховаться; видимо, совсем не хватало ему на жизнь крохотной пенсии. Такое обстоятельство и вынудило его, предлагать свои услуги народного целителя за небольшую плату нуждающимся, – болящим и убогим страдальцам. Но Иван Белый усомнившись в способностях поэта исцелять больных и немощных, выразил ему своё глубокое несогласие, чем несколько надломил его амбиции народного целителя. Вынудил его, больше находиться в ипостаси поэта.
К морю, поэт приходил, обычно пораньше, чтобы до наступления полуденной жары уйти. Иногда, случалось, и ближе к вечеру приходил, уже после полуденной жары. Разместившись на каком-нибудь подходящем камне у воды, с потёртым и сильно замаранным блокнотиком или тетрадочкой, глубоко задумавшись, он что-то карандашиком, в них крапал. Отрываясь, иногда, и подолгу сосредоточенно всматриваясь в морскую даль, будто искал там, где-то в дали, подсказку своему нетленному творению. Уподобившись тому, как когда-то много, много веков назад его соратник по перу Гомер, целыми днями в глубоком раздумье, сидя у моря, пристально всматриваясь в его даль, под шум морского прибоя, находил подсказку движению сюжета в своей «Одиссеи» или «Илиаде».
Однажды, чтобы, может быть, как-то разнообразить свой досуг и получить отдохновение от творческих мук, он стал у самой кромки воды, сооружать себе ещё более удобное лежбище, из пригодных для этого камней. Славно потрудившись, довольный и вдохновлённый, с блокнотиком и карандашиком в руках, он отдыхал затем на своём, так удобно устроенном лежбище, свободно растянувшись во всю длину своего костистого, жилистого, и от проделанной нелёгкой работы, подуставшего тела. Под успокаивающий шум набегающей и разбивающейся о камни небольшой морской волны, нашёптывающей ему образы и сюжеты его поэтических творений, он с блаженной радостью, глубоко погруженный в творческий процесс, плодотворно работал теперь над своими нетленными произведениями.
Придя на следующий день к морю, предполагая, что он так же, как и вчера, удобно и комфортно приляжет на обустроенном им для этого месте. Будет и дальше продолжать, так же, с карандашиком и блокнотиком своё творение, под такой приятный, успокаивающий плеск морских волн, кричащих где-то вдали чаек, охотящихся на мелкую рыбёшку, обдуваемый таким же приятным, бодрящим, лёгким, утренним ветерком, и обогреваемый, ещё не палящим жаром утреннего солнца. И тогда, погруженный в такую сладострастную идиллию, он, как избранный счастливец праздный, с блаженной радостью, отдастся без остатка своей творческой страсти, надолго и полно уйдёт в свою тему творческого процесса; мастерски, глубоко и проникновенно, он распишет все созданные им образы, и насладится чувством гармонии прекрасного, творимого им нетленного произведения. И ни кто и ни что, уже не помешает его творческому порыву.
И что же, подойдя ближе, он обнаружил, что на его месте, уже лежало какое-то длинное, вытянувшееся во весь рост, худощавое тело, неизвестного ему пожилого человека. Этот человек, прикрывший своё лицо, такой яркой, ещё издали привлекающей внимание, красной, нет, вовсе не шапочкой, а кепочкой. Уже наслаждался утренними, ещё не жаркими лучами солнца, и так сладко дремал под убаюкивающий его приятный плеск морских волн. И этот, неизвестно откуда взявшийся, так вызывающе смело разбросавший здесь свои мощи, сломал, надорвал, расстроил все его порывы и помыслы, его устремления к созданию задуманного им, глубоко осмысленного сакраментального образа бытия, подчинённого гармоническому закону, в его нетленном произведении. Этот человек, оказавшийся здесь на этом месте, спустил его на грешную Землю, прервал его фантазию и дум его стремленье, – порвал и растоптал, всё задуманное им на этот час, укротил и обуздал его творческий порыв. Этот человек, напротив, нашедший здесь
