покой и нежь, был видимо, очень доволен, что среди неудобных, как попало разбросанных штормами камней, нашёл для себя столь удобное лежбище. Ему и в голову не пришло, что его, с таким усердием, ворочая тяжёлые камни, устраивал кто-то другой, а именно, неизвестный ему поэт.
Такое обстоятельство сильно смутило и расстроило поэта, привело его в замешательство и возбудило в нём приступ гнева, и мирится с этим, он никак не собирался. Чтобы привлечь внимание, так вальяжно расположившегося, и так сладко дремлющего, на его вчерашнем месте человека, к себе, он принялся нервно, раздражённо ходить по мелководью подле него, и резкими движениями своих ног, создавать, уже не такой приятный шум волнующейся воды, совсем не располагающий к такой сладкой дрёме. Через некоторое время, отдыхающий на его месте человек, взбудораженный таким, вдруг, возникшим диссонансом шума волнующейся воды, вышел из состояния блаженной дрёмы, и заметил столь необычное явление возле себя. Он приподнял голову и с недоумением, вопросительно посмотрел на неизвестного ему человека, прервавшего его такую упоительную, сладкую дрёму. Поэт, в свою очередь, подошёл ближе, видя, что его действия привели к ожидаемому результату, – незнакомый ему человек очнулся и тревожно смотрит на него. Поэт злобно, уничижающим взглядом, рассматривая незнакомца, скрежещущим, будто ножом по стеклу, и шепелявящим от недостатка зубов во рту, голосом, грозно сказал – Ты занял моё место!
Потревоженный поэтом человек, ничего не понимая, лишь догадываясь, что происходит что нехорошее, убрал с лица красную кепочку чтобы лучше видеть пришельца, так бесцеремонно побеспокоившего его. И, показалось ему, что тот, явно, из каких-то не хороших, а попросту, из хулиганских побуждений так нагло тревожит его. И, нехотя приподнявшись, пришедшими в движение его мощами, он, саркастически улыбаясь, и дрожащим, от нахлынувшего волнения, и таким же, шепелявящим от недостатка зубов и в его рту, голосом, начал оправдываться и объяснять этому человеку. Что, дескать, он здесь расположился по тому праву, что раньше пришёл сюда, на это место. И чтобы, ещё более утвердить и закрепить всю правоту сказанного им, и убедить этого непонятливого пришельца в очевидной истине. Он старался, как мог, воздействовать на него своим сильным, и как ему казалось, добрым словом правды, низвергнуть и отвергнуть напрочь неправоту этого задиристого грубияна. Надеялся своим неопровержимым словом правды, убедить и отправить незнакомца восвояси, и продолжить свой, прерванный этим странным человеком, отдых. К сказанному он добавил – А вашим здесь ничего не может быть! И, ни чьим оно, не может быть! Располагайтесь рядом, или, чуть дальше, места много. Вот завтра, если, вы раньше придёте сюда, тогда это место будет вашим, на всё время вашего пребывания здесь – так вежливо, волнуясь и с опаской, стараясь не перейти на грубость, поучал поэта, потревоженный им человек. Хотя он был и немало встревожен и обеспокоен, неожиданно грубыми для себя, не воспитанными, развязными действиями этого нахала, но всё же, решил отстоять своё право на это место. Видя, что этот человек, хотя и старый, но очень упрям и злобен, и уходить никак не собирается, это всё больше тревожило его и вызывало в нём опасение, что могут последовать какие-то непредсказуемые, агрессивные действия этого незнакомца против него. Встать и попросту уйти, уступить это место требованию столь агрессивно настроенного незнакомца, он на первых порах как-то не решался, надеясь, всё же, отстоять это место. Набравшись ещё больше смелости, он продолжил свой диалог с незнакомцем, стараясь говорить с ним ещё убедительнее, осторожно подбирая слова, боясь ненароком обидеть неправильно подобранным словом этого неизвестного ему пришельца. Он принялся терпеливо разъяснять ему каждый пункт своей фразы, доказывающий его правоту, намеренно, выделяя ещё и тоном своего голоса, каждое подобранное им слово. Казалось, он остерегался что этот, неизвестно откуда взявшийся нахал, заявит ему, что он не следит за базаром, тем самым боялся дать повод для дальнейших придирок к нему.
И в то же время, забываясь, или может быть, теряя бдительность, он говорил так, будто перед ним был, вовсе не поэт, а какой-то нерадивый подросток, плохо усвоивший школьный урок, и теперь, в меру строгий и требовательный, но справедливый учитель, так мягко и беззлобно укоряет его за нерадивость и распущенность. Очень хотел, пока поэт взял паузу, и далее производить впечатление воспитанного и интеллигентного человека, строго логичного в своих словах и действиях. Хотел так аккуратно, не обидеть чтоб, показать, или может быть внушить поэту, что он духовно и интеллектуально превосходит его. И вместе с тем, как бы опомнившись, думая, что излишне смел с ним, он говорил с поэтом как-то нерешительно, кротко, нисколько не повышая голоса, и на всякий случай, всегда на «вы»; с тревогой всматриваясь, и читая по выражению на лице поэта, что он рассержен и озлоблен не на шутку. Поэтому во всех своих высказываниях, он был нетороплив, и весьма осторожен, взвешивая каждое слово, подобно пробирающемуся по топи человеку, тщательно проверяющему то место, куда нужно ступить, чтоб не оказаться засосанным опасной трясиной. Когда он, стараясь выглядеть воспитанным человеком, мягко, почти умоляюще, разъяснял поэту, что культурные люди так себя не ведут, как вы, они воспитаны, вежливы и совсем не злые как вы, они всё понимают, что им говорят и т. д.
Оттого и старался он уже быть, по ходу своего, не столь уж длинного монолога, пока поэт, молча слушая его, злобно вглядывался в него, даже, не столько может быть, умнее, а более хитрее и угодливее, прощупывая его своим скрытым, за напущенной улыбкой взглядом. Чтобы не возбудить ещё большего гнева в этом злобном человеке, так неожиданно и грубо явившемся перед ним. Видя, как его, устремлённый в него, злобный, ястребиный взгляд, как у стервятника, вызывал в нём немалый страх, заставлял говорить всё мягче и быть податливее, уже менее возражать его нападкам. Ему казалось будто, что ещё немного, и этот стервятник, вместо того, чтобы уйти прочь с этого места, начнёт вот сейчас, с остервенением клевать и рвать его на части. Представлялось, что, идя по берегу, этот грубиян почему-то специально, с умыслом высмотрел и выбрал именно его, как жертву своим хулиганским посягательствам, угадав именно в нём, что он такой слабак, и теперь, почуяв это, он просто порвёт в клочья его. А для предлога лишь, лукаво заговаривает о каком-то своём месте здесь. Но, он всё же, как, ни опасался его, ещё надеялся на какой-то здравый смысл, на то, что этот, столь дерзкий и не добрый человек, убеждённый теперь его добрым, логичным и умным словом, как ему казалось, всё больше наблюдая его, всё же, уйдёт восвояси. Оставит его в покое. Поймёт всё, так ясно, а главное, вежливо с его стороны, и почти умоляюще сказанное им, и не будет у него больше причин возражать ему, и беспокоить его; и, тем более, нападать на него. Хотел так аккуратно, без всякого скандала и шума, чего он очень боялся, так тихонько, без излишней свары, избавиться от так неожиданно, налетевшего на него неизвестно откуда взявшегося задиристого забияки. Очень хотелось продолжить далее, свой прерванный, такой приятный, блаженный отдых. Хотелось вновь впасть в сладострастную дрёму, купаться в лучах ещё не жарящего солнца, дышать прохладой плескающихся совсем рядом морских волн, нагоняемых лёгким утренним ветерком. Очень хотелось продолжить, как только, поскорее избавится от всяких нападок и приставаний этого недоброго человека, свою блаженную дрёму в лучах утреннего, ещё не жаркого Солнца. И перед уходом, с упоением освежиться в тёплом море. Но, не тут-то было, поэт не отступал, напротив, активно наступал.
Услышав какие-то возражения, и такой назидательно-воспитательный тон незнакомца, и то, что он всё ещё не покинул это место, поэт обозлился пуще, прежнего. Ещё более озлоблено пронзая его своим ястребиным взглядом, он уже злобно кричит на него, – ты кто такой, что всё указываешь мне, и учишь меня?! Поэт видимо подумал, что имеет дело с каким-то бывшим школьным учителем, теперь пенсионером. А тот в ответ поэту, видя, что тот и не собирается уходить восвояси – прежде, медленно, неуклюже, нехотя поднявшись, и как-то неуверенно и боязно распрямившись перед ним, будто раздумывая на ходу, не лучше ли ему остаться в этой согбенной позе перед явившимся к нему столь грозным супостатом. И всё так же, саркастически, жалостно улыбаясь и шепелявя, видя, что сказанное им прежде, не имело желанного результата, нерешительно говорит ему в ответ, первое, что пришло ему на ум – а вы кто такой? Ещё более разгневанный поэт, пронзая его всё тем же, полным презрения взглядом, с большой уверенностью, будто это и без всяких слов должно быть, очевидно, всем; гордо, с высоким чувством собственного достоинства и величия, отвечал ему – Я поэт!! И с ещё большим возмущением грозно добавил – А ты кто?! А я повар – тихо, мягко, всё с той же опаской, боясь, будто, внезапного нападения на себя столь грозного супостата, угодливо отвечает ему этот человек, назвавшийся поваром; ожидавший может быть, какое-то снисхождение и похвалу от того, представившегося ему поэтом. Что значит поэт, он видимо, мало представлял.
Ты повар!!! – не снижая своего грозного, повелительного тона, пожирая его злобным взглядом, продолжает удивлённый поэт, никак не ожидавший такого ответа. Видимо, такое признание незнакомца ошеломило поэта, привело его в замешательство. Перед ним стоял выше среднего роста и весьма щуплый, с узкими плечами человек, с редкими, но очень длинными до самых плеч, с обильной сединой волосами, перевязанными красной ленточкой на затылке. В руке он виновато держал свою красную кепочку, время от времени, разволновавшись, после очередной грозной, словесной атаки разгневанного поэта, он виновато, перекладывал её из одной руки в другую. Подавленный злобными нападками поэта, повар выглядел теперь провинившимся учеником, стоящим перед строгим, и очень сердитым учителем. Расстроенный столь грозными ничего хорошего не сулившими нападками поэта, он всё никак не догадывался поместить кепочку на голову, чтобы освободить руки от ненужных движений. Не решался будто, предполагая, не обидит ли он ещё больше, неизвестно откуда взявшегося, столь дерзкого поэта, таким непочтением его. Казалось, был похожим он, больше, на драматурга или джазмена, или на состарившегося, измученного и потрёпанного столь напряжённой и суетной жизнью, шоумена, но, вовсе не на повара. Вид такого повара, представшего перед поэтом, явно противоречил, его представлению о поварах, с лицами, похожими больше, на свиные рыла. И с массой тела, у тех, известных ему поваров, пришедших ему на память, ну, никак не меньше центнера. Его существо убеждённое опытом его длинной, предшествующей жизни, будто протестовало и отказывалось видеть перед собой такого повара; поэтому необходимо было какое-то время, чтобы
