Поэт и повар

от него. Куда-то дальше, в свою пытышную – всё так же зло, и дальше иронизировал  поэт, –  они меня не повели, так попугали поначалу, но видя, что я веду себя  тихо, и покорно, не возмущаюсь, решили быстренько обтяпать это рутинное дело здесь, на месте. Отвели в тихое, неприметное место, в закоулок длинного перехода, где редко проходят люди. Тот, что постарше, отошёл в сторону наблюдать, так ли орудует его молодой ученик. Закончив это дело, младший скомандовал мне – можешь идти. Я пошёл, недосчитавшись половины имевшихся у меня денег. Конечно, не я один, каждый день, кто-то бывает на моём месте. В результате    остался без зубов. Надеялся тогда поставить их, но не тут-то было. Позднее  скопить уже не получилось. Пенсия то, кот наплакал. Не воровать же идти, да и никто не крышует, как этих подонков – продолжал всё так же злобно иронизировать поэт. Вот так, эти мерзавцы вытеснили и заменили даже, вокзальных воров и грабителей, убрали их со своей дороги, как не нужных им конкурентов. Капитан слушал его с интересом, и, наверное, от сочувствия к нему, как-то не уверенно, уместно ли, вставил такую реплику, – а пожаловаться бы, если на них. – Поэт зло ухмыльнулся, будто обиделся на такую наивность капитана, и продолжил – Кому жаловаться, тем, кто их крышует и вдохновляет на дела великие, на дела хорошие. Они все в доле! Заматерели волки, лютуют поганые, ничего не боятся! Вся жизнь у них в кармане! – продолжал в гневе  поэт. И  чтоб ещё и наркотики подбросили и упекли года на два или больше. Это в прямой  зависимости от того, что в твоей жалобе будет, насколько она обидит их – ответ будет зеркальным. Жаловаться, как смешно и прямо по детски, наивно это звучит. Я вёл себя, согласно веками проверенному, мудрому правилу, ставшему поговоркой – не кличь лиха, пока оно тиха.  Или, чтобы в отместку, ещё, какую-нибудь, мерзость устроили. Ну, разве, что труп не станут подбрасывать – всё иронизировал и зло шутил в гневе поэт. В чём, в чём, а в этом, они большие мастера. Кто в их застенках побывал, тот хорошо всё это знает. Есть у них и наводчики, из самой последней падали, внимательно высматривающие жертву. И добавил уже обречённо – это по телевизору, будто в насмешку нам, крутят сериалы-небылицы про них, как они ловко расправляются с ворами, грабителями, бандитами. Создают образы каких-то фантастических героев не грабящих, не берущих взятки и ловко расправляющихся с оборотнями в погонах, внушают нам, как служат они идеалам  добра и справедливости. Будто заказ выполняют все эти киноделы, старательно, создавая им такой имидж, чтоб как возможно глубже ввести в заблуждение обывателя, ещё пока, не соприкоснувшегося с ними в реальности. Такие, если были бы на самом деле, от них избавились бы, как от проф. непригодных. Честные там не нужны, не ко двору они там, от таких как они, особняков и прочего добра, у тех, кто выше, сеньоров с большими звёздами – поэт большим пальцем руки показывает куда-то вверх в небо – не будет, в зарплату не скопишь. Есть же ещё чудаки – думают, что это их милиция, и она их бережёт. 

          У них всё  организовано и отработано, так же, как в хорошо и глубоко  законспирированном масонском ордене. Это страшнее любого триллера для тех, кто попадает в этот молох. Да …а, в этом эстетика их жизни!  А нерв, как воспаляет вся эта и прочая мерзость! Безнадёга полная! Не я первая и не я последняя их жертва!  Это режим дозволяет им, потому что видит в них свою защиту и опору, это звенья одной цепи удавливающей нас. Поэтому за противоправные действия никакой закон их не преследует, всё в их руках и законы тоже. Разрешают им не только вымогательством и взяточничеством промышлять, но и грабежом и разбоем тоже, и мало ли чем ещё. Разве есть такие преступления, которые они не совершают? Бандиты ходят под ментами, менты ходят под бандитами, вся эта мразь перемешалась, рука об руку работают – идут по жизни. А нас ничтожных, они вместе выбросили на обочину этой жизни. Вот так это зло живёт и здравствует в этом мире. Они зеркальное отражение этого воровского режима. Особо и не скрывают это, мол, будем и мы другими, если режим будет другим, стало быть, не воровским. А с чего это вдруг, с какого перепугу ему быть другим, совесть загрызла что ли – эти прожжённые наскрозь циники, не знают и не ведают, что это такое. И нравственного одичания они не боятся мерзавцы.  Под шумок, пустозвон про «демократию» и «свободу» творят, орудуют и те и эти. Такая ипостась им более к лицу. К их зверскому рылу. Всю страну на коленях держат. Нацию в порошок стёрли они вместе. Это и есть то самое светлое будущее, в которое нас вели, но сбились с пути и в тёмное прошлое нас завели. И назвали же его,  то, куда они привели, ни как-нибудь, а «демократией». Подумать  только, как глумятся над нами.  Теперь же, эта и прочая мерзость  может быть уничтожена, только ударом извне. Что-то вроде планетарной катастрофы, или НАТО, только и может уничтожить их. А то жаловаться на них. Кому? Богу что ли? И тот за них, недаром же, они с попами братаются – поэт говорил так страстно, будто на Нюрнбергском процессе изобличал военных преступников. Ах ты Русь моя, – воздыхал поэт, – и куда ж ведут вурдалаки тебя?? В не бытие.

      Слушая его, капитан заметно погрустнел. Так ярко, образно и вдохновенно  об этом живописал поэт, впечатлило и капитана. Поэт продолжал – Вот  оно смрадное средневековье, оно совсем рядом, оно не куда не делось, оно живёт себе и здравствует поныне, и будет здравствовать и впредь, как неведомая какая-то внеземная, нечистая сила. А всякие демократии и либерализмы, это всё словесная шелуха, так не существенный, ничего не значащий налёт, бесовское наваждение скрывающее главное – суть. Это как чёрт, в своей святой правде. После непродолжительной паузы, поэт добавил – да, я теперь откровенней, чем прежде. Мне осталось быть на этом свете, каких-нибудь, три – четыре года, ну от силы пять, не более, терять уже нечего. Да, мы становимся смелыми, когда смерть на пороге – терять становиться уже нечего. Как у человека сильного и авторитетного, поэт искал сочувствия к себе и понимания у капитана.

            Повар отошёл теперь на задний план, и был уже во второстепенной роли в сменившемся акте этого спектакля. Всё это время он слушал поэта с полным безразличием, пространно  оглядываясь по сторонам. Всё, что говорил поэт, его это ни сколько не интересовало, и становилось ему скушно, но, иногда, он с опаской посматривал на поэта, был видимо, доволен больше, тем покоем, что всё,  когда-то происходящее  с поэтом, его  никак не касалось, это вызывало потаённую радость и спокойствие в его душе. Такие страсти, слава тебе господи, миновали его стороной, и никакие менты-грабители никогда и нигде, его не грабили  –  слава тебе господи.

        Не задерживаясь более, на столь мрачном эпизоде своей жизни, поэт почти незаметно перешёл к другим более светлым эпизодам своей жизни. Говорил, что когда-то в молодости, в шестидесятые годы на каких-то встречах, он вничью играл в шахматы с мастерами этого вида спорта. Говорил, что жизнь тогда была полна ярких красок, незабываемых образов, и большого оптимизма, казалось что, впереди сияют вершины счастливого завтра. Затем как-то незаметно явились семидесятые, – годы большого застоя и дальнейшего разложения и вырождения, где-то вдали близилась эра, нет, не светлых годов, а нового мрачного средневековья. Поэт говорил что-то о «спокойных» семидесятых, когда за этим спокойствием всё гнило и разлагалось, когда вся эта гниль, уже в восьмидесятые забродила, готовились неспокойные, лихие и окаянные девяностые, когда эта перебродившая гниль без всякого труда умертвила – убила страну, когда казалось, что вот, вот грядет конец света. Капитан в свою очередь говорил, что в молодости проходил службу на военных кораблях Северного флота, и закончил службу капитаном второго ранга. На службе отвечал за техническое состояние корабля. А здесь,  в курортном городке, выйдя на пенсию, обзавёлся недорогим жильём, прикупил по случаю. И теперь, каждый год, уже много лет, приезжает сюда, месяцев на пять – шесть, на отдых и для поправки своего здоровья, подорванного на флоте, и вдобавок,  довольно серьёзно подорванного и семейными неурядицами, при дележе имущества при разводе с жёнами, особенно со второй. Ещё ранее, при общении здесь на пляже, он поведал совсем грустные истории своей жизни, о том, как был застрелен в Питере его сын бизнесмен в самом конце окаянных девяностых, года через два или три следом, умерла от рака его дочь уже в начале двухтысячных. Теперь у него только, одна дочь, живёт в Финляндии.

      Поэт рассказывал далее, и о былой своей удали, что когда-то в шестидесятых годах прошлого века, будучи совсем молодым, здоровым и сильным, он занимал второе и третье место на областных соревнованиях по вольной борьбе – как ломал каких-то призёров этого вида спорта. Услышав такие откровения  поэта, повар вновь встревожился и насторожился. Ему  показалось, что этот супостат явился по его душу, что ему, вовсе, не нужно, какое-то там, его место. Это  всего, лишь повод прицепиться к нему. Уже, было успокоившийся повар, посчитавший, что этот наглец, нагнавший на него столько страха ранее, увлёкшийся, теперь, какой-то  совершенно не интересной и не понятной ему темой, так и останется в ней, словно засосанный трясиной, так и не выберется из неё, на всё время их пребывания у моря. И  вроде как, совсем не замечает больше, его,  увлечённый захватившей его темой, не до него ему, это вселяло в повара покой и надежду на благоприятный исход. Но, теперь, сменив, и эту тему, показалось повару, что поэт вновь будет, подбирается к нему, для этого он пустил свой монолог в другое русло, чтобы подобрать повод для нападения на него. И  уже, не только своим острым, как пика, словом сокрушать и убивать его, но и ещё приёмами вольной борьбы, когда услышал про такую удаль его, в прошлом. Поэт настолько образно живописал своё участие в тех давних  соревнованиях, казалось, будто они проходили совсем недавно, всего несколько дней назад. О  том, как под бурные аплодисменты восторженных зрителей на стадионе, он, за считанные минуты, укладывал своих сильных соперников на лопатки, что это, ещё более устрашило и впечатлило, чуть ли не до дрожи,  ранимого повара. Из чего он понял только, что ему, непременно, грозит опасность быть поверженным, не только, будто потрошащим его изнутри, острым словом поэта, но и его владением приёмами вольной борьбы. И все его словесные устрашения, это только для того, чтобы вызвать полную деморализацию духа противной стороны,  перед тем как, привести в исполнение, задуманное столь грозным супостатом. И вдобавок, свирепый вид этого злодея нагонял ещё большего страха на повара, его глаза, как у растревоженного дикого вепря, будто ищут своего противника – врага здесь и сейчас. От нахлынувшего страха, в его воображении возникла картина близкая к своему воплощению,  представилось ему, как не заметным, ловким движением,  исполняющим приём вольной борьбы, поэт опрокинет его наземь, и он больно ударившись о камни, с разбитой головой будет молить его о пощаде, или, что ещё хуже, потеряет сознание, истекая кровью. И