Жаловаться, как смешно и прямо по детски, наивно это звучит. Я вёл себя, согласно веками проверенному, мудрому правилу, ставшему поговоркой – не кличь лиха, пока оно тиха. Или, чтобы в отместку, ещё, какую-нибудь, мерзость устроили. Ну, разве, что труп не станут подбрасывать – всё иронизировал и зло шутил в гневе поэт. В чём, в чём, а в этом, они большие мастера. Кто в их застенках побывал, тот хорошо всё это знает. Есть у них и наводчики, из самой последней падали, внимательно высматривающие жертву. И добавил уже обречённо – это по телевизору, будто в насмешку нам, крутят сериалы-небылицы про них, как они ловко расправляются с ворами, грабителями, бандитами. Создают образы каких-то фантастических героев не грабящих, не берущих взятки и ловко расправляющихся с оборотнями в погонах, внушают нам, как служат они идеалам добра и справедливости. Будто заказ выполняют все эти киноделы, старательно, создавая им такой имидж, чтоб как возможно глубже ввести в заблуждение обывателя, ещё пока, не соприкоснувшегося с ними в реальности. Такие, если были бы на самом деле, от них избавились бы, как от проф. непригодных. Честные там не нужны, не ко двору они там, от таких как они, особняков и прочего добра, у тех, кто выше, сеньоров с большими звёздами – поэт большим пальцем руки показывает куда-то вверх в небо – не будет, в зарплату не скопишь. Есть же ещё чудаки – думают, что это их милиция, и она их бережёт.
У них всё организовано и отработано, так же, как в хорошо и глубоко законспирированном масонском ордене. Это страшнее любого триллера для тех, кто попадает в этот молох. Да …а, в этом эстетика их жизни! А нерв, как воспаляет вся эта и прочая мерзость! Безнадёга полная! Не я первая и не я последняя их жертва! Это режим дозволяет им, потому что видит в них свою защиту и опору, это звенья одной цепи удавливающей нас. Поэтому за противоправные действия никакой закон их не преследует, всё в их руках и законы тоже. Разрешают им не только вымогательством и взяточничеством промышлять, но и грабежом и разбоем тоже, и мало ли чем ещё. Разве есть такие преступления, которые они не совершают? Бандиты ходят под ментами, менты ходят под бандитами, вся эта мразь перемешалась, рука об руку работают – идут по жизни. А нас ничтожных, они вместе выбросили на обочину этой жизни. Они вместе связаны прочным симбиозом. Вот так это зло живёт и здравствует в этом мире. Они зеркальное отражение этого воровского режима. Особо и не скрывают это, мол, будем и мы другими, если режим будет другим, стало быть, не воровским. А с чего это вдруг, с какого перепугу ему быть другим, совесть загрызла что ли – эти прожжённые наскрозь циники, не знают и не ведают, что это такое. И нравственного одичания они не боятся мерзавцы. Под шумок, пустозвон про «демократию» и «свободу» творят, орудуют и те и эти. Такая ипостась им более к лицу. К их зверскому рылу. Всю страну на коленях держат. Нацию в порошок стёрли они вместе. Это и есть то самое светлое будущее, в которое нас вели, но сбились с пути и в тёмное прошлое нас привели. И назвали же его, ни как-нибудь, а «демократией», подумать только – на смех что ли, или серьёзно, для дураков! Теперь же, эта и прочая мерзость может быть уничтожена, только ударом извне. Что-то вроде планетарной катастрофы, или НАТО, только и может уничтожить их. А то жаловаться на них. Кому? Богу что ли? И тот за них, недаром же, они с попами братаются – поэт говорил так страстно, будто на Нюрнбергском процессе изобличал военных преступников. Ах ты Русь моя, – воздыхал поэт, – и куда ж ведут вурдалаки тебя??
Слушая его, капитан заметно погрустнел. Так ярко, образно и вдохновенно об этом живописал поэт, что казалось, видимо, и капитану тоже. Что вот оно смрадное средневековье, оно совсем рядом, оно не куда не делось, оно живёт себе и здравствует поныне, и будет здравствовать и впредь, как неведомая какая-то внеземная, нечистая сила. А всякие демократии и либерализмы, это всё словесная шелуха, так не существенный, ничего не значащий налёт, бесовское наваждение скрывающее главное – суть. Это как чёрт, в своей святой правде. После непродолжительной паузы, поэт добавил – да, я теперь откровенней, чем прежде. Мне осталось быть на этом свете, каких-нибудь, три – четыре года, ну от силы пять, не более, терять уже нечего. Да, мы становимся смелыми, когда смерть на пороге – терять становиться уже нечего. Как у человека сильного и авторитетного, поэт искал сочувствия к себе и понимания у капитана.
Повар отошёл теперь на задний план, и был уже во второстепенной роли в сменившемся акте этого спектакля. Всё это время он слушал поэта с полным безразличием, пространно оглядываясь по сторонам. Всё, что говорил поэт, его это ни сколько не интересовало, и становилось ему скушно; но, иногда, он с опаской посматривал на поэта, был видимо, доволен больше, тем покоем, что всё, когда-то происходящее с поэтом, его никак не касалось. Такие страсти, слава тебе господи, миновали его стороной, и никакие менты-грабители никогда и нигде, его не грабили – слава тебе господи.
Не задерживаясь более, на столь мрачном эпизоде своей жизни, поэт почти незаметно перешёл к другим более светлым эпизодам своей жизни. Говорил, что когда-то в молодости, в шестидесятые годы на каких-то встречах, он вничью играл в шахматы с мастерами этого вида спорта. Говорил, что жизнь тогда была полна ярких красок, незабываемых образов, и большого оптимизма, казалось что, впереди сияют высоты счастливого завтра. Затем как-то незаметно явились семидесятые, – годы большого застоя и дальнейшего разложения и вырождения, где-то вдали близилась эра, нет, не светлых годов, а нового мрачного средневековья. Поэт говорил что-то о «спокойных» семидесятых, когда за этим спокойствием всё гнило и разлагалось, когда вся эта гниль, уже в восьмидесятые забродила, готовились неспокойные, лихие девяностые, когда эта перебродившая гниль без труда умертвила – убила страну, когда казалось, что вот, вот грядет конец света. Капитан в свою очередь говорил, что в молодости проходил службу на военных кораблях Северного флота, и закончил службу капитаном второго ранга. На службе отвечал за техническое состояние корабля. А здесь, в курортном городке, выйдя на пенсию, обзавёлся недорогим жильём, прикупил по случаю. И теперь, каждый год, уже много лет, приезжает сюда, месяцев на пять – шесть, на отдых и для поправки своего здоровья, подорванного на флоте. А так же, довольно серьёзно подорванного и семейными неурядицами, при дележе имущества при разводе с жёнами, особенно со второй.
Поэт рассказывал далее и о былой своей удали, что когда-то в шестидесятых годах прошлого века, будучи совсем молодым, он занимал второе и третье место на областных соревнованиях по вольной борьбе. Такое откровение поэта вновь встревожило и насторожило, даже, нагнало много страха на уже, было успокоившегося повара, посчитавшего что тот, после непродолжительной паузы явился, чтобы вновь нападать на него и уже не только словом крушить и убивать его, когда услышал, кто он был в прошлом. Поэт настолько образно живописал своё участие в этих соревнованиях, о том, как под бурные аплодисменты зрителей, он укладывал своих сильных соперников на лопатки, что это, устрашающе подействовало на повара. Из чего он понял только, что ему грозит опасность быть поверженным не только острым словом поэта, но и его владением приёмами вольной борьбы. И все его словесные устрашения, это только для того, чтобы вызвать полную деморализацию духа противной стороны, перед тем как, привести в исполнение задуманное. И ему представилось далее, как не заметным, ловким движением, исполняющим приём вольной борьбы, поэт опрокинет его наземь, и он больно ударившись о камни, с разбитой головой будет молить его о пощаде, или, что ещё хуже, потеряет сознание, истекая кровью. И чтобы подобного не случилось с ним, он решил предотвратить возможный ход событий.
После продолжительного молчания, неучастия в разговоре. Повар вроде как ожил и так совсем не обычно, вдруг, напомнил о себе. Он будто отошёл от какого-то оцепенения тем покоем, и, почувствовав вновь опасность, исходящую от разошедшегося в гневе поэта, пришёл в себя. И, надеясь предотвратить эту опасность, он так мягко, ласково, жалко улыбаясь, встревает в их разговор и говорит, обращаясь к капитану, – дедушка, а дедушка, а можно я тебя буду называть дедушка? Предполагая, что капитан будет ему надёжной защитой от казавшихся ему, недобрых намерений поэта. Капитан совсем не ожидавший, что до сих пор молчавший повар ни с того ни с сего, с такой, какой-то аляповатой фразы, совсем несогласованной с содержанием их разговора, будто ничего не слышавший о чём здесь говорили. Собирается теперь, наверное, от одолевшей его скуки, таким странным образом принять своё, уже более активное участие в беседе и начинает с такой шутки, пришедшей ему в голову. И от этой непонятной, обращённой к нему, не то в шутку, не то всерьёз просьбы, капитан, немного смутился. На короткое время, как-то потерялся, соображая видимо, к чему это такая, с каким-то, непонятным ему намёком, такая нелепая шутка, не подвох ли в ней какой, чтобы осмеять его. И чего это вдруг, захотелось ему подшучивать именно над ним, а не над поэтом, к примеру, вроде бы и повода не было; хотя, по выражению на лице повара, и не читалось вовсе, что он шутник. На его лице было выражение тревоги и испуга, прикрытые какой-то натянутой, жалкой улыбкой, совсем неподходящей его выражению. И такие несоответствия и расхождения, были совершенно непонятны капитану, мешали как-то быстро определиться ему. И, теряясь, соображая, как адекватнее ответить повару на такой, казавшийся ему каламбур, чтобы самому не оказаться странным, и осмеянным. А, вдруг, это какая-то очень тонкая, завёрнутая в такой словесный каламбур, не распознаваемая сразу, шуточная проказа, проделка слишком остроумного повара; когда окажешься осмеянным, только тогда и раскроешь её. И, чтобы ещё более не затягивать время на всякие размышления, капитан всё же, скоро нашёлся; он хохотнул и коротко сказал – да, можно! Называй меня дедушка! Видя, всё же, что тот никак ему на внука не тянет, ему подделавшемуся под внука, уже, далековато за шестьдесят – шестьдесят четыре; так и не понимая, к чему это он клонит. Что это у него на уме этакое? Поэт же, на какое-то время потерявший всякий интерес к повару, теперь злобно и с недоумением смотрел на него, да так, как будто он его, сейчас загрызёт или растерзает – испепелит его своим грозным, уничижающим взглядом. На этот раз, видя насколько всё нелепо, что, он как-то не нашёлся, или не посчитал нужным, что сказать ему – промолчал. Но уже, вскоре, отговорили, как роща золотая, и несколько раз искупавшись в море, попрощавшись, разошлись до следующего дня.
На другой день, собравшись на пляже, и прежде чем залечь на своём свободном, не кем не занятом лежбище, и вновь отдаться творческим поискам, поэту не терпелось прочитать капитану повариаду, пародию на повара, сочинённую им всего за
