один прошедший вечер. – «Он себя считал натурой тонкой, пожирая мясо из котлов. Научился красть он поварёнком у таких же жадных поваров… и с тех далёких пор онжрал на дармовщину… обижался на матерщину от конфликтов резко убегал, жил без сомненья и особой муки, и хотя моложе был лет на пять, он к капитану попросился внуком, мне дедушкой можно вас называть…». Это её (повариады) короткий, по памяти, фрагмент. Капитан слушал и так хитро улыбался. Прочитав повариаду и обнаружив, что на пляже нет повара, поэт так снисходительно, будто великодушно прощает все прегрешения виновному, напутствовал пожелание повару, чтобы из тех, кто знает его, передали ему сказанное поэтом – пусть приходит, я не трону его, я поэт, словом убью! Капитан же, весьма далёкий от всякой поэзии, увлечённый больше прозой жизни, лишь улыбался и с недоумением, наверное, думал, что за странные люди здесь с ним собрались. Ну, а за повара, его вездесущие, завистливые и всё знающие про всех соседи, с издёвкой и злобой говорили ранее, (трудно было ему утаить от них), что он, впору своей молодости, когда ему было чуть меньше и чуть больше сорока, он еженедельно волочил с работы неподъёмные сумки с продуктами. (В советское время, он работал поваром в санаториях курортного городка) И ловко уходил от каких-то там проверок и облав ОБХСС. Может быть, и преувеличивали… теперь же, это всё давно уже в прошлом.
Как-то, поэт, так просто, без всякой надобности, от нечего делать скорее, интересовался поваром, когда приходил по вечерам в парк на шахматные баталии, и спрашивал там, не знает ли случайно, кто из них, повара. Может быть, хотел собрать больше материала, задумав сотворить более проникновенную повариаду, пародию на повара, ещё более, ёмкой и содержательной хотел сделать её. Видимо, так глубоко и прочно запал повар в ранимую, саднящую душу поэта. Но, никто, из участников шахматных баталий, повара не знал. Он был слишком далёк от такого рода интересов и занятий, чтобы появляться там, среди заядлых шахматистов, и быть кому-то из них, так вот случайно знакомым, ему это было ни к чему. Его знал только Иван Белый, не случайно проживающий с ним в одном доме, по соседству на этаже, но с поэтом, после известного случая, ни в какие разговоры не вступал, лишь злобно посматривал в его сторону, когда случалось им видеться там. Наверное, думал, когда узнал, что поэт интересуется поваром, что этот поэт, в ипостаси или в каком-то неудачном маскараде народного целителя, добрался и до повара, чтобы излечить от чего-то и его, за умеренную плату, поэтому, так настойчиво спрашивает здесь о нём. Но и с поваром Иван Белый дружбу не водил. Иногда на этаже, по какому-то случаю, озлобившись на него, называл его, не то козлом, не то ослом; или попросту, обычно не замечал его, будто нет его на этом свете.
Кроме всего прочего, поэт очень строго критиковал однажды появившегося здесь у моря какого-то молодого, сорока девяти лет, поэта из Москвы, не оставил без внимания, добрался и до него, придирчиво прочитав его какие-то творения. Может быть, ему не понравилось то, что тот написал более мягкую и добрую повариаду всё о том же поваре, восславил его в стихах – « он утро с кофе начинает! А днём пирожны выпекает! А к вечеру лаская взор, творожный пудинг варит он! Он так готовит нам блюда, что не забудем никогда! Прекрасно делает он то, что мне, конечно, не дано!...». И кончалась его повариада торжественно и пафосно –«…быть поэтом хорошо, а поваром лучше, я пошёл бы в повара, пусть меня научат»! Тогда, почти все знакомые поэты принялись писать повариады. Говорил много, и очень уж резко,c большим раздражением о творчестве того Московского поэта, беспощадно в гневе крушил и уничтожал своего литературного оппонента, бил словом наповал его: – Образа нет! Мысли нет! Рифмы нет! Какой это на х… поэт! В порыве гнева не удержавшись даже от матерщины. И продолжал далее, почти в ярости громить и уничтожать своим громогласным, пафосным словом, обращённым не только к этому поэту, но, и, явно к каким-то другим, встречавшимся ему, в его столь длинной жизни. – Безмозглые!!! В поэты лезут, как мыши в амбар…!!! Говорил будто судья-инквизитор выносящий смертный приговор грешнику совершившему святотатство. Его большие, глубоко сидящие, фанатично смотрящие глаза, выделяющиеся скулы, ввалившиеся щёки на измождённом лице, почти беззубый рот, надеть на него ещё серый или чёрный плащ с капюшоном балахон, и взять в руки большой католический крест, то всё, тогда амба, не только поварам. Но и всяким, разным поэтам, рыщущим, как он выражался, на литературном поприще…. С большим гневом и злостью изобличал пустоту и фальшь этого пропащего мира. Не всё, о чём писал и так возбуждённо, и яростно говорил поэт – это бред.
Повар, больше, так и не появлялся на этом пляже, видимо сильно обиделся на поэта, уже не хотел, чтобы он так беспощадно убивал его словом. Перепугал поэт его, и надолго отвадил от этого пляжа. Так вот не получилось у поэта ни дружбы с поваром, ни взаимопонимания с ним. И, разгромив всех своих литературных оппонентов, что возникали на его столь тернистом пути, он удовлетворённый и упоённый своей победой над ними, ещё много дней, прихватив ещё и сентябрьские осенние дни, потому как, спешить ему, было некуда, греясь на солнышке, лежал на своём удобно устроенном лежбище у моря. И как обычно с блокнотиком и карандашиком в руках, он что-то продолжал в нём прилежно крапать. Почём же так стонет и изнемогает душа поэта? Будто демоны лютые истязают её в своём мучилище. Теперь никто больше не тревожил его, и не отвлекал от дум его мятежных. Вымучившийся вдосталь своей глубоко ранимой душой, за все грехи и неустройства этого окаянного мира; явившийся может быть, больше чем поэт.
Ещё два лета, в поисках творческого вдохновения, и для укрепления духа и плоти, поэт приезжал в этот курортный городок. Последним годом, когда поэта видели здесь, это было лето две тысячи одиннадцатого года. Виделись с ним, всё на том же пляже, на камнях. Всё так же, как и прошлые лета, глубоко задумавшись, он подолгу сидел на камне у воды с блокнотиком и карандашиком в руках, всё никак, уже который год, он не расставался с ними. А про ипостась народного целителя, поэт, казалось, что уже, совсем забыл, больше не предлагал никому своего целебного снадобья. Видимо, ничего путного, так и не сулило ему нахождение в этой ипостаси. Поэтому, утвердился и оставался теперь, только в ипостаси поэта. А напуганный и обиженный поэтом повар, с позапрошлого лета, на этом пляже уже никогда не появлялся, ходил всегда на другие городские пляжи. Поэт, как всегда, на пляже, бывало, утомившись от тяжёлых раздумий, в поисках мысли, образа и рифмы в своих нетленных произведениях, в длительном сидении на камне, видимо, зайдя в творческий тупик; он внезапно, бросает свой блокнотик и карандашик, в лежащую свою одежду на берегу, будто освобождается от стесняющих его вериг. И бросается, очертя, с головой в тёплые воды моря, и длительное время плавает, делая весьма, напряжённые, чуть ли не яростные усилия, взмахами рук, плавая брасом. Так, будто ведёт упорную борьбу с невидимым противником, стараясь, во что бы то ни стало, сломить и побороть его. И выходя уставшим из воды, наплававшись досыта, переведя дух, он вновь брал в руки блокнотик с карандашиком, и вдохновлённый, тяжело дыша, будто победил в ожесточённой схватке, незримого противника, продолжал своё поэтическое творение. И, так продолжалось изо дня в день, будто он ещё и не семидесятидвухлетний старик. Всё так же, уже многие годы, от начала лета и до конца осени, или начала зимы, появлялся на этом пляже, и совсем состарившийся капитан.
Однажды, уже ближе к концу пребывания поэта в курортном городке, он пришёл этим днём к морю с сильно разбитым, опухшим и одной стороной посиневшим лицом. Когда удивлённые знакомые спросили его, что случилось с ним, и кто его так сильно, почти зверски бил, оставив на его лице столь впечатляющие следы, он ответил только одной короткой фразой – стихи читал недостойным. На вопросы где? И кому? – он ничего не отвечал, лишь сердито и злобно посматривал вокруг, будто его обидчики могут оказаться здесь неподалеку. Ему, более других, очень сочувствовал тогда, и так горько сопереживал, уже несколько лет, ездивший сюда к морю со всем своим семейством, – женой, тёщей и двумя малолетними дочерьми – семи и восьми лет, отставной майор с Белоруссии. Совсем молодой ещё, сорока четырёх лет; когда, увидел поэта, он злобно говорил, сжимая от негодования кулаки, в адрес неизвестных, посмевших так сильно избить и травмировать неизвестного им поэта, – какие негодяи, что они сделали с дедушкой. Как посмели поднять руку на дедушку, какое это сволочьё! – долго негодовал и сокрушался, неравнодушный к страданиям поэта, майор. После этого, в последующие лета, поэта, уже никто не видел у моря на пляже.
