Поэт и повар

чтобы подобного не случилось с ним, он решил предотвратить возможный, рисуемый его воображением, ход событий.

    После продолжительного молчания, и неучастия в разговоре, повар вроде, как ожил и напомнил о себе. Он будто отошёл от какого-то оцепенения временным  покоем и затишьем, установившимся в его душе, когда поэт вещал совершенно не касающиеся его случаи, из своей, столь не простой, богатой всякими приключениями и злоключениями, жизни. Теперь же, в смене темы поэтом своего монолога, повар вновь почувствовал приступ грозящей ему опасности, исходящей от разошедшегося в своём воображении воспоминания, того, уже давно ушедшего времени, когда поэт,  в яростных схватках побеждал каких-то своих соперников. Повар видимо, решил, что теперь, непременно, поэт перенесёт ту, давнюю свою ярость, на него. И, надеясь предотвратить грозящую ему опасность, он, так мягко, ласково, жалко улыбаясь, встревает в их разговор и  говорит, обращаясь к капитану, – дедушка, а дедушка, а можно я тебя буду называть дедушка? Предполагая, что капитан будет ему надёжной защитой от казавшихся ему, недобрых  намерений поэта, готовых, будто вот, вот обрушиться на него. Капитан совсем не ожидавший,  что до сих пор  молчавший повар, ни с того ни с сего, с такой, какой-то аляповатой фразы, совсем не относящейся к  содержанию их разговора и  ещё  больше не относящейся к  монологу поэта. Он  будто ничего не слышал,  о чём здесь говорили, о чём вещал поэт. Собирается теперь, наверное, от одолевшей его скуки, таким странным образом принять своё, уже более активное участие  в беседе и начинает с такой «остроумной» шутки, пришедшей ему в голову. И от этой непонятной, обращённой к нему, не то в шутку, не то всерьёз просьбы, капитан, немного смутился. На короткое время, как-то потерялся, соображая видимо, к чему это такая, с каким-то, непонятным ему намёком, такая нелепая шутка, не подвох ли в ней какой, чтобы осмеять его. И  чего это вдруг, захотелось ему подшучивать именно над ним, а не над поэтом, к примеру, вроде бы и повода не было; хотя, по выражению на лице повара, и не читалось вовсе, что он шутник. На его лице было выражение тревоги и испуга, прикрытые какой-то натянутой, жалкой, ластящейся улыбкой, совсем неподходящей его выражению. И  такие несоответствия и расхождения, были совершенно  непонятны капитану, мешали как-то быстро определиться ему. И, теряясь, соображая, как адекватнее ответить повару на такой, казавшийся ему каламбур, чтобы самому не оказаться странным, и осмеянным. А, вдруг, это какая-то очень тонкая, завёрнутая в такой словесный каламбур, не распознаваемая сразу, шуточная проказа, проделка слишком остроумного повара; когда окажешься осмеянным, только тогда и раскроешь её. И, чтобы ещё более не затягивать время на всякие размышления, капитан всё же, скоро нашёлся; он добродушно хохотнул и коротко сказал – да, можно! Называй меня дедушка! Видя, всё же, что тот, никак ему на внука не тянет, ему подделавшемуся под внука, уже, далековато за шестьдесят – шестьдесят четыре; так и не понимая, к чему это он клонит. Что это у него на уме этакое? Заручившись поддержкой капитана (разрешившего называть его ласково, дедушкой), его благодушием и  незлобием, повар хотел таким приёмом упредить злого супостата от нападения на него, столь искусно владеющего приёмами низложения своих многочисленных противников. Он, может быть, и ушёл бы с пляжа ранее, но боялся, что по пути, оказавшись в одиночестве, агрессивно настроенный поэт, почуявший в нём своего противника, непременно, нагонит его, и с помощью своих, устрашающих  приёмов, опрокинет его наземь, и нещадно будет увечить его. И некому будет заступиться за него, отнять поэта от него.  Поэт же, на какое-то время потерявший  всякий интерес к повару, теперь злобно и с недоумением смотрел, на него, да так, как будто он его, сейчас загрызёт, или растерзает – испепелит его своим грозным, уничижающим взглядом потревоженного вепря. На этот раз, видя насколько всё  нелепо, обескураженный поэт как-то не нашёлся, или не посчитал нужным, что-то сказать ему – промолчал. Подумал только, это ничтожество само за себя всё сказало и показало. Но уже, вскоре, отговорили, как роща золотая, и несколько раз искупавшись в море, попрощавшись, разошлись до следующего дня.

На  другой  день, собравшись на пляже, и прежде чем залечь на своём свободном, не кем не занятом, на этот раз, лежбище, и вновь отдаться творческим поискам, поэту не терпелось прочитать капитану повариаду, злую пародию на повара, сочинённую им всего за один прошедший вечер. – «Он себя считал натурой тонкой, пожирая мясо из котлов. Научился красть он поварёнком у таких же жадных поваров… и с тех далёких пор, он жрал на дармовщину… обижался на матерщину от конфликтов резко убегал, жил без сомненья и особой муки, и хотя моложе был лет на пять, он к капитану попросился внуком, мне дедушкой можно вас называть…». Это её (повариады) короткий, по памяти, фрагмент. Капитан слушал и так хитро, добродушно улыбался. Прочитав повариаду и обнаружив, что на пляже нет повара, поэт так снисходительно, будто великодушно прощает все прегрешения виновному, напутствовал пожелание повару, чтобы из тех, кто знает его, передали ему сказанное поэтом – пусть приходит этот придурок, я его не трону, я поэт, если надо, словом убью! Капитан же, весьма далёкий от всякой поэзии, увлечённый больше прозой жизни, лишь улыбался и с недоумением, наверное, думал, что за странные и такие весёлые люди здесь с ним собрались.  За  повара, его вездесущие, завистливые и всё знающие про всех соседи, с издёвкой и злобой говорили ранее, (трудно было ему утаить от них), что он, впору своей молодости, когда ему было чуть меньше и чуть больше сорока, он еженедельно  волочил с работы неподъёмные сумки с продуктами. (В советское время, он работал поваром в санаториях курортного городка) И  ловко уходил от каких-то там проверок и облав ОБХСС. Может быть, и преувеличивали… теперь же, это всё давно уже в прошлом.

      Поэт, видимо, задумал написать, сотворить более глубокую и содержательную  повариаду, хотел собрать больше материала для неё, пародию на повара, поэтому интересовался поваром, когда приходил по вечерам в парк на шахматные баталии, и спрашивал там, не знает ли случайно, кто из них, такого необычного  повара.  Видимо, так глубоко и прочно запал тот, весьма, странный повар в ранимую, саднящую  душу поэта. Но, никто, из  участников шахматных баталий, повара не знал. Он  был слишком далёк от такого рода интересов и  занятий, чтобы появляться там, среди заядлых шахматистов, и быть кому-то из них, так вот, случайно знакомым, ему, слишком прагматичному человеку, это было ни к чему. Его хорошо знал только Иван Белый, не случайно проживающий с ним в одном доме, по соседству на этаже, но с поэтом, после известного случая, ни в какие разговоры он не вступал, лишь злобно посматривал в его сторону, когда случалось им видеться там. Наверное, думал, когда узнал, что поэт интересуется поваром, что этот поэт, в ипостаси или в каком-то неудачном маскараде народного целителя, добрался и до повара, чтобы излечить от чего-то и его, за умеренную плату, поэтому, так настойчиво спрашивает здесь о нём. Но и с поваром Иван Белый дружбу не водил. Иногда на этаже, по какому-то случаю, озлобившись на него, называл его, не то козлом, не то ослом;  или попросту,  обычно не замечал его, будто нет его вовсе, на этом свете. Ивана Белого, так же, как и поэта, с поваром ничего не роднило и не сближало.

      Кроме всего прочего, поэт очень  строго критиковал однажды появившегося здесь у моря какого-то  молодого, сорока девяти лет, поэта из Москвы, не оставил без внимания, добрался и до него, придирчиво прочитав его какие-то творения.  Может быть, ему не понравилось  то, что тот написал более мягкую и добрую повариаду всё о том же поваре, восславил его в стихах – « он утро с кофе начинает! А днём пирожны выпекает! А к вечеру лаская взор, творожный пудинг варит он! Он так готовит нам блюда, что не забудем никогда! Прекрасно делает он то, что мне, конечно, не дано!...». И кончалась его повариада торжественно и пафосно –«… быть, поэтом хорошо, а поваром лучше, я пошёл бы в повара, пусть меня научат»! Тогда, почти все знакомые поэты принялись писать повариады.  Говорил много, и очень уж резко, c большим раздражением о творчестве того  Московского поэта, беспощадно в гневе крушил и уничтожал своего литературного оппонента, бил словом наповал его: – Образа  нет! Мысли нет! Рифмы нет! Какой это на х… поэт!! В порыве гнева не удержавшись даже от матерщины. И продолжал далее, почти в ярости громить и уничтожать своим громогласным, пафосным словом, обращённым не только к этому поэту, но, и, явно к каким-то другим, встречавшимся ему, в его столь длинной жизни. – Безмозглые!!! В поэты лезут, как мыши в амбар…!!! Говорил будто судья-инквизитор выносящий смертный приговор грешнику совершившему святотатство. Его большие, глубоко сидящие, фанатично смотрящие глаза, выделяющиеся скулы, ввалившиеся щёки на измождённом лице, почти беззубый рот, надеть на него ещё серый или чёрный плащ с капюшоном балахон, и взять в руки большой католический крест, то всё, тогда амба, не только поварам. Но и всяким, разным  поэтам, рыщущим, как он выражался, на литературном поприще…. С большим гневом и злостью изобличал пустоту и фальшь этого пропащего мира.  Не всё, о чём писал и так возбуждённо, и яростно говорил поэт – это бред.

    Повар, больше, не появлялся на этом пляже, видимо, сильно обиделся на поэта, уже не хотел, чтобы он так беспощадно убивал его словом, так нещадно потрошил его душу. Перепугал поэт его, и надолго отвадил от этого пляжа. Так вот не получилось у поэта ни дружбы  с поваром, ни взаимопонимания с ним. И, разгромив всех своих литературных оппонентов, что возникали на его столь тернистом пути, он удовлетворённый и упоённый своей победой над ними, ещё много дней, прихватив ещё и сентябрьские осенние дни, потому как, спешить ему, было некуда, греясь на солнышке, лежал на своём удобно устроенном лежбище у моря. И  как обычно с блокнотиком и карандашиком в руках, он что-то продолжал в нём прилежно крапать. Почём же так стонет и изнемогает душа поэта? Будто  демоны лютые истязают её в своём мучилище. Теперь  никто больше не тревожил его, и не отвлекал от дум его мятежных. Вымучившийся вдосталь  своей глубоко ранимой душой, за все грехи и неустройства этого злого, окаянного мира; явившийся может быть, больше чем поэт.

        Ещё целых три лета, в поисках творческого вдохновения, и для укрепления духа и плоти, поэт приезжал в этот курортный городок.  Последним годом, когда поэта видели здесь, это было лето две тысячи двенадцатого года. Виделись с ним, всё на том же пляже, на камнях. Всё так же, как и прошлые лета, глубоко задумавшись, он подолгу  сидел на камне у воды с блокнотиком и карандашиком в руках, всё никак, уже который год, он не расставался с ними. А про ипостась народного целителя, поэт, казалось, что уже, совсем забыл, больше не предлагал никому своего целебного снадобья. Видимо, ничего путного, так и не сулило ему нахождение в этой ипостаси. Поэтому, утвердился и оставался теперь, только