Сын Валентины Михайловны

угаре, помрачающим его рассудок, и такая жизнь  представлялась ему какой-то исключительно правильной – идеальной,  лишённой всякой рутины и смрада и единственно имеющей смысл, и  к  которой, непременно, по его разумению, только и нужно  стремиться.

    И  не всегда конечно, но иной раз, даже среди знатоков и ревностных приверженцев и охранителей, той самой стильной жизни, имеющих в этой среде немалый авторитет, он желал означиться достаточно важным и не последним человеком, желал быть заметным среди них. Они же,  уже, с продолжительным сроком и опытом этой стильной жизни,  большие знатоки всех тонкостей и премудростей такой жизни, блеща остроумием, обычно говорили с новичками, соискателями этой эстетской жизни, как-то томно, чинно, важно, и непременно  иронично, с напущенным скепсисом,  и вместе  с тем  с чувством большого превосходства над ними. Стараясь этим, наверное, сразу обломать особо борзых среди них, раньше срока стремящихся заполучить себе авторитет в их среде. Видимо, опасались, (не все, иные из них) что такие пришельцы, изнутри сломают столь хрупкий стиль их жизни – сделают его обычным, как иные из них выражались – обыдлят его. При общении с такими новичками, они отыскивали и примеряли те или иные манеры своего поведения, чтобы представить (показать)  его таким, позволяющим им самим более солидно, авторитетнее  выглядеть среди соискателей, избравших себе по жизни этот путь. Наверное, чтобы, как возможно, более, психологически придавить новичка, ни в коей мере не позволить ему, хотя бы на первых порах чувствовать себя на равных с ними. Для этого необходимо было лишить его инициативы, в чём-то уличить и уничижить его. И чаще, они    создавали впечатление или видимость со стороны таким, будто отвлекают их, людей  серьёзных и занятых поиском великих истин, находящихся в глубоко погруженном созерцании мира, и от прочих каких-то очень важных дел, по таким вот пустякам. Сокрушённо покачивая головой, с какой-то кислой миной на лице, похожей на выражение  глубокой скорби, будто глубоко сочувствуют какой-то тяжёлой утрате или горю, они, поэтому, не оставляют никаких надежд и послаблений такому соискателю. Они сокрушённо, с фальшивым сочувствием и большим скептицизмом,  говорили что-то в таком роде, – далеко тебе ещё «корешок», и совсем напрасны твои жалкие старания и мелкие страстишки и всякие подвижки в достижении каких-то, имеющих исключительное значение высот и норм, принятых у них, мол,  вряд ли осилишь. Ну, вроде, как будто предупреждали и отговорили этим, мол, опомнись,  может быть следует повернуть, и не ступать на столь трудный путь. Опасный путь, ну, прямо, как военная тропа. Как бы звали жить проще и легче. И не вовлекать себя в столь трудное дело, далеко не всем оно по силам. И,  поправляют каждого, имеющего всё же, претензии на их стиль жизни, и  выставляют его при малейшей допущенной оплошности, как в большей или меньшей степени дилетанта в знании и исполнении тех или иных,  даже, несущественных деталей каких-то сторон, имеющих значение канонов, их эталонной, эстетской жизни. И с таким видом, каким только им дозволено, будто от великодушия своего, они терпят причинённую им боль, выраженную сожалением, что приходится им отвлекаться по всяким пустякам. И одеты были они со вкусом и модой того времени, либо от фарцовщиков, либо напрямую с Запада. Были большими знатоками музыкальной культуры того времени. И  были высочайшего мнения о себе, позиционируя себя всему советскому.  Ну, как теперь сказали бы – панты колотили.

      Игорь, вступая в эту жизнь, ну, как бы экзаменовался и сверялся на первых порах, иногда, у таких знатоков, внимательно присматривался, да прислушивался к ним и с ними, он был, конечно, гораздо сдержанней, вежливей, признавал их авторитет. Поэтому, ограничивал и прилагал не малые усилия, чтобы сдерживать свои рвущиеся наружу душевные порывы и притязания к большему своему авторитету. Даже, было событие, или эпизод в его тогдашней жизни, что, затесался он на какую-то вечеринку, или, как теперь говорят – тусовку, где за одним столом сидел с Ю.  Визбором. Скромно  прислушивался там к мнениям избранных. Но  ему, всё же,  что-то мешало  быть в таких жёстких рамках канона и не выходить из них, возможно скушно ему было там, не хватало широты. Его швыряло в разные стороны, а  может быть, и то, что не хватало на это ещё больших денежных средств, или то, что слишком много пил.

          Дружки у Игоря были разные, были такие же, как  он, увлекаемые Западным стилем жизни, но большей частью, всё же,  были  весьма далёкие от того стиля жизни и не стремящиеся, как он, к нему.  Ему же хотелось  найти, подобрать, таким образом, своих почитателей и подражателей среди них, признающих и его возрастающий авторитет, так чтобы, вставая только, только на ноги, утвердиться в этой непростой жизни, среди, ну, вроде как, не просто собутыльников, а таких же обладателей тонкого эстетического вкуса, знающих во многом толк. Скорее всего, неосознанно, он создавал себе такую иллюзию и цепко держался за неё, чтобы сохранить, всё более утрачиваемую им по истечении времени психологическую устойчивость, по мере всё большего рассеяния её – превращения в прах.  Частенько, находясь в сильном опьянении, он яростно что-то доказывал, убеждал, гневался на тупое безразличие своих дружков. Вволю выговорившись, к нему  приходило успокоение после, иногда довольно бурных и затяжных  монологов.  Ему как-то особо и  не возражали. Бывало, изредка, найдётся кто-то, тупо глядя на него, нагло проорёт ему – хватит душу травить. Он и опомнится, осознает, что слишком далеко зашёл и успокоится, или сделает вид.

      Чаще, приходилось ему всё же, бывать среди не таких уж,  больших знатоков той эстетской жизни. Они большей частью с безразличием  выслушивали его, озабоченные  чем-то своим, какими-то своими более скромными, низкими, насущными, совсем нехитрыми желаниями,  грёзами и может быть мечтами, совсем не такими дерзкими, как у него, и думами о своём более мелком, скромном месте в этой жизни такой непростой. Для большинства из них, в отличие от Игоря, не было разницы, пить какой-то мартини, о котором иные из них и не слыхивали,  или портвейн, точно так же, как и во многих других сторонах этой жизни, для них было всё  многим проще. Выговорившись, как на исповеди вволю, чаще не найдя среди своих собутыльников ни сострадания,  ни единодушия, ни тем более, понимания таким резким порывам своей мятущейся души, Игорь успокаивался. Ему  думалось тогда, как самоуспокоение, разочарованному в своих надеждах и стараниях обратить их в свою более глубокую веру, касающуюся его стиля жизни и миропонимания – Да куда уж, им недостойным, ничего не понимающим в красивой жизни  примитивным жлобам. Хотя их безразличие к его чаяниям и стремлениям и удручало его, но, в то, же время, ощущение собственного превосходства укрепляло в нём шаткую психологическую устойчивость, либо создавало у него такую иллюзию. И,  уже, в свою очередь, сочувствуя их серости и обидному, ранящему его столь трепетную, чувствительную душу, равнодушию, он иронично, снисходительно, своим уничижающим их, – ха… ха… ха… , самому же, готовому чуть не разрыдаться от бессилия изменить и поправить всё,  добавляет, что, дескать, приходится всем остальным несчастным и убогим здесь, намекая на них, таких вот несчастных и горемычных, терпеть такое унизительное издевательство над собой. Тем, что, будто насильственно и только с горя, а иначе, по его разумению это невозможно,    обожать,  любить и пить своего портюху.  От  которого только, и может быть смрад, и мрак до полного умопомрачения, и потеря рассудка.  Бушевал иногда в ярости, бывало даже, в приступе находящей на него, какой-то дикой  злобы, колотил бутылки в пивной о прилавок с продавщицей, когда кричали там – задержите дебошира. Этим он унимал находящую на него ярость, боль, и тоску по не сбывающейся, и всё удаляющейся от него мечте. От невозможности её исполнения, всё больше по истечении времени, становящейся не более чем, призрачным видением, обманным миражом то, что он здесь, а не там, ранило и отравляло его душу, делало её  всё более грубой, циничной и до всего безразличной. Ненавистная, мучающая его действительность не оставляла ему никаких надежд на лучший исход.  Но  уже с истечением времени, год от года, смиряя свою гордыню, он уже реже вспоминал о  каком-то необыкновенном мартини и о прочих заморских напитках, и прочих прелестях, до самозабвения любимого им Запада, всё больше осваивал спиртные напитки отечественного производства.  Да и жизнь его становилась год от года всё более серой и блеклой, была всё менее стильной, уже мало напоминала его эстетскую жизнь на первых порах.


      Вырвавшись из армейской неволи, где обязательно надо было быть коротко остриженным, у него теперь отросли длинные волосы, почти до плеч.  Это было в духе того времени. Угар битломании, тогда ещё не успел сойти. Ещё был жив их кумир Ленон, не был расстрелян его припадочным фанатом.  Но это было, и, то время,  когда ещё был жив у нас «дорогой» и «любимый» всеми, до такой степени раскрученный средствами массовой информации  с подачи, конечно же,  отдела пропаганды, их убедительной настоятельной просьбы в организации пиара этому человеку. Он, выделанный и раздутый ими  от размеров мелкого, ничтожного, никому, неизвестного карьериста, до высшей степени,  супер важного человека, – раздутый и возвеличенный ими до размеров  великого политического деятеля современности, почти легендарного Леонида Ильича, олицетворившего то время. А  для работников всяких там СМИ, это обычное дело, на то они и поставлены там, чтобы быть придворными поэтами, исполнять эту роль при любых, каких угодно политических режимах общественной жизни. Их  роль, по указу хозяев этой жизни, морочить головы обывателям, чтобы мы несмышлёные и убогие думали, что это действительно так. Чуть позднее, они даже из Ельцина, конченого алкоголика и пропойцы горького, варганили образ выдающегося политического  деятеля современности. Даже, в память о нём соорудили музей ему, где рассказывают теперь  всякие небылицы о нём, мороча головы молодому подрастающему поколению; проповедуют в нём свою асоциальную идеологию паразитизма – наводят тень на плетень. Адепты  этой идеологии, подкормленные и вдохновлённые «демократическим» Западом, скрываясь под словесной шелухой про демократию и либерализм, извращают ею сознание молодому подрастающему поколению. Так олигархическая антинародная власть, устройством такого музея, отблагодарила его за усердие в деле уничтожения Советской власти и страны, и за установление их олигархического антинародного режима в стране, со всеми вытекающими последствиями. Это равно, как олигархическая, антинародная власть на Украине, с дозволения «демократичного» Запада, на все лады, с самозабвением славит врагов народа Бандеру и Шухевича.
        Так же, эти «мастера слова», славили и величали  и его предшественника, явившегося тогда в кремль на целых шесть лет, сильно  заговаривался всё это время, когда так успешно наводил тень на плетень, наверное, от того, что хотел скрыть