пакистанского парня Сарташа. Сказать нужно было много, слов не хватало. И тогда Моника помогала себе жестами.
— Do you understand? (Ты понимаешь?) — все время спрашивала она.
«Во парочка подобралась! — подумала я. — Как же мы болтать-то будем? Она русского не знает, я по-португальски не умею. А с английским у нас обеих — беда!»
Но было ясно: общаться друг с другом нам очень хотелось! Прозвенел звонок, мы вернулись в класс, а на следующей переменке снова спустились по лестнице к черному входу, закурили и стали бурно общаться на ломаном английском.
На следующий день повторилось то же самое. И на другой день, и на третий…
Так мы стали лучшими подругами.
***
Я благодарна Монике прежде всего за то, что дружба с ней дала мне сильнейший стимул к освоению английского языка. Впервые за все годы его изучения в школе, я почувствовала практическую ценность знаний, которые получала на уроках. Мне очень хотелось понимать свою подругу и свободно с ней разговаривать. Каждое новое слово, оборот речи, правило, что я узнавала на занятиях или при чтении учебника, теперь могли мне в этом пригодиться. Да что там — они были просто необходимы! Я впитывала их как губка. Выполнение домашних заданий по английскому стало для меня само собой разумеющимся делом. На уроках я превратилась в самую активную ученицу. В дневнике появились пятерки. К удивлению мамы, я стала читать английские романы в подлиннике. Благо таких книг в доме было предостаточно.
— It seems that our daughter has come to her senses! (Кажется, наша дочь взялась за ум!) — как-то иронически заметила мама. Я в тот момент как раз погрузилась в очередной английский детектив. Вряд ли она ожидала, что я пойму ее и вразумительно откликнусь.
— My God, mom, your words make me believe in the impossible! (Боже мой, матушка, ваши слова заставляют меня поверить в невозможное!) — рассеянно ответила я фразой из какого-то романа, она мне почему-то запомнилась.
— Ничего себе! — сразу же перешла на русский мама. — Коля, ты слышал? — обратилась она к отцу. Он оторвался от газеты, посмотрел на меня, улыбаясь одними глазами, и ничего не сказал. Отец всегда в меня верил. Даже тогда, когда я приходила с Лисы поздно вечером под хмельком. В такие вечера мама устраивала мне скандалы, а он только мрачно молчал. Но я знала, что он даже мысли не допускает о плохом.
— Бывает всякое, это проходит, нужно только подождать… Оля не подведет! — как-то сказал он маме, думая, что я не слышу.
Мои самые лучшие проявления никогда его не удивляли. Они были всего лишь наступлением ожидаемого, подтверждением очевидного, реализацией непреложного. Эта его вера очень мне помогала…
Наша дружба с Моникой крепла день ото дня. Она тоже стала усердно изучать английский: занималась с репетитором дома и делала успехи. Наше общение на переменах постепенно становилось все более непринужденным. Очень скоро мы стали болтать еще и вечерами по телефону. А ведь поначалу это было неосуществимо! Мы не могли ясно выразить мысль и понять друг друга, не помогая себе щедрой жестикуляцией, — слов не хватало! Но постепенно невозможное становилось возможным!
Мы разговаривали обо всем на свете, темы были неисчерпаемы. Она рассказывала мне о Бразилии, я ей — об СССР. Она — о жизни посольства, я — о школьных нравах и законах мира Лисы. Она — о своей дружбе с парнями и любви с Сарташем, я — о Базе, Афоне и драках с мальчишками из класса.
У нас было много общих проблем.
Моника, так же, как и я, не любила школу. Она не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы освоить русский и хоть немного понимать, о чем шла речь на уроках. Поэтому во время занятий изнывала от безделья, писала и передавала мне записки, отвлекала разговорами сестер-киприоток, шепотом переругивалась с ребятами. Учителя ее не любили, делали замечания, ругали. Она в ответ дерзила.
Моника, так же, как и я, находилась в состоянии вражды с одноклассниками. Наши мальчики вслед за Панкратовым отнеслись к ней с презрением. Стали называть ее толстой. Правда, за глаза. Тому, кто осмеливался выдать такое ей в лицо, мы с Моникой быстро затыкали рот. Ходили мы всегда вместе, и ребята нас сторонились. Эти дурачки ничего не понимали в женской привлекательности! Моника была не толстая, а всего лишь крупнотелая. И, подозревала я, вполне отвечала южноамериканским, африканским и восточным канонам красоты. Недаром, по ее рассказам, у нее было много друзей из посольств Индии, Турции, Пакистана и Сомали. А с пакистанцем Сарташем вообще были очень серьезные отношения.
— We are lovers! (Мы любовники!) — говорила Моника и подолгу рассказывала мне об этом. Я завороженно слушала…
Моника, так же, как и я, не ладила с матерью. Я, правда, не совсем ясно понимала почему. Ее семейные разногласия возникали, казалось, на пустом месте. Мать просила ее прибраться по дому, постирать или погладить белье. Моника почему-то всегда наотрез отказывалась. Из-за этого каждый раз и вспыхивала ссора.
Нежелание Моники выполнять домашнюю работу были мне непонятны. Я всегда воспринимала указания родителей взять на себя часть их хозяйственных забот как должное. Они наверняка отлично справлялись бы и без меня. Но мне, как будущей матери, жене и хозяйке, считала я, нужно было этим заниматься — чистить овощи, варить супы, стирать, гладить и мыть полы. И делать это умело и сноровисто.
Конфликты с мамой у меня возникали по другой причине. Ее, отличницу по жизни, не устраивали мои тройки в дневнике и «плохая компания». Поэтому она периодически набрасывалась на меня с упреками. Я огрызалась. Но наши скандалы были нечастыми и проходили с умеренным эмоциональным накалом. Ведь мама давным-давно честно «поделила детей». И когда делала мне выговор, получалось, что она занимается не своим делом. Это ее сбивало. К тому же слабое здоровье не позволяло ей долго выдерживать разговор на высоких тонах.
— Ах, как от всего этого болит голова! — измученно восклицала она и опускалась на диван. — Коля, подай мне цитрамон!
— Он закончился, Валюша, — виновато говорил отец. — Я сейчас в аптеку сбегаю.
— Сбегай!..
Меня в последнее время стало раздражать покорное служение отца любимой женщине. Мама этим явно злоупотребляла.
— Пап, не надо! — говорила я. — Занимайся своими делами! Я пойду!
— Корвалола еще купи! — кричала вдогонку мне мама. На этом семейный конфликт завершался.
У Моники столкновения с матерью проходили намного острее. На следующий день после очередного скандала моя подруга приходила в школу злая и раздраженная. И говорить могла только о своих обидах.
— She wants to turn me into a servant! (Она хочет превратить меня в прислугу!) — кричала она, ломая в руке сигарету.
— I think you are being unfair to your mother (Мне кажется, ты несправедлива к своей матери.), — отвечала я.
— You think so? (Ты так думаешь?) — неуверенно спрашивала она. И в ее черных глазах проглядывала затаенная тоска. — I don’t know… (Я не знаю…)
Здесь скрывалась какая-то тайна. Но я не лезла к подруге с расспросами. «Моника — девчонка открытая, — думала я. — Если захочет, сама всем поделится».
Однажды Моника сказала:
— Let's go to my house, to the Embassy after school! You will see how I live! (Пойдем после школы ко мне домой, в посольство! Увидишь, как я живу!)
Я с радостью согласилась.
***
Посольство Бразилии располагалось совсем недалеко от нашей школы, в конце улицы Герцена. Оно занимало большой старинный двухэтажный особняк с третьим мансардным этажом. Он был построен в XIX веке и притягивал взгляд непривычно пестрым оформлением фасада, богато декорированного цветными изразцами.
Моника провела меня на территорию посольства, и я увидела за особняком еще несколько старинных зданий, видом попроще. Семья военного атташе жила в большой квартире на втором этаже одного из них.
Когда мы с Моникой вошли в подъезд ее дома, я остановилась как вкопанная. Подъездный холл поражал чистотой и домашним убранством. На полу — ковер, на окнах — шторы, на подоконниках — фикусы, в углу — уютный диванчик…
— Is it your flat? (Это квартира?) — растерянно спросила я Монику.
— Are you crazy? Let’s go! (С ума сошла? Пойдем!) — подтолкнула она меня к лестнице.
Я не могла прийти в себя от изумления. В моем доме подъезд представлял собой нечто ужасное. На заплеванном полу валялись окурки, на подоконнике стояли пустые бутылки, на стенах красовались кривые матерные надписи. На лестнице всегда кто-то распивал водку: местные пьяницы, какие-то мрачные, уголовного вида, типы, незнакомые курящие девицы с парнями. Я бы с удовольствием пользовалась черным входом в дом, там было чище. Но на задней лестнице стояло такое зловоние, что только держись. И вот почему.
В те времена жители городов выбрасывали бытовой мусор на помойку, а пищевые отходы собирали в специально отведенные для этого ведра. Мусор отвозился на городские свалки, а содержимое ведер — на свиноводческие фермы. Так город якобы помогал сельскому животноводству. Много позже санитарные и ветеринарные службы наложили строжайший запрет на кормление свиней помоечной бурдой. Но во времена моего детства и юности в нашем доме у черного входа в квартиры всегда стояли ведра с надписью «Пищевые отходы». Жильцы вываливали в них остатки от готовки, заплесневелые куски хлеба и прокисшие блюда. Стойкая вонь на задних лестничных площадках никогда не исчезала.
Схожие картины наблюдались и в подъездах других домов.
Таковы были реалии мира, в котором я жила. Мир Моники был совсем другим.
Входя в ее квартиру, я ожидала увидеть интерьер, поражающий яркой южноамериканской экзотикой. Но оказалась в светлой просторной гостиной, обставленной в лучших европейских традициях. О них я уже имела кое-какое представление из телевизионных передач и тех иностранных макулатурных журналов, из которых вырезала фотографии для песенника. Пол гостиной был устлан ковром, стены — украшены эстампами. Посреди гостиной стоял белый кожаный диван с красивой меховой накидкой и журнальный столик. На окнах висели дорогие портьеры с ламбрекенами. Повсюду в квартире стояла изящная итальянская мебель, углы комнат украшали высокие напольные вазы с искусственными цветами необыкновенной красоты. Таких я не видела нигде, даже в магазине ВТО! Весь интерьер был выдержан в пастельных бежевых тонах с преобладанием светлых оттенков. Все здесь дышало гармонией и уютом. В воздухе витал легкий цветочный аромат.
— What gives this pleasant smell? (Откуда этот приятный запах?) ? спросила я Монику.
— The governess freshens the air with fragrance (Гувернантка освежает воздух ароматизатором.), — ответила она.
Я промолчала, потому что не знала, что такое ароматизатор. Об освежителях воздуха тогда у нас в стране мало кто слышал. Я подумала: если бы гувернантка Моники убиралась в моей квартире, то никакой ароматизатор ей бы не помог. Запахи кухни, в которой ежедневно велось приготовление пищи на шестнадцать человек, въелись в стены нашего коммунального жилища навсегда.
Кстати, на кухне у Моники пахло свежемолотым бразильским кофе. Вдыхая этот чудный запах и осматривая стильный итальянский кухонный гарнитур, я сказала:
— You live in Paradise! (Ты живешь в раю!)
Я наслаждалась, пребывая в квартире Моники. И внезапно ощутила внутренний подъем. Когда я наблюдала красоты чужого мира на экране телевизора или журнальных фотографиях, он представлялся мне недостижимой мечтой. Но вот
