Аляска. Книга I. Вопреки запретам

«Ритц-Карлтон». Здание выполнено в духе русского неоклассицизма и теперь вполне гармонично вписывается в облик улицы.
— Еще два валютных бара есть в гостинице «Белград», — рассказывал мне Мишка, когда мы на следующий вечер отправились в «Интурист». Мы шли по Тверской: импозантная мулатка в сногсшибательном платье и ничем не примечательный паренек в джинсах и пуловере. Странная парочка, но так и было задумано. — Ну, ты знаешь, две высотки напротив МИДа! В каждой из них — по бару. Далеко, конечно, до них топать, но постоянно в «Интуристе» сидеть нельзя. Можно нарваться на одного и того же иностранца. Ну, которого мы уже развели. Хлопот тогда не оберешься!
На подходе к бару мы стали оживленно болтать по-английски. Я небрежно протянула служащему, выдающему входные билеты, Мишкины фунты стерлингов. У кассира не возникло и тени подозрения в том, что мы — русские. Он невозмутимо принял от меня фунты, быстро посчитал разницу курсов валют и выдал сдачу долларами.
Бар оказался очень уютным. В небольшом полутемном зале стояли круглые столики, по стенам прыгали цветные огни светомузыки, из динамиков звучала суперпопулярная тогда песня группы «Eagles» «Hotel California» («Отель Калифорния»). Я с удовлетворением отметила, что часть зала отведена под танцевальную площадку. На ней в медленном танце двигались пары.
Я с беспечным видом окинула взглядом всех посетителей. Их было немного. Несколько молодых мужчин с девушками. Тройка скучающих одиночек возле барной стойки. За дальним столиком у стены расположилась веселая компания негров в пестрых гавайских рубашках. Я поймала несколько заинтересованных мужских взглядов и с независимым видом отвернулась к Мишке. Красавица Моника знала себе цену.
— «This could be heaven or this could be hell». Then she lit up a candle… («Это либо рай, либо ад». Потом она зажгла свечу…) — подпел Мишка парням из «Eagles» и потянул меня к стойке. Бармен, плотный парень с бабьим лицом, подобострастно нам улыбнулся.
— Monica, let's order a fruit cocktail and nuts! (Моника, давай закажем фруктовый коктейль и орешки!) — просительным тоном и довольно громко, так, чтобы сквозь музыку слышали ближайшие к нам иностранцы, сказал Мишка.
— Ah, Michael, I want to dance so much! (Ах, Михаил, я так хочу танцевать!) — капризно вздохнула я и повернулась к бармену. — Do you speak English? (Вы говорите по-английски?)
— Yes! I do! — c готовностью выкрикнул бармен.
— Then give us what he has asked (Тогда дайте нам то, что он просил.), — кивнула я на Мишку. — You have heard. (Вы слышали.)
— Оne moment! (Один момент!) — засуетился бармен. На его физиономии отразилась искренняя радость от возможности услужить.
Он был обычный ресторанный холуй. Впрочем, в те времена многие граждане нашей великой страны превращались в холуев при общении с иностранцами. Таков уж был менталитет советского обывателя. Заграница казалась ему раем небесным, а иностранцы — почти небожителями.
Мы с Мишкой действовали по намеченному плану. Расположились за свободным столиком и стали оживленно общаться. Иногда я позволяла себе громко смеяться и бурно жестикулировать, ведь Моника — темпераментная латиноамериканка! Это, естественно, привлекало ко мне внимание. Потом мы пошли танцевать быстрый танец. Мужчины смогли оценить грацию бразильянки!
Я положила успешное начало самопрезентации.
Результат моей активности не заставил себя ждать. И оказался неожиданным. Когда зазвучала медленная музыка, от барной стойки отклеился худосочный сутулый очкарик средних лет и пригласил меня на танец. Я опешила: не такого ухажера я себе представляла! Но тут же отметила его дорогой костюм и холеные руки аристократа. Это не малоимущий студент университета Патриса Лумумбы, как те негры у стены, подумала я. Этот человек поведет нас в «Националь»!
И благосклонно протянула ему руку. Желтой ладонью вниз. О своем временном косметическом изъяне Моника не забывала ни на минуту.
Мой новый знакомый оказался шведом. Звали его Карл Юхансон. В Москве он участвовал в переговорах о закупках СССР какого-то шведского оборудования. Карл объяснял какого, но я не вникала. Была озабочена тем, чтобы выстраивать игру соответственно статусу и состоянию партнера. А это оказалось непросто.
Меня сбивал его возрастной ценз. Вне роли Моники я была всего-навсего дерзкой девчонкой. А у нее в общении со взрослыми сложились устойчивые стереотипы поведения. Она умела с ними спорить, язвить, терпеливо выслушивать их назидания, протестовать, молча выполнять их указания, проявлять к ним уважение, в конце концов. Но всегда играла вторую скрипку. Была, вообще говоря, подчиненной стороной. Сейчас же я должна была выступать на равных и забыть о своих привычках.
Мне не мог помочь и опыт общения с молодыми людьми, которые летом пытались ухаживать за мной и Моникой. Непринужденная болтовня, легкая фамильярность, шуточки и задорное кокетство — все это в общении с флегматичным шведом не проходило. Карл демонстрировал подчеркнуто учтивые манеры и, похоже, был начисто лишен чувства юмора. А ведь я рассчитывала на знакомство с более-менее молодым, веселым и болтливым иностранцем!
Меня спасало одно: Карл смотрел на Монику восхищенными глазами. Вторую скрипку в нашем общении играл он. Швед, несмотря на свои зрелые годы, робел и от этого все время смущенно моргал и морщился. Я была уверена: он простил бы мне и подростковую дерзость, и легкомыслие юной бразильянки, и молодежную фамильярность. Но мне хватило ума отбросить все это. Пока швед старательно и довольно умело вел меня в танце, я нашла единственно верную манеру обращения со своим новым знакомым.
Я заставила себя унять волнение и стала смотреть на него с задумчивой улыбкой. Моника из эксцентричной латиноамериканки превратилась в спокойную, исполненную чувства собственного достоинства, южную красавицу. Ровная приветливость, неторопливая тихая речь, плавные движения… При одном взгляде на нее становилось ясно: ей нравился тот серьезный, разумный мужчина, с которым она танцевала. Ей было с ним хорошо. Она с интересом слушала его. Она охотно, хоть и немногословно, отвечала на его вопросы. Она внимательно и ласково смотрела ему в глаза.
Новый образ был выбран безошибочно. Моника не только покорила сердце Карла Юхансона — она внушила ему веру в собственную неотразимость! К концу пятиминутной музыкальной композиции, под которую мы танцевали, швед преобразился. Смущенный очкарик превратился в настоящего мачо! Когда после танца Карл провожал меня к столу, глаза его сверкали. Он расправил плечи. Он смотрел вокруг с хищным прищуром. Это был мужчина, для которого свернуть горы по одному слову своей женщины — забавный пустяк!
Мишке Ефремову было достаточно одного взгляда, чтобы все понять. Карл, усадив меня на стул, еще целовал мне руку, а Мишка уже тянул ему свою. Но, конечно, не для поцелуя, а со словами:
— Let's get acquainted! (Давайте знакомиться!) I'm Misha, a friend of Monica! (Я — Миша, друг Моники!) Welcome to our table! (Добро пожаловать к нам за стол!)
В общем, дело кончилось тем, что через полчаса швед повел нас с Мишкой в ресторан гостиницы «Националь».
Едва переступив порог ресторанного зала, я поняла: чем бы ни закончилась наша с Мишкой авантюра, она стоила того, чтобы в нее ввязаться! Я никогда не видела такого великолепия интерьерного декора. Я знала, что «Националь» — отель мирового уровня. Но не могла и предполагать, что этот уровень означает торжество художественного вкуса, высокой эстетики и талантливого дизайна.
Дубовый паркет с мозаичным рисунком; роскошные потолочные фрески; на стенах — картины в стиле европейской живописи XIX века; огромные зеркала, витражи, тяжелые люстры с изящными плафонами; вместо стульев — кресла с мягкой обивкой, украшенной вышитыми узорами; на столах — расписной фарфор и хрусталь…
Мишка, ошалело оглядывая ресторанный зал, вдруг громко задекламировал:
— Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале!
Мы как раз тогда начали изучать на уроках литературы «Евгения Онегина». А он Пушкина любил. 
Я сильно пихнула его локтем в бок:
  — Michael, what are you talking about? (Михаил, что ты говоришь?) You know that I do not understand Russian! (Ты же знаешь, что я плохо понимаю по-русски!)
  — Oh, I'm sorry, Monica! (О, извини, Моника!) — спохватился любитель русской поэзии. И зачем-то пояснил Карлу Юхансону: — It's Pushkin! (Это Пушкин!)
Но тот был занят беседой с подошедшим метрдотелем. Вид у моего ухажера был настолько решительный и важный, как будто он намеревался купить весь этот ресторан!
В тот вечер все получилось так, как предсказывал Мишка. «Наедимся от пуза, потанцуем… Оторвемся по полной программе!» Карл исполнял все мои желания. Мы с Мишкой лопали за обе щеки черную икру и заливную осетрину. Нам подавали в изящных кокотницах горячие жульены. Наливали в хрустальные бокалы сладкое французское вино. Бородатый саксофонист на сцене выводил на сцене трогательную мелодию. Карл пил пятизвездочный армянский коньяк и не сводил с меня глаз. Он быстро хмелел, но вел себя корректно. Мы мило беседовали и периодически охотно позволяли Мишке вытаскивать нас из-за стола — шли танцевать.
Мне все это доставляло истинное удовольствие. Я наслаждалась атмосферой праздника, который разворачивался в шикарном интерьере, за красиво сервированным столом, под хорошую музыку. Мне нравилось чувствовать себя взрослой девушкой, имеющей право проводить время в ресторане с мужчиной. Мне льстило внимание иностранца.
Но все это было ничто по сравнению с тем удовольствием, которое доставляло мне исполнение роли Моники. Я чувствовала себя настоящей актрисой. И была благодарна Мишке: он предоставил мне возможность испытать эту радость.
В то же время Мишка меня тревожил. Оказавшись в ресторане, он мгновенно перестал быть самим собой. Его живость, природный ум и находчивость куда-то пропали. А то, что осталось, обратилось в глупую восторженность. Он пребывал в состоянии непреходящей эйфории. Глаза его сияли; он блуждал счастливым взором по залу и лицам посетителей; ел икру и пил вино, отдаваясь процессу без остатка, будто растворялся в своих вкусовых ощущениях. Он танцевал с закрытыми глазами, с идиотской улыбкой на лице.
Он таял и расплывался от удовольствия. И нисколько не помогал мне в общении с Карлом. Мишка был нужен мне прежде всего для того, чтобы сгладить возможные поведенческие ошибки Моники. Но он только сбивал меня восторженными восклицаниями и воспоминаниями о лондонских ресторанах. После каждого его выступления я не знала, с чего начать разговор со шведом. Карл смотрел на юного друга Моники с недоумением.
Когда мой ухажер вышел в туалетную комнату, я набросилась на Мишку:
— Ты что, Ефремов? Жульенов объелся?! Ведешь себя, как дурак!
Он блаженно улыбнулся:
— Ах, Платонова, если бы ты знала, как во мне отдается вся эта красота! Это изобилие! Этот праздник! Мы с отцом в Лондоне частенько по ресторанам ходили. Я еще тогда почувствовал: я создан для этой жизни, я хочу ее!
— Красивой жизни хочешь? — зло уточнила я.
— Да! — с силой выдал Мишка. И уставился на меня восторженно-безумным взглядом.
Я растерялась. Для пятнадцатилетнего мальчишки столь сильная, ясно осознаваемая, четко оформленная тяга к праздному изобилию была делом