теперь я была в нем, могла воспринимать его всеми органами чувств. Его реальность была неоспорима! Пусть он чужой, но он есть, говорила я себе. Он существует! А значит, достижим. Я тоже могу найти или создать такой же мир! И я сделаю это!
Моника, сама того не ведая, заронила в мою душу зерно формирования великого и дерзкого жизненного намерения. И за это я так же благодарна ей, как и за стимул к изучению английского языка.
— And where are your parents? (А где твои родители?)
— They are at a reception in the Embassy of Nigeria today. They will come soon! (Они сегодня на приеме в посольстве Нигерии. Скоро придут!) — небрежно махнула рукой Моника. — Come on, I'll show you the room, which I hate most of all! (Пойдем, я покажу тебе комнату, которую больше всего ненавижу!)
И Моника отвела меня в отдельное помещение, предназначенное для стирки, сушки и глажки белья. В нем на стенах размещались удобные подвесные сушилки, у окна стояла гладильная доска. А рядом с ней я увидела настоящее чудо — стиральную машину-автомат с фронтальной загрузкой белья! Сегодня она никого не удивит. Но тогда я смотрела на нее, как на космический аппарат. И осторожно спросила:
— How does it work? (Как она работает?)
Моника объяснила, что машина в автоматическом режиме стирает, полощет и отжимает белье. Я открыла рот от удивления. У нас в семье стирали вручную! Правда, мама это дело не любила, поэтому отец отдавал постельное белье и большинство носильных вещей в прачечную. А по мелочи каждый стирал для себя сам. Естественно, руками… Да что мы! Все наши многочисленные соседи обходились исключительно ручной стиркой! Только дворничиха Людка купила однажды стиральную машину «Вятка», этакий неказистый бак с мотором. А потом прокляла все на свете. Машина помогала в стирке ровно настолько, насколько прибавляла забот. Людка возилась с ней часами. Для того чтобы прополоскать белье, ей приходилось несколько раз наливать в «Вятку» воду, а потом сливать в ванну через шланг. Белье «Вятка» не отжимала, зато имела специальные резиновые валики. Считалось, что, протягивая между ними мокрую ткань, можно отжать ее почти досуха. Но, конечно, это была ерунда. С натугой прокручивая эти валики с застревающим между ними бельем, Людка громко чертыхалась.
— Why do you argue with your mom? (Почему ты ссоришься с мамой?) — недоуменно спросила я. — This machine removes almost all worries! (Эта машина избавляет почти от всех забот!)
Моника не успела ответить. В гостиной раздались шаги и голоса.
— And here are my parents! Let’s go. I’ll introduce you to them. (А вот и родители! Пошли знакомиться!) — потянула меня за руку подруга.
Несомненно, в этот день мне было просто назначено периодически приходить в изумление! Родители Моники, Эдвард и Мария да Коста Ногейра, были совсем не такими, как я себе представляла. Более того… Но — все по порядку.
Они выглядели очень пожилыми людьми. В возрасте, близком годам к семидесяти. Отец Моники, обладатель грозного титула военного атташе посольства Бразилии в СССР, оказался невысоким сухоньким старичком. Он носил большие роговые очки, держался сдержанно, но это не прибавляло ему солидности. На меня он смотрел дружелюбно. А на Монику — так, как всегда глядел на меня папа: со спокойной любовью... Маму Моники, наслушавшись жалоб подруги, я представляла здоровой сварливой бабой с половой тряпкой в руках. Но увидела маленькую приветливую женщину с очень милой улыбкой и добрыми морщинками у глаз. Я знала, что у Моники есть два брата и сестра. Они были намного старше ее и жили со своими семьями в Бразилии. Получалось, что маме Моники было мало троих взрослых детей, и она в возрасте пятидесяти с хвостиком лет родила еще одну девочку!
Все, конечно возможно, думала я, улыбаясь родителям Моники. Тем более в Бразилии: может быть, там столь поздние роды — обычное дело. Вот только Моника никак не могла появиться на свет от этих людей!
Они были белые, европеоидной расы. Она — мулатка. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. В негра!.. Может, и нашелся много лет назад такой молодец?.. Я тут же отбросила эту мысль. Она диссонировала со всем, что я сумела увидеть и почувствовать в родителях Моники. Но тогда как два субтильных белых человека произвели на свет крупнотелую смуглянку Монику?
Мы разговаривали по-английски. Моника мне уже давно объяснила, что важнейший международный язык в посольствах знали все — дипломатические работники, их жены и дети. Между собой они общались на родном языке. А с иностранными деловыми партнерами, гостями или друзьями — на английском.
Я ответила на вежливые деликатные вопросы родителей подруги и, кажется, оставила о себе хорошее впечатление.
— You can go to Monica’s room and have a chat, and I will prepare feijoada (Вы можете пойти в комнату Моники поболтать, а я пока приготовлю фейжоаду.), — ласково улыбнулась нам Мария да Коста Ногейра.
— Great! (Отлично!) — хлопнула в ладоши Моника. И пояснила мне: — Feijoada is our typical Brazilian dish of beans, pork, cassava, lots of spices — yum! You'll like it! (Фейжоада — наше традиционное бразильское блюдо: фасоль, свинина, маниоки, куча приправ — пальчики оближешь! Тебе понравится!)
В комнате Моники я увидела небольшой телевизор «Sony». К нему был подключен какой-то черный плоский прибор с индикаторами и ручками настройки.
— Is it a colour TV set? (Это цветной телевизор?) — ткнула я пальцем в телевизор. Моника утвердительно кивнула и открыла дверцы тумбочки, на которой он стоял.
— What’s this? (А это что?) — указала я на незнакомый прибор.
— Videorecorder! «Phillips»! (Видеомагнитофон! «Филипс»!) — ответила подруга, роясь в тумбочке. — Let's watch american comedy! I’m looking for the cassette… (Давай американскую комедию посмотрим! Сейчас кассету найду…)
Вот это да! О видеомагнитофонах я только слышала, но в глаза их никогда не видела! А о цветном телевизоре могла только мечтать! Отечественный цветной телевизор «Рубин-401» стоил тогда две или три папиных зарплаты. Поэтому моя семья довольствовались черно-белым «Рекордом»!
Мне очень хотелось посмотреть американскую комедию. Посмеяться, а заодно и проверить свое знание английского. Но еще больше хотелось разгадать тайну рождения Моники да Коста Ногейра. Поэтому я робко спросила:
— And your dad... He's not native? (А твой папа… Он тебе не родной?)
Моника застыла, сидя у тумбочки на корточках. Потом поднялась с видеокассетой в руке:
— I haven't found the comedy, but here is erotic "Emmanuelle". Let’s watch it? (Комедию не нашла. Зато эротика есть. «Эммануэль». Будем смотреть?)
Я кивнула, вопросительно глядя на нее. Она отвернулась и тихо сказала:
— My mom is not native too. They had adopted me... (Мама мне тоже не родная. Они меня удочерили…)
Моника родилась в фавеле Сан-Паулу, одного из крупнейших городов Бразилии. Фавелами там называют городские трущобы, районы бедноты. Они многочисленны и огромны. Царящая в них нищета всегда была яркой приметой бразильской жизни. Как и бедность подавляющего большинства населения этой огромной страны. Может быть, поэтому бразильцы — очень религиозные люди. Почти все они — католики или протестанты и чтут заповеди Христа. Богачи милосердно относятся к беднякам. Особенно — к их детям. В фавелах знают: если оставить младенца у порога богатого дома, о нем обязательно позаботятся. Когда в городской трущобе Сан-Паулу появляется фешенебельный автомобиль, бедняки ставят на его пути своих плачущих голодных детей. Нередко состоятельные бразильцы воспринимают явление перед собой оборванного дитяти как перст божий и усыновляют или удочеряют подкидыша.
Так случилось и с маленькой Моникой. Ей тогда было два года. Она не помнила родную семью, не помнила, как ее подобрали на дороге Эдвард и Мария да Коста Ногейра. Но приемные родители не скрывали правды ее происхождения. Она знала, что не связана с ними кровным родством.
Это создало большую проблему. Моника не верила в милосердие своих спасителей. Она считала, что они удочерили нищую маленькую мулатку для того, чтобы иметь в доме бесплатную прислужницу. Любые требования матери о наведении порядка в своей комнате или участии в домашних делах она встречала в штыки.
— She only educates you, teaches discipline! (Она всего лишь воспитывает тебя, приучает к порядку!) — уговаривала я Монику. Я видела, как ласково смотрел на нее отец, какая добрая у нее мать. И не могла поверить в правоту обвинений своей подруги. Но Моника упорно держалась своей идеи фикс. Бог знает, какие демоны терзали ее душу. Может быть, в ней говорила генетическая негритянская память, обожженная тремя веками черного рабства в Бразилии? Может быть, ее мучил комплекс неполноценности приемыша? А может быть, она таким образом оправдывала свое нежелание учиться и делать то, что нужно, но не хочется?..
Так или иначе, но Моника сильно переживала. Она чувствовала себя в семье чужой. Мне было ее жаль, но я ничем не могла помочь. И только сказала:
— They love you, I see!.. (Они любят тебя, я вижу!..)
— Okay, let's watch a movie! (Ладно, давай кино смотреть!) — засмеялась она в ответ.
Как это было в духе моей подруги! Моника не разрешала внутренние противоречия, а старалась забыть о них в развлечениях.
Мы завалились на ее широкую кровать и стали смотреть «Эммануэль».
***
После того, как Моника доверила мне свою тайну, а я прониклась ее душевными переживаниями, мы стали, что называется, не разлей вода. Все свободное время мы проводили вместе. Я стала завсегдатаем ее дома. Она нередко приходила в гости ко мне. Наши матери познакомились по телефону и периодически созванивались, с удовольствием общаясь друг с другом на английском языке. Но Моника была не из тех, кто благочинно проводит дома тихие вечера под патронажем родителей. Живая, общительная, жадная до новых впечатлений, она имела огромное количество друзей в самых разных посольствах. И умела превратить любой, самый тихий, вечер в разгульный праздник. При этом условности времяпрепровождения «хороших девочек» она презирала. В этом мы с ней были очень похожи!
— So, today we have lunch in the house of Sartash (Так, сегодня обедаем у Сарташа.), — говорила она на перемене, затягиваясь «Мальборо». — And then we’ll go to the Americans, John celebrates birthday. (А потом поедем к американцам, Джон день рождения справляет.)
У Сарташа в гостях мы бывали часто. Мне нравилась его чинная мусульманская семья. Все в ней носили традиционную национальную одежду. Женщины — сари, мужчины — саронги. Разговаривали друг с другом негромко, двигались плавно и бесшумно. Потом я узнала, что плавность движениям мужчин придают именно их одеяния. Ведь саронг — это всего лишь кусок разноцветной ткани, обернутый вокруг пояса. При резких движениях его легко потерять. А это неприлично. Тем более что мужчины не носят под саронгами нижнего белья.
Пищу в семье у Сарташа принимали в гостиной, сидя на полу, устеленном узорчатым ковром. Посреди комнаты устанавливался большой казан с ароматным пловом. Вокруг него — тарелки и сосуды с великим множеством специй, соусов, пряных трав и овощей. Вся семья и гости рассаживались на ковре. Плов ели руками, поочередно доставая его щепотью из казана и щедро сдабривая приправами. Поначалу всякий раз, обедая в семье Сарташа, я испытывала, так сказать, культурный шок. Все-таки есть руками всей компанией из одной посудины — это как-то… дико. Да и неудобно! Но потом я привыкла. И даже прониклась уважением к этой пакистанской традиции. В ней было много правильного. Она утверждала взаимное доверие, единение, душевную близость
