Война и мир старшины Рогочего

                                                               
 
1
Горела багрянцем тёплая осень сорок четвёртого. Ярко полыхали леса и рощицы, с лёгким шуршанием плавно стелились под ногами золоти­стые дорожки, висело в чистой лазури светлое солнце.
Война продолжалась, но никто не сомневался, что победа уже близка. И хотя фашисты отчаянно сопротивлялись, Европа, лощёная и высоко­мерная, вынужденно покорялась нашим войскам.
Рота пехоты, после ночной операции подтягиваясь к своим, останови­лась на краткий отдых у дороги. Развесистый, ещё зелёный кустарник и желтеющие в вышине кроны деревьев давали тень. Усталые солдаты в выгоревших, почти белых гимнастёрках  удобно устраивались, отвин­чивали крышки фляжек, жадно глотая тепловатую воду, закурива­ли и возобновляли прерванные боями беседы о будущем.
– Если живой останусь, женюсь, – мечтательно начал веснушчатый солдат с покатыми девичьими плечами, – только не знаю на ком, с двумя девушками переписываюсь.
– Журылася попадья своей бидою, шо у нэй пип с бородою, – ух­мыльнулся старшина Рогочий. – А ты на обеих женись, как Абубакар. Правда, у тебя шейка тонкая, не то, что у Акаева, не выдюжишь.
Все рассмеялись, вспомнив пребывающего в госпитале бойца Акаева, с бычьей шеей и маленькой бритой головой. Он постоянно был озабочен примирением двух своих жён, которые в письмах жаловались ему друг на друга.
– Кто лучше варит борщ, на той и женись, – посоветовал основательн­ый сержант Пилипчук, усаживаясь глубже в тень, – а я вот интере­суюсь, как называются эти деревья, у нас на Полтавщине таких нэма.
– Спроси Дмитрича. Он всё знает, – кивнул Рогочий на сухощавого по­жилого солдата и сам же крикнул ему: – Слышь, Дмитрич, что это за де­ревья?
– Буки, – односложно ответил тот, открывая томик Гейне на немецком языке, найденный в развалинах какого-то дома.
Фёдор Дмитриевич Басков вёл себя тихо, разговаривал мало, но в тру­сости никто его упрекнуть не мог. Воевал солдат как все, без скидок на возраст. Претерпев на своём веку всяческие неприятности и унижения из-за дворянского происхождения, он научился быть незаметным. В свои пятьдесят лет в выцветшей гимнастёрке и старых стоптанных сапогах Басков выглядел непритязательно. Однако черты его худого лица с го­рестными складками вокруг губ и прямым взглядом глубоких серо-голу­бых глаз говорили о внутреннем достоинстве и незаурядности этого че­ловека. 
В редкое свободное время его можно было застать за чтением какой-нибудь книги, или же он вытаскивал из нагрудного кармана фотографию жены с двумя юными дочерьми и подолгу разглядывал её, будто мог уви­деть на ней что-то новое.
Те, кто видел фотографию, были поражены непривычной красотой его жены: тёмные внимательные глаза, тонкий римский нос, высокий откры­тый лоб, который венчался короной пышных волос...
– Не иначе княгиня? – иронически заметил Рогочий, кинувший как-то взгляд через плечо Дмитрича на снимок.
– Нет, графиня, – машинально ответил Басков, не отрывая глаз от изображения дорогих ему лиц.
– Чи шуткуешь? – недоверчиво тряхнул чубом старшина.
– Какие уж тут шутки, – с грустью ответил Фёдор Дмитриевич. – За это ей на площади шашкой косы отрубили.
– За что «за это?» – с нарастающим интересом приставал Рогочий к старому солдату.
– Не твоего ума дело, – неожиданно резко оборвал старшину Басков и бережно спрятал фотографию на груди. Затем достал из кармана кисет, тонкими длинными пальцами нервно свернул самокрутку и затянулся, всем видом показывая, что больше разговаривать о семье не намерен.
Но Рогочий настырно продолжал допытываться:
– А как дочек зовут?
Тогда Дмитрич, взяв котелок, молча вышел из блиндажа. Теперь же, когда зашёл разговор о женитьбе, Рогочий снова подступил со своим вопросом к Баскову.
– Тебе-то на что? – неохотно буркнул Дмитрич, не отводя взгляда от книги.
– А может, я посвататься хочу. Должен я знать, как зовут мою будущую жену? – махнул горделиво чубом старшина.
– Что тебе, девок мало? – заступился за Дмитрича один из солдат. – Бегаешь за ними, как кобель за сучками.
– Ты смотри за собой, – обозлился Рогочий. – Посмеялась сова с гра­ка, а баче, шо и сама така, – он резко вскочил на ноги и пошёл прочь от весёлой компании. Под одиноким кустом красной калины старшина лёг на пожухлую траву животом вниз и спрятал полыхающее лицо в шерша­вые ладони.
Гвардии старшина Дмитрий Трофимович Рогочий никому не говорил о том, что получил из дому неприятное известие. Сестра сообщила, что его невеста Груня гуляла с немцами и даже родила ребёнка. «В станице все плюются в её сторону и называют фашисткой, – писала сестра. – Выбрось, Митя, ты её из головы. Не достойна она тебя».
Для Дмитрия эта постыдная весть стала ударом ниже пояса. Здесь, на фронте, он свыкся с мыслью, что Груня будет его женой. И поднимая бойцов в атаку, он думал именно о ней, нежной и беззащитной. Он ждал встречи с Груней как с самым близким человеком.
Митя был сиротой. Его мать умерла при родах, отца арестовали за падёж скота в тридцать третьем, и мальчика приютила старшая сестра, у которой было четверо своих детей. Вопреки судьбе, вырос Дмитрий  озорным и весёлым.
Когда он встретил Груню, потерял голову: она была такая беленькая, чистенькая, мягонькая... Он даже дышать на неё боялся, не то, что шутки шутить. Молодым людям, однако, встречаться суждено было недолго: грянула война. Перед отправкой Дмитрия на фронт они объяснились, и Груня обеща­ла его ждать.
Узнав о подлом предательстве невесты, Митя безоглядно загулял. За­гулял так, как только можно было на войне – короче, не пропускал ни од­ной юбки. Женщины его за глаза называли кобелём, но любили.
Да и как не полюбить такого парня! Франтовато одетый, стройный, обу­тый в узкие трофейные сапоги с блестящими голенищами, он выгля­дел настоящим гвардейцем. Чёрный кудрявый чуб лихо вился под пи­лоткой, а глаза так лукаво играли, что не надо было и слов. Хотя слов-то у Мити как раз было много. Хватало на каждую зазнобу. И замечание то­варища насчёт его «кобелизма» попало в точку.
Старшина лежал на осеннем ковре, вытянувшись во весь рост. Стара­ясь зажать в тиски обиду, он глубоко вдыхал запах спелых трав и осен­них листьев. В памяти всплывали картины станичного детства, родные степи и луга. Митя прикрыл веки и незаметно уснул. И приснилась ему мать, которую он никогда не видел, такая, как снилась ему всегда – похо­жая на Богородицу и сестру Соню одновременно. Добрая и жалостли­вая, она молча гладила его ласковой рукой по голове, и он успокаивался бы­стро, словно маленький мальчик...
– Рота! Становись!
Чуткий солдатский сон прервался зычным голосом командира. И через две минуты бойцы бодро шагали по звонкой брусчатке. Им уже не каза­лись странными игрушечные домики под красными черепичными крыша­ми и аккуратно подстриженные кустики вдоль дороги. Европа!
К вечеру рота соединилась со своим полком. Старшина Рогочий, устроившись с товарищами на постой, намеревался проведать знакомых девчат в санбате. Он побрился, почистил сапоги и вышел из дому. Одна­ко вместо того, чтобы направиться к школе, в которой разместился сани­тарный батальон, сел на скамейку круглой беседки, увитой розоватым плющом. Ему почему-то расхотелось идти к крикливым, уставшим дев­чонкам. Вспомнился утренний разговор с Басковым. Рогочий шутил на­счет сватовства, но, даже мельком глянув на снимок, он заметил не толь­ко красоту жены Фёдора Дмитриевича – его заинтересовали милые лица девушек.
– Видать, учёные, на фортепьянах играют. Нет, не пойдут они за казака с семилеткой, – подумал погрустневший старшина. – Аграфена и та но­сом крутила: «Тебе, Митька, на тракториста надо учиться, в комсомол вступать, чтобы начальником поставили». А сама вон как жизнь свою, да и его, перевернула...
Он попытался, в который раз, выбросить из памяти Грунино белое ли­чико с ямочками на щеках.
«Всё-всё, даже не думать о ней, – приказывал себе Митя, затягиваясь крепким табаком. – А к Дмитричу нужно присмотреться: непростой он че­ловек, очень даже интересный.
Так размышляя и мечтая, Рогочий сидел в беседке долго, до самой ночи, пока не затянулись частые звёзды тучами и не повеяло осенним холодом.
 
2
 
А на фронте готовилось крупное наступление. Кто-то из высшего ко­мандования побывал в пехотном полку. Солдаты воевали по-гвардейски, но обуты были кто во что горазд. И начальство приказало выдать всем одинаковую обувь – английские ботинки.
Ребята заныли. Никто не хотел носить эту красивую, но не приспособ­ленную к пешим переходам обувку. Её уже испробовали в деле: через месяц помощь союзников расползалась так, что приходилось верёвками привязывать верх к подошве.
Но раз есть распоряжение, его надо выполнять.
Старшине Рогочему велели взять бойца и на полуторке, которая до­ставляла в штаб пленного немца, привезти обувь. Старшина позвал ря­дового Баскова, и они влезли в кузов грузовика, где уже сидели два сол­дата и пленный. В кабине устроился командир разведвзвода.
«Видно, фашист – большая шишка, что к нему приставили столько на­роду», – подумал старшина, удобно усаживаясь на старое колесо в углу кузова.
Полуторка рванула с места, но не успела выехать на шоссе, как загу­дели «юнкерсы». Машина дёрнулась и остановилась. Лейтенант и шофёр выскочили из кабины и с криком: «В укрытие!» – побежали к глу­бокой воронке от снаряда. Из кузова вылезли остальные и, толкая немца вперёд, залегли неподалёку от грузовика.
Рогочий услыхал взрывы, когда уже находился в ложбине. Отбомбив­шись, самолёты улетели. Дмитрий выглянул из укрытия и не увидел то­варища. Обеспокоенный, кинулся его искать, осматривая рытвины и бу­гры вдоль дороги.
Присыпанный землёй пожилой солдат покряхтывал, но был, похоже, цел и невредим. Митя обрадовано подскочил к нему и смахнул рукой комочки грязи с его лица.
– Ну что, жив, Дмитрич?
– Жив, – тяжело просипел Басков, – но сам не выберусь. Помоги.
Рогочий присел на корточки рядом с курганчиком, накрывшим товари­ща, достал махорку и свернул козью ножку. Всё это делал он нарочито медленно. Дмитрич удивлённо следил взглядом за его действиями, а старшина лениво закурил и, сузив карие с хитринкой глаза, серьёзно проговорил:
– Это ещё надо обмозговать... – Потом, многозначительно помолчав, добавил: – У меня есть условие. Надеюсь, ты его примешь?
– Какое? – с трудом выдохнул Басков.
– Так примешь? – повторил вопрос Рогочий.
– Приму. Давай условие.
– Пусть одна из твоих дочерей напишет мне письмо, – с актёрским па­фосом произнёс старшина.
– Идёт! – принял его игру Дмитрич.
Скоро вся команда, без потерь, собралась у дороги, где, потрескивая, догорала полуторка. Пришлось ребятам возвращаться в расположение полка пешком.
Через несколько дней Дмитрий застал Баскова в тот момент, когда солдат заканчивал  письмо домой, и напомнил ему об их договорённо­сти:
– Дмитрич, ты не забыл своё обещание?
– Нет, Митя не забыл. – Федор Дмитриевич поставил точку, и прочитал написанное: – «Дорогие мои девочки, один товарищ спас мне жизнь, и я пообещал, что кто-нибудь из вас напишет ему письмо. Немного сказоч­ная ситуация, как у Аксакова, но руки вашей я не