Война и мир старшины Рогочего

про подвиги, про Германию. Дмитрий отвечал, но как-то равнодушно. Радость встречи была омраче­на мыслью, что, может быть, кто-то из них написал это проклятое пись­мо.
Когда самогон был выпит, закуска уплетена и родня собиралась «спи­вать», Митя молча встал из-за стола и вышел на улицу. Закат залил пла­менем полнеба. Красные караваны облаков плыли на запад. Под окнами хаты стояли в розовом цвету нарядные абрикосы.
Дмитрий прошёлся по станице. Улицы были пустынны, даже поздоро­ваться не с кем. Во всем виделась бедность, даже убогость. На верёвках сушились старые заношенные тряпки. За покосившимися плетнями стоя­ли небелёные, вросшие в землю хатки с камышовыми крышами. Угрю­мый хлопец-пастух гнал стадо – десятка полтора грязных, худых коров. «Нищету и разорение не могут скрыть даже цветущие майские сады, – думал он. – И это сорок шестой год!? Три года после оккупации, год по­сле Победы, а кажна хата горэм напхата. За что, спрашивается, воевали?»
Вспомнились аккуратные ровные германские «штрассе» с  чистыми кирпичными домиками и беленькими «фрау» в окошках.
Мысли становились всё горше. Жалость вонзалась шипами в его серд­це: «Батьковщина моя. Сколько же надо труда и времени, чтобы ты ста­ла не хуже той Германии?!»
Дмитрий шёл без определённой цели, но ноги сами привели к Груни­ной хате.
Его ждали: он увидел, как при его приближении мать Груни тётка Анто­нида схватила на руки мальчонку лет трёх и скрылась на заднем дворе. В дверях показалась Груня. Она огрубела, повзрослела. Но длинные косы были всё так же хороши. Рогочий отметил про себя, что бывшая не­веста не вызывала в нем прежнего волнения. Груня тут же, у порога, бух­нулась перед Дмитрием на колени и горестно повинилась:
– Прости, Митя. За всё прости.
Лицо у неё было измученное, жалкое.
– Твоя работа? – резко кинул вопрос Дмитрий.
– Ты о чём, Мить? – замешкавшись, переспросила она.
– Твоя, – убеждённо прошипел Рогочий, – больше некому.
И тут Груня зарыдала во весь голос:
– Моя!.. А что мне – счастья не надо? Я настрадалась. Страданий моих на две жизни хватит.
– Встань. Не надо так.
 Дмитрию неприятно было смотреть на плачущую Груню. Он помог ей подняться и усадил на скамейку перед хатой, а сам остался стоять.  Гру­ня, заливаясь слезами и захлёбываясь словами, пыталась  оправдаться:
– Как немцы пришли, я поначалу хоронилась. Но потом донесли на ме­ня. А всех девушек в Германию угоняли. Ты там не встречал наших? Нет? Значит, погибли. Так вот, собрали нас всех на железнодорожной станции. Матери по одну сторону, девки по другую. Все кричат, ревут. Немцы стали стрелять в воздух и под ноги. У Гапки началось что-то нервное. Помнишь Гапку, подружку мою? Она бросилась к матери. Так её застрелили, убили!..
 Потом вышел вперёд офицер, стал нас рассматривать и щупать, как коров. На меня пальцем ткнул: «Ты будешь мой слюг, остальные – по ва­гонам».
Девчат, как скотину, затолкали в вагоны и на двери набили доски, чтоб не сбежали. У меня и сейчас их крик в ушах стоит. А мне что оставалось делать? Не послушаюсь офицера – убьёт. В Германию? У матери нас шестеро, я старшая. Так и жила с ним всю оккупацию. Обстирывала, кор­мила, поила, и мои с голоду не подохли.
– А что это он тебя с собой не взял, как уходили?
– Они не уходили, Митя, они драпали. И с ним я всё равно бы не по­шла, ненавидела я его, ясно? А вот ребёнка не смогла убить. Родила. Знаешь, какой гарный хлопчик?!
– Я уже плачу, как жалостно ты рассказываешь. А письмо, зачем ты его Тама­ре написала?
– Тётка Мотря бабам хвасталась, что ты не вернёшься в станицу: нашёл благородную и в городе будешь жить. Так я хотела последний раз поговорить с тобой. Думала, что поймёшь и простишь меня. Ведь я нико­го, кроме тебя, не любила.  Груня виновато опустила глаза.
– Ладно, поговорили, – примирительно сказал Дмитрий. – Прощай, Аграфена. Я тебе не судья. Живи сама, как знаешь, – он круто развер­нулся и зашагал к Сониной хате. Злости в душе не было. Несмотря на это подлое письмо, он жалел Груню.
Вернувшись домой, Митя увидел, что все разошлись и только Соня си­дит пригорюнясь за столом перед горкой чистых мисок.
– Поеду я, Соня, – потерянный и грустный, Митя присел рядом.
– У Груньки был? – понимающе спросила она. – Её рук дело?
– Меньше б ты языком болтала, ничего б и не было. Отказывается от меня Тамара, – вздохнул он.
– Из-за этого письма?
– Конечно. Она же не знает меня, никогда не видела. Только по пись­мам. В письмах что хочешь можно написать, навыдумывать. А тут такая новость: жена, ребёнок. Вот и не верит мне.
– А ты всё-таки хочешь к ней поехать?
– Поеду. Выгонит, значит, вернусь сюда. Буду в колхозе работать, –  Митя начал устало расстёгивать ремни. – Я посплю немного, а завтра с утра и пойду на станцию.
– Спи, братику, – ласково согласилась Соня. – Я тебе постелила на твоём старом месте и окно открыла, чтоб нежарко было спать.
– Спасибо, – прошептал Митя, укладываясь на продавленную желез­ную кушетку, которую дед привёз ещё с русско-турецкой войны.
Веки смежились, и пелена покоя, сотканная из аромата цветущего сада и ночной свежести, быстро накрыла его.
 
4
 
Был воскресный день. Тома сидела у окна и вышивала гладью картину Крамского «Портрет неизвестной». Оставалась самая трудная часть – лицо, а вот как раз розовых ниток-мулине было мало. Подняв от пялец уставшие глаза, девушка увидела в окно, как по тротуару к их калитке свернул молодой военный с чемоданом в руках. Сердце ёкнуло: «Он, Дмитрий». Тома вскочила со стула. Она хотя и написала: «Не приез­жайте», – но всё же надеялась, что вышла ошибка и в письме речь шла не об её Мите, а о ком-то другом. Да и отец всё время повторял:
– Не верь, Томочка. Это клевета. За все годы, что были вместе на вой­не, никто ему не писал, кроме сестры и тебя.
Старшина постучал в дверь. Открыла Ольга. Рогочий поздоровался и окинул взглядом комнату. За столом сидела мать, перед ней лежала стопка ученических тетрадок. А у окна стояла Тамара, прижав к груди пяльцы с вышиванием.
Всё последующее можно назвать немой сценой. Молодые люди изуча­ли друг друга. Тамара была удивительная, не похожая ни на кого, даже на свою фотографию, которую носил у сердца Рогочий. Тонкое белое лицо с аккуратным прямым носиком, гордые чёрные глаза, стрелки серьёзных бровей и маленький алый рот с припухлой верхней губкой. На ней было домашнее ситцевое платье в мелкой голубой горошек, пере­тянутое в талии пояском. Дмитрий не мог прийти в себя: «Неужели это она писала мне письма? Такая красивая и недоступная?»
Высокий Рогочий загораживал входную дверь, и от того она казалась   низенькой и маленькой, а сам он большим и сильным. Томе прежде всего бросились в глаза широкие плечи и грудь старшины, увешанная орденами и медалями. Он был в новой, с иголочки, форме, в блестящих хромовых сапогах с узкими носами и такой представительный, что де­вушке стало не по себе. Но его открытое лицо с пытливым взглядом круг­лых карих глаз, чуть великоватым носом и широкой улыбкой сняло напряжение.
Он тряхнул кудрявым чубом и несмело спросил:
– Гостей принимаете?
Ольга, кокетливо улыбаясь, пригласила его войти и поинтересовалась:
– Как доехали, Дмитрий Трофимович?
– Спасибо. Хорошо, – коротко ответил Рогочий, не отрывая взгляда от смущённой Томы.
Тут на пороге вырос Фёдор Дмитриевич, радостный и возбуждённый. Друзья крепко обнялись.
– Я рад, очень рад, что ты, наконец, приехал.
– Я тоже, Дмитрич, но думаю, что не все разделяют нашу радость, – говоря это, Рогочий многозначительно посмотрел на Тамару.
Чтобы разрядить обстановку, хозяин начал знакомить друга со своей семьёй.
– Моя жена, Любовь Вячеславовна, – торжественно представил он же­ну. – Любочка, родная, это мой друг и спаситель гвардии старшина Дмит­рий Рогочий.
– Очень приятно. Я о вас от мужа слышала много хорошего. – Она протянула гостю руку и энергично ответила на его пожатие, затем, отсту­пив на шаг и любуясь старшиной, ласково заметила: – Да вы красавец, Митя! Вот что значит – казак!
– А это наши дочери, – повернулся Фёдор Дмитриевич к младшей.
– Ольга, – представилась девушка, насмешливо приседая в книксене.
– И Тамара, – Басков, радостно улыбаясь, подвёл Рогочего к старшей дочери. – Раз у вас произошла размолвка, то познакомьтесь снова, и, на­деюсь, вы поладите.
Иван бережно пожал маленькую узкую ладошку девушки.
– А теперь не мешало бы сообразить ради встречи. Вы тут, девочки, постарайтесь, мы пойдём пока с Митей покурим.
Когда отец с гостем вышли во двор, Ольга закатила глаза и мечтатель­но зашептала:
– Душка! Прелесть! Томка, если ты не выйдешь за него, то будешь ду­рой.  Мне он очень даже понравился.
– Перестань, балаболка! – беззлобно цыкнула на неё Любовь Вячесла­вовна, – надо было нос не задирать, а соглашаться тогда, когда отец просил парню написать. А ты, Тома, сразу не отказывай ему. Присмот­рись, пока гостить будет у нас.
– Томка, не обижайся, хоть ты мне и сестра, но я тоже попробую, – перебила мать Ольга. – Отпустить такого жениха от себя просто грех.
Женщины накрыли стол и позвали отца и гостя. Что поразило Рогоче­го, так это количество посуды на столе: около каждого места было по две пустые мелкие тарелки, поставленные одна на другую, две ложки, вилка, нож. В центре стола на белой скатерти стояло множество чашек, вазо­чек. Очень красиво! Но еды почти не было. По всему этому разнообраз­ию посуды были разложены кусочки хлеба, редис, петрушка, ещё ка­кие-то пахучие травки. На блюде лежала варёная картошка, присыпан­ная укропом, и одиноко стояла бутылка красного вина с белой этикеткой.
 Рогочий извинился и открыл свой чемодан. Там оказалось то, чего женщины не видели уже много лет: копчёная колбаса, тушёнка, рыбные консервы, ещё какие-то баночки и свёртки. Все ахнули, а Федор Дмитриевич спокойно прокомментировал:
– Я же вам говорил, что с Рогочим не пропадешь. И от смерти спасёт, и досыта накормит.
Все рассмеялись, и вскоре вазочки и тарелочки на столе были запол­нены едой. А Митя вытащил из чемодана знакомую Федору Дмитриевичу  фляжку.
– Помнишь, Дмитрич? Чистый спирт. Давай уж выпьем фронтовые сто граммов, а женщины пусть пьют вино. Для этого случая у меня припасе­но шампанское, – и он поставил на стол высокую бутылку с позолочен­ной наклейкой.
Дружно выпили за встречу, за Победу, помянули тех, кого уже нет...
Позже молодые люди завели патефон. Ольга с Дмитрием танцевали, а отец с Тамарой вышли на крыльцо.
– Томочка, мне Митя рассказал о недоразумении, связанном с его яко­бы семьёй. Он ездил в станицу и выяснил, что то письмо было написано человеком, который хотел вас рассорить, хотел, чтоб Митя вернулся до­мой и забыл тебя. Но он не вернётся. Он приехал к нам навсегда. Я ду­маю, что ты у нас умная девочка, всё поймёшь и противиться своему счастью не станешь.
Отец нежно погладил дочь по щеке и прижал её голову к своей груди. Тома счастливо заплакала. А Федор Дмитриевич, ласково перебирая её шелковистые волосы, приговаривал:
  – Всё будет хорошо, дочка. Поженитесь. Нарожаете нам с матерью внуков. Дмитрий очень надёжный товарищ. Проверено в бою. Ну, пойдём к столу. Только улыбайся, улыбайся. Твоя судьба приехала.
Они тихо вошли в комнату.