горечью, испугом, голос Казанцева. - Не тупая: свалит, никому ничего не скажет. Исчезнет... Мужики, вы чего? - взор около, жадно выпучив очи. - Она же - СВОЯ!
Давясь злой иронией, все же печально рассмеялся Горбунов:
- Своя, говоришь? - дерзко. - Уверен?
- Уверен! - не менее грубо. - Это просто мы - чужие...
Горький вздох. Встал, выровнялся на ногах Палач. Шаги по кругу, меряя рассуждениями комнату.
Обмер. Пристальный, сверлящий, будто щупая, определяя глубину моей души, али просто - ища опровержение наличия оной, взгляд. Поддаюсь - отвечаю тем же. Но еще миг этого жуткого, черствого, ледяного напора - и сдаюсь. Позорно опускаю голову и, покорно зажмурив веки, жду.
Не надежды. Не пощады. Исхода жду... - и так всё ясно.
Конец. Вот он... глупый, самонадеянный, бессмысленный мой конец - финиш всей моей жизни, что была мне, видимо, по ошибке отписана. Ничего не успела сделать. Ничего толкового, значимого, заметного. Ничего... кроме ошибок, боли... и предательства. Всех подвела: родных, близких, любимого. Ослепленная своей беспечностью, больной тягой, глупыми поисками, наивным рвением к чему-то непонятному, недалекому... в поисках смысла жизни, цели... ее значимости как для общества, так и для самой себя - ее же я и растеряла, растратила, просадила.
Ирония?.. Сарказм?.. Плевок судьбы? Происки мойр?.. Одной. Второй. Третьей. Где каждая исполнила свою, личную, жестокую, но важную роль: не глядя, вытащила жребий; соткала, пропустила через все превратности и смело перерезала нить моего бытия.
Конец. Всему конец.
Костенька... Костя, как же хочется напоследок услышать твой бархатный голос. На прощание увидеть твои серо-голубые, будто небо, будто море, глаза. Ощутить убаюкивающее тепло. Нырнуть в океан пьянящего твоего неземного, услады переливов, запаха. Ты - мой мир... беспечности, любви и смеха; мир нежности, ласки и красок... - всё то, что не ценила, чем рискнула; что едва сама не загубила...и сейчас я покидаю, отпускаю навсегда.
Как хочется сказать тебе еще хотя бы раз, как безмерно... ты мне дорог, как безумно я люблю тебя... до пронзительного писка, визга, стона души. И поблагодарить тебя за всё. Извиниться, раскаяться... Расплакаться - и всё же получить прощение за то, что взамен тебе так жестоко, вынужденно подарю...
Однако, рискнуть не смею: даже если со мной уже всё решено, тебя подставить под удар - сродни самому страшному прегрешению. Ты здесь, ты рядом... со мной душой. Еще немного - и плотью тоже. Окажусь в твоих объятиях и навсегда останусь я с тобой.
Шорох. Резвые движения - не поддаюсь, лишь только в фантазии рисую возможное происходящее. Щелкнул предохранитель.
- Пошли все на*** отсюда! - гневное, деспотическое, будто сам дьявол взревел. В испуге распахнула очи я. Поддались велению присутствующие. Дрогнул и огонек в чьих-то руках. Заботливой пеленой полумрак завладел нашим пространством, очерчивая в темени искаженные догадки.
- Тебе особое приглашение? - рявкнул, вполоборота метнув взгляд на застывшую в углу фигуру. Присматриваюсь, узнаю - Казанцев.
- Бабу... беременную... Ты совсем что ли?.. Вообще ничего святого не осталось?
- Слышишь, ты, - и снова косится на него Палач. - Святоша е**нный... на**й отсюда!
Нервно, звонко сглотнул слюну Роман:
- Я тебе не дам этого сделать.
- Может, и тебе всадить заодно? - бешено рявкнул, обернувшись и возведя, уставив дуло уже в сторону своего "товарища".
«Я люблю тебя», - испуганно, вором, под раскаты взорвавшегося шума, перепалку изуверов, шепчу прощальные слова, искренне молясь, чтобы все же Пахомов услышал меня.
- Стреляй! - дерзко. - Уж лучше сдохнуть здесь, сейчас, чем потом... остаток дней ощущать себя таким же трусливым, мерзким дерьмом, коим являешься ты.
Желчно, бесовски захохотал Горбатый в ответ:
- На понт берешь? Думаешь, не выстрелю? Пожалею? Зря, с*ка! ЗРЯ! Мне по*** на тебя, на нее! На все эти ваши сопли... по поводу совести и спасения души! Ад? Оглянись, "праведник", м**ь твою! Мы давно в нем живем, варимся в котле! Просто не поняли, в какой момент сдохли! Так что... либо ты разворачиваешься - и уе**ваешь отсюда - и чтоб я больше никогда тебя не видел, или ляжешь рядом с ней. Как и хотел... когда-то.
Обмер. Не шевелится Казанцев. Но и против... больше претензий не выказывает.
- ЖИВО! - будто принимая его сомнения, безучастность за смирение, подчинение его воли и воли обстоятельств, неотвратимости исхода, резво решает все за него.
Пронзительное мгновение сгорания принципов в пламени позора и страха - и дернулся, ступил шаг на выход. Вдруг шорох, волнение. Стук. Выстрел...
Не поняла даже, как хлопок, глухой удар отдернул меня назад. Рухнула на пол. В груди резко запекло, щупальцами расползаясь ноющих, тянущих ощущений по сему телу, нестерпимая боль разорвала сознание. На черном полотне реальности зашевелились черви искр. Задыхаюсь. Сердце колотится, что дикий, взбесившийся зверь, мечась в клетке из цепких прутьев ребер. Звенит в ушах. В голове дурман крутит свою карусель, застилая отчаянием реальность. Чувствую, как холодеют, немеют мои конечности. Первородный страх кубарем пускается по жилам, заливая окаменевшие мышцы смиренным онемением, рождая где-то в груди целое пламя невысказанных чувств, немного, подавленного крика и невыплаканных слез.
- Лиза! ЛИЗА, б***ь! - что-то дрогнуло внутри меня, встрепенулось, но лишь на миг. Сил среагировать вовсе нет. - Лизонька, девочка моя!
Ухватил, утопил мое лицо в своих теплых ладонях. Глаза в глаза.
Родные, нежные, некогда такие шаловливые и веселые озера - целый океан, вселенная моей беспечности, радости, любви. Утонуть... я хочу утонуть в них, чтобы в конечном счете там навсегда раствориться. Навеки остаться в них... И никто, и никогда... больше нас не разлучит. Я буду твоей, в тебе... вторить своей душой твоей сути.
Тянусь... смело, слепо... будто за воздухом. Прилипаю прощальным поцелуем к губам - вкус... хочу в себя вобрать твой вкус, терпкий, сладко-соленый, дурманящий, навсегда его оставить в себе, в своей памяти... в умирающей плоти... и в уходящей душе. Поддаешься на миг - но я уже отстраняюсь, не имея больше сил удерживаться подле... И снова глаза в глаза. Слезы капают с твоих ресниц мне на лицо, обжигая кожу.
И все, что могу сказать... это нелепое:
- Прости...
Еще мгновение, еще рывок - и сиганула... с головой, без сожаления... в твой взгляд - теряя себя навсегда.
Глава 34. Пограничье. «Дети» Гиппократа
Посвящаю "Розовым снам" из романа
"Лоскутные розы" Е. Миллер, которые и навеяли мне сие странное сновидение.
***
Шаткий, мощенный из досок мост. И, казалось, не через реку он перекинут, и не через озеро… а через непроглядной дали… целое море, выливающееся за горизонт.
Люди, толпа людей, но не общим сплоченным телом, а рассыпаны – лениво тащатся, каждый утопая в своих думах. С работы – домой. Час пик. Да только на небе – не закатного светила переливы, а темный бархат, усыпанный звездами. Ночь.
И мы идем… прём против «течения»: я и Инка. Манит нас та неведомая даль. Манит. Вот только ходу нормального впереди нет: деревянные плиты лишь здесь, около нас, у берега; и где-то там еще, далеко-далеко, у самого горизонта… что и не достать дотуда – не допрыгнуть… И между этими островами – отнюдь лишь голые балки-опоры, горизонтальные, тянущиеся бесконечными рельсами, навесом, вдаль. Другим – ни по чем: идут в нашу сторону... неведомым образом легко преодолевая эту преграду.
А мы стоим – мнемся, не решаемся.
- Да уж… и вправду, «роковой мост», - задумчиво шепчет подруга.
Бросаю взор около: справа – тоже мост, вот только он целый, толковый, крепкий; слева - еще больше разрушен, нежели наш.
- Роковой? Погоди... как "роковой"? - недоумеваю. - Какой из них? Разве не тот? – киваю в сторону руин.
- Не знаю… - виновато прячет взгляд.
Ходит, бродит по краю настила, по балкам вперед-назад эквилибристом, дразня темную, непроглядную пучину, в которую упади – и не выберешься уже никогда.
И вдруг один из прохожих (молодой незнакомый мужчина, с длинными русыми волосами, вид - усмиренного бунтаря, рокера) метнул на меня взор, отчего и я его приметила, различила среди безликой толпы:
- Этот – и есть... - будто громом голос.
- Как этот? – взорвалась я искренним, откровенным шоком, тотчас утонув в прозрении: отчего же тогда столько людей собой глупо, слепо рискуют… играя с проклятием?
Смолчал, не ответил. Более того – не захотел больше проявлять участия. Отвернулся. Слился с теменью - и пошагал прочь, не оборачиваясь.
И снова взор устремляю на подругу: но не надо слов – сама поняла и подчинилась та.
Живо срываемся на бег – и, будто земля под ногами горит, мчим на берег. Затесываясь среди толпы… через дебри – в сторону сердца города, в сторону дома.
Вот только теперь осознаю: я - босая, и на теле - лишь длинная, белая ситцевая ночная сорочка. Холодно, дурно, стыдно... И даже ступать приходится осторожно, с опаской. И не так колет сухая трава или студит ноги холодная (хоть и пропитанная летом) земля, и не так сор под ногами смущает (отходы, пакеты, окурки), взывая к брезгливости, как стекло – много битого стекла, то и дело норовящего вонзиться в плоть и раскромсать оную до крови, до кости, заражая… и без шансов убивая.
Замечаю впереди себя пожилого мужчину: ловко пробирается среди зарослей по шальной тропинке в сторону жилых домов. Предусмотрительно, хитро следую за ним – за мной же покорно мчит и Инка. Он – мой поводырь, я – ее. Незнакомцу проще, на его ногах – обувь: ботинки, подошва плотная, крепкая. А потому смело рвет вперед, мне же – каждый сантиметр дается тяжко: до дрожи пробирает угрозой.
Еще шаги, еще усердия – и прорвались, ступили на не менее холодный, но гладкий… нежный, твердый асфальт – уверенной походкой, поступью вперед. А поводыря уже и не различить среди полумрака: ночь сожрала очертания, не уступая даже фонарному, медовому свету.
Нестрашно. Сама справлюсь! Сама отыщу наш с Инкой путь! Это здесь наши с незнакомцем кривые дороги пересеклись, наслоились друг на друга, пока от моста через дебри на свет, на твердынь не вышли. А дальше – а дальше у каждого свое предназначение, свой конечный пункт!
Я сама справлюсь – я сама нас спасу!
Срываюсь на бег – уверенно мчу вперед. И вдруг – замечаю на обочине незнакомую женщину с дочкой. Стоят, смотрят на меня в испуге. И почему-то я начинаю орать, дико, отчаянно, взмолившись:
- Помогите! Помогите ей! – тычу рукой куда-то назад вполоборота, в сторону своей Инки, туда, где она за мной слепо, безропотно летит.
- Помогите! – слышу, вторит мне ее голос.
Вот только этим двум всё равно, более того - они боятся нас, отворачиваются, обособляются, жаждут сбежать.
А потому рву когти дальше я, визжа, ревя, разрывая отчаянным криком темноту и тишину ночную:
- Помогите ей! – снова рвет мое горло безысходность, будто чувствую, как Смерть отбирает Ее у меня.
И вдруг не ощущаю больше за мной участия. Странный шорох – «пуф»: и ничего…
Замираю в ужасе. Оборачиваюсь: нет Инки нигде. А вместо нее... за мной мчат санитары.
Жутко, страшно… и будто чувствую, что нехорошее они мне несут. Будто не спасти хотят, не помочь – а добить, уничтожить.
Срываюсь на бег – умчать далеко-далеко, но не выходит – ноги ватные враз почему-то, непослушные: заплетаюсь, едва не падаю. Еще немного
