а одна рука – слаба. Мозги затуманивала нешуточная паника, иначе чем можно объяснить неординарный вскрик.
- Эй, ты, там! – заорал в ужасе. – Дай ветку потолще!
Лапшин выглянул двумя глазами, оценил аховое положение бандюги и успокоенно улёгся под деревом, освобождено вздохнув.
- Брось автомат и рюк, может, и выползешь, - предложил разумный вариант спасения, но гибнущий в гнили не внял ему.
- Давай! – опять донеслось заполошно. – Не пожалеешь, - решил подсластить и умаслить спасение. – Получишь столько, что до конца дней твоих хватит, и мантулить не надо. Стукнемся задами и разбежимся в разные стороны. Ну!
- Может, и честное слово дашь, что не надуешь? – съехидничал Иван Алексеевич, не зная, на что решиться: спасать или не спасать.
- Ты же всё равно не поверишь, - донеслось без сомнения, но с горечью. – Я тебя узнал, ты – Лапша.
- А ты? – и снова высунулся. Топляк был уже без капюшона.
- Ба! Самуил Аркадьевич! – обрадовался хорошему знакомому Лапша. – Никак ты? Надо же! Вот не ожидал!
- Не тяни время! – завопил отходящий в ад. - Тяни, а то не вытянешь!
- Не гони лошадей, Сёма, - вспомнил Иван Алексеевич кличку Веймара. – Надо кое-что выяснить. Ты зачем устроил самограбёж?
- Не я, - опроверг первичную версию пострадавший и тогда, и сейчас, - Козёл! Хотел присвоить общак, стебанутый. Не вышло. Рога откинул, гад.
- А я-то мыслил, что он у вас бобром?
- Не дорос бивень до умишка. Где ему? Ну? Дай ветвь, будь, падла, человеком.
- Может, тебе и лопатник с ключами от хаты дать? – засмеялся Лапшин, ничуть не доверяя просителю. – Значит, общак твой? В рюке?
- По закону! – подтвердил ювелир, тонущий в грязи. – Они без меня – медная оправа.
- Зачем тебе столько? – подначил трепач под берёзой. – В твоём-то возрасте, когда пора отчёт держать перед людьми и богом? Бишкаутами гремишь, а туда же! Жмот!
- Тебе не понять! – закричал в ярости и отчаяньи владетель драгоценных цацек, не желающий расставаться с ними и в смертный час. – Ты никогда не держал в руках даже одного своего лимона баксов, не слышал симфонии их шелеста.
Лапшин снова рассмеялся, так и не решив, что ему делать.
- Зачуханный маниман! – обругал в бессилии. Стало расти раздражение: чего он вошкается с гадом? Прикончить, и вся недолга. Пусть исчезнет мразь в болотной мрази вместе со всеми ворованными изумрудами, яхонтами, солитёрами и прочими золотыми побрякушками, да так, чтобы и следов не осталось. Лопуху Лапше ни к чему. Родина не обеднеет. За Сан Саныча. Справедливому возмездию мешали профессиональный долг, требовавший брать таких живыми для следствия, не допускать самосуда, быть лояльным даже к закоренелому вражине. Смягчали гневную накипь изредка доносившиеся подбадривающие очереди автомата Дорошкина.
- Тащи, давай! – уже требовательно, даже угрожающе закричал миллионер. – Я замёрз! Потом будет хуже – не вытянешь! Всё равно придётся, иначе с тебя сдерут все звёзды и крест поставят.
- Знаю, - согласился тяжко вздохнувший истязатель. – Да, дорогой, ты мне живой нужен, а я тебе – предпочтительно мёртвый, а хотелось бы наоборот. Такой гниде, как ты, нельзя коптить небо.
Веймар, убедив себя, что не сдохнет в болоте, что мент его обязательно вытащит, даже нашёл силы хохотнуть.
- Не ты писал книгу судеб, не тебе и судить.
Лапшин опять вздохнул.
- А жаль, я бы её в корне переделал.
- Кишка тонка! – опять нервно захохотал Самуил Аркадьевич, и голос его окреп, хотя и дрожал от неуверенности и холода.
- Зря радуешься, - предостерёг Иван Алексеевич, - тебе твои не простят замыленного и потерянного общака – всё равно загремишь в ящик без отпева. Никакими камешками не расплатишься. Да и нет их у тебя, - опять подначил, зля, - сплошняком стразы. Сам ты – тоже страз, никому не нужный, и вся жизнь твоя – стразовая. – Хохота не последовало.
- Рано хоронишь, Лапша! – в голосе стразника прозвучала неуверенность. – За меня есть, кому заступиться, прикрыть, если надо. Такие люди крышуют, что тебе и не снились.
- Одна крыша уже съехала аж до самого Киева, - напомнил Лапшин о бегстве Книппера, о чём Веймар, конечно, знал.
- Шифер! – обругал Сёма трусливого мэра. – Битый! – и пригрозил: - И тебе не дадут долго жить – ты приговорён. Хотелось бы увидеть тебя в гробу, я бы и цветов не пожалел.
На некоторое время, выдохшись, примолкли.
- Слушай! – Иван Алексеевич чуть выдвинулся из-под берёзы, чтобы лучше было слышно. – Хватит нам базарить без толку, как старым бабам. Бросай на тропу пушку и рюк, получишь спасительный дрын. Вот, - поднял одним концом над деревом.
- Ага! – совсем упавшим голосом ответил в болотном капкане. – Разогнался! Я тебе брошу, ты захапаешь и уйдёшь. Знаю я вас, ментов: совести-то и на бакс не наскрести.
Другого ответа Лапшин и не ждал.
- И мне не с руки подставлять себя. Стрельнёшь ведь, когда вытяну, и тоже – поминай, как звали. Консенсуса у нас не получается. Что будем делать? Я-то отлежусь здесь до прихода омоновцев, а они долго расплёвываться не станут – укокошат тебя сходу, с ними не поторгуешься. Думай, Сёма, думай. Ты же – большак! – В ответ пришла длинная автоматная очередь, прошившая ещё раз трупное дерево, и стало тихо. По ясному голубому небу плыли, не обращая внимания на земную сутолоку, лёгкие перистые облака, обещая вечерний снегопад, который занесёт белым безобразные следы людей. Только хотел подсмотреть, что там подопечный, как грохнул одиночный выстрел, заставивший вздрогнуть. И снова по высокому ясному небу поплыли приостановленные было нежные облачка. На этот раз выжидал подольше, а когда, решившись, выглянул, то увидел, что ювелир погрузился выше пояса, удерживаемый рюкзаком и раскинутыми руками. Изо рта свесившейся набок головы вытекала пульсирующей струйкой кровь. Автомата не было, очевидно, утонул, выпущенный ослабевшей рукой. Выставив Калашникова и опасаясь подвоха, не торопясь, ощупью подмёрзших и скользящих подошв, пробрался, поминутно проверяя тропу шестом, к самоубийце. Присел, шест просунул под лямки рюкзака и замер, одолеваемый обидой, тоской, злостью и мелкой морозной и нервной дрожью. Такого финала он не ожидал. Старый еврей всё же перехитрил его и ушёл из жизни не наказанным.
- Эх, Сёма, Сёма! Зачем же так? Зачем взвалил ещё один тяжкий грех на и без того грешную душу? Разве с вами дотянешь до ста?
