продолжение...
Ведь рано или поздно — а Мировая Революция победит!..
Исповедь у ночного костра
Иногда Анфисе приходилось надолго расставаться с Никой — и тогда она чувствовала себя особенно одиноко. И тогда она одна играла в «восставшего индейца», «последнего из могикан», «Одинокого Бизона», Оцеолу — Восходящее Солнце...
Будь то — дома, или на даче, или в лесу. И особенно — летом в лесу...
Она была, этим своим индейским героем, как бы и сама — и, в то же самое время, это был «Он». Некто, кто олицетворял для неё тайного индейца и тайного борца, некоего революционера-подпольщика, революционера-партизана. И она — как бы писала про Него книгу, или снимала про Него фильм...
И отец, и Герта, и Алик, и Арина, и другие «коммунары» с удовольствием находили и приносили и для неё, и для Ники тоже, массу разной литературы про индейцев и про разные первобытные племена. Также иногда — и с красочными картинками, и с фотографиями, и с прочими иллюстрациями...
И однажды — это было ещё давно — Анфиса увидела ту самую, старинную американскую фотографию, на которой был заснят самый замечательный из всех индейцев, что она когда-либо видела на разных картинках, фотографиях или в кино...
Это был Неистовый Бизон, вождь-шаман из племени сиу, разгромивший в одном из важнейших и кровопролитнейших сражений во время индейских войн — войско белых американцев, но — неизбежно вынужденный потом бежать в Канаду и скрываться...
…
Однажды, и это было долгой и холодной зимней ночью, когда ей особенно не хватало рядом какого-то очень близкого человека, Анфиса представила себе, как она сидит с этим лучшим и умнейшим из индейцев, с этим отважным и мудрым вождём-шаманом, у их ночного костра, напротив него — и рассказывает ему про себя...
Рассказывает ему про то — как ей одиноко, как она ненавидит не только свою школу, а ненавидит — всю эту мерзкую, гадкую, совершенно чуждую ей, искусственную механическую цивилизацию, всю эту тупую, бездушную и противоестественную промышленность, торговлю, деньги, все эти огромные, вонючие от промышленных выхлопов, бездушные города, с их бесконечными вонючими бездушными машинами...
И с этими — потерявшимися среди всего этого мира мёртвых вещей — безликими толпами потерянных и ничего не понимающих людей, озабоченных только поисками очередных денег или очередных ничтожных удовольствий, которые можно приобрести за эти деньги...
Рассказывает, как она хотела бы быть свободным и независимым ни от кого индейцем — и жить в огромном, диком, девственном Лесу, жить по истинным законам Природы, жить настоящей, свободной жизнью. Даже — если она будет там совершенно одна...
А он — слушает её совершенно молча. Только внимательно смотрит на неё...
И она знает, и чувствует, что он понимает в своей древней индейской шаманской мудрости — абсолютно всё. Всё, что она ему говорит. И даже то, что она хочет сказать, но — не знает, как выразить...
Он понимает абсолютно всё — потому что это понимание как бы и не его, а — понимание самой Природы. И они оба — как бы просто погружаются в это Понимание... И — сливаются с этим Пониманием, с этим бесконечным пространством безмолвного Понимания...
И центр этого беспредельного пространства Понимания — их Огонь...
…
И потом Анфиса подумала, что когда-нибудь, когда она встретит Его, при каких-нибудь совершенно необыкновенных обстоятельствах, то они будут вот так же сидеть ночью вдвоём у костра, и она Ему будет рассказывать про всё, про всё...
И Он будет молча слушать её — и всё, всё понимать. Понимать с полуслова. Понимать даже тогда — когда она тоже ничего не будет говорить, а просто молчать. Они будут просто оба молча смотреть на Огонь — и знать каждый, что рядом с ним тот — кто его будет понимать всегда...
Главное — чтобы у них даже самой холодной и тёмной ночью горел Огонь!..
И прежде всего — этот Огонь должен гореть в твоём сердце!..
Кунсткамера и Миклухо-Маклай
Самым первым из многочисленных музеев Ленинграда, куда водила Анфису няня, а потом иногда и кто-нибудь из молодых «коммунаров», и куда её, как-то раз, специально сводил отец, ещё совсем маленькую — это был, конечно, Музей Ленина, в Мраморном дворце на улице Халтурина, так как это было буквально у них под боком...
И няня, и отец, и другие «коммунары» ей в музее всё подробно и наглядно рассказывали: и про Ленина, и про его очень опасную подпольную революционную работу, и про марксизм-ленинизм, и про Великую Октябрьскую социалистическую революцию, и про Гражданскую войну, и про самое начало строительства социализма в стране...
Анфиса потом хорошо помнила, как няня водила её в Цирк на Фонтанке...
Потом Анфису (иногда вместе с Никой) так же водили — и в Музей революции, и в Артиллерийский музей, и на Мойку, 12 — к Пушкину, и в другие музеи, которыми так богат Ленинград, и многие из которых были так близко от них...
Алик (часто не один, а с какой-нибудь девушкой-студенткой) потом не раз водил их с Никой на очень обстоятельные экскурсии в Эрмитаж, и в Русский музей, и в соседний Музей этнографии народов СССР, и на разные художественные выставки. И он всегда очень интересно умел про всё рассказывать: и про историю, и про искусство, и про всё на свете...
А Арина как-то сводила их с Никой сначала, ещё маленьких, в Зоопарк на Петроградской, а потом — в Зоологический музей, а потом — там же рядом, на Университетской набережной Невы, на Васильевском острове — в Музей антропологии и этнографии, который называется также Петровской Кунсткамерой...
И вот этот последний музей — стал потом для Анфисы и Ники самым любимым на многие годы...
У любознательных девчонок даже со временем выработался уже определённый ритуал. Сначала они бежали по широким мраморным лестницам на 3-й этаж, где была прекрасная, красочная и очень познавательная экспозиция, посвящённая первобытным людям. Потом — они сбегали вниз на 1-й этаж, почти полностью посвящённый индейцам. И в заключение своей самодеятельной экскурсии — они шли на 2-ой этаж, посвящённый коренным этносам Азии, Африки и Океании...
…
Герта как-то дала Анфисе с Никой почитать прекрасную книгу про Миклухо-Маклая, из серии ЖЗЛ. И этот мужественный учёный-подвижник, защитник папуасов и всех туземцев от европейских колонизаторов, стал для обеих подруг — одним из любимейших героев!..
Особенно девчонок привлекла идея, и страстная мечта, Миклухо-Маклая создать на Новой Гвинее — колонию-коммуну из русских поселенцев. Но царское правительство не поддержало эту идею. Он нашёл в России уже многих добровольцев для осуществления этой его мечты, которая питалась ещё его студенческим увлечением сочинениями утопических социалистов и коммунистов, и этот проект мог бы осуществиться. Но его тяжёлая болезнь и ранняя смерть помешали осуществлению этой мечты...
А ведь Новая Гвинея (и даже со многими прилегающими островами!) — как и Аляска с добрым куском Канады и с Фортом-Росс в Калифорнии, как и Гавайские острова — могла бы стать навсегда частью России!..
До чего же российские цари были недальновидные дураки, думали девчонки...
…
Игры Анфисы и Ники в индейцев и первобытных людей стали, одно время, настолько для них любимыми, настолько насыщенными, что стали затмевать собою даже их мечты о космических полётах...
Впрочем, Ника решила стать лётчиком и космонавтом совершенно твёрдо. И свой роман про индеанку-марсианку Аэлиту она обдумывала, развивала и записывала систематически. И Анфиса ей в этом помогала...
Сама Анфиса ещё не могла точно решить, кем ей больше хочется стать: космонавтом или индейцем. Или обоими сразу. А ещё лучше — если и космонавт, и индеец, и профессиональный разведчик-революционер...
Кажется, не раз снившаяся ей Андромеда была как раз всеми ими тремя...
Сны Анфисы по своей фантастичности вообще часто превосходили самую мощную и смелую фантастическую литературу. Она знала, какое огромное значение индейцы придают снам, и как они умеют с ними работать, особенно шаманы, превращая это искусство в настоящее волшебство...
В Индии, как давно рассказывали Алик и Арина, йоги тоже умели так развивать скрытые силы своего сознания — как в Европе до сих пор не умеют.
А Анфиса чувствовала, что эти скрытые силы в ней — огромны, бесконечно огромны...
Ника просит помощи
Но жизнь не давала Анфисе слишком долго парить в космических высотах или бродить в индейских девственных лесах...
В одно холодное, тёмное и очень раннее и не радостное утро — когда ещё все спали — к ним в квартиру, совершенно неожиданно, позвонилась Ника.
Оказалось — она сбежала из дома, из Москвы. Сбежала — потому что её родители поссорились так, что чуть друг друга не убили. И она приехала — именно сюда, к ним, к самым близким друзьям их семьи, чтобы помогли помирить между собой её родителей, что отец Анфисы и Герта, да и с помощью няни, делали уже не раз...
Ника не могла достаточно внятно и ясно всё рассказать о том, что произошло, она была в явном шоковом состоянии, почти непрерывно плакала... Но суть события была, в общем, ясна, у родителей Ники и раньше подобные конфликты бывали, и не один раз они сами обращались сюда к ним за помощью, и их мирили, хотя бы на какое-то время...
Отец тут же позвонил по служебному телефону в Москву — и сообщил дяде Паше и тёте Стеше, родителям Ники, при ней и при Анфисе, что с Никой всё благополучно, она у них дома и они о ней позаботятся...
Анфиса (к превеликой своей тайной радости) не пошла в этот день в школу, а занялась попавшей в это семейное несчастье подругой. С помощью няни — которая любила Нику как родную — они её помыли в ванной, переодели во всё чистое, накормили, напоили специальными травами («от всех простуд и от всех нервов», как сказала няня) и уложили спать и отдыхать в комнате Анфисы...
Хотя уснуть Ника не могла ещё очень долго, и Анфиса это прекрасно понимала и почти не отходила от подруги...
Ника рассказала, что ехала сначала на поезде, но потом её высадили, и хотели сдать в милицию, но она убежала, и вторую половину пути добиралась до Ленинграда на ночных попутках — хорошо, что попадались хорошие, добрые, понимающие люди...
Про родителей Ники Анфиса сама не задавала ей никаких вопросов. Ника, через какое-то время сама, очень отрывочно, и сквозь слёзы, смогла что-то поведать об их конфликте...
Она говорила, со слезами и с ужасом в глазах и в голосе:
«Ты понимаешь, он чуть не убил её, пьяный! Чуть не убил!..»
Потом очень тихо, почти шёпотом, добавила:
«Хотя она тоже могла его убить!.. Она может!..»
И, через какое-то время, продолжила, с нервной дрожью в голосе:
«А он как стал, как стал на неё орать — страшным голосом — как сумасшедший:
«ВЕДЬМА! ТЫ МНЕ ХОЧЕШЬ ДОЧКУ ПОГУБИТЬ!..»
Это они ведь из-за меня — понимаешь — из-за меня всё время ссорятся!.. Всё поделить не могут!..»
Ника опять стала плакать — плакать навзрыд от не отпускавшего её страшного перенапряжения...
Анфиса схватила подругу за плечи, прижала к себе, каким-то родительским инстинктом стала укутывать её в тёплое, мягкое одеяло, легонько и осторожно укачивать, убаюкивать, успокаивать, повторяя что-то доброе, тёплое и успокоительное, что в этот момент как-то совершенно спонтанно изливалось из
