Лебеди зовут с собой

то ли кифара, то ли цимбалы. Мороз продирал по коже от трезвона и грома.
Потык закатывал глаза и стонал:
– Боже, помоги это стерпеть и вынести!
Князь Акамир поглядывал на него с раздражением.
Девы и жёны вились всё быстрее. Мелькали их плечи и голые колени. Плясавшие выгибались, стелясь по земле. На них жадно глядел истукан, глядел всеми четырьмя грубо высеченными лицами. Бешеная музыка завораживала и подчиняла волю. Одна из дев билась на земле с криком, как в припадке падучей. Лица истукана срастались в четырёхликую голову, увенчанную алой как огонь княжеской шапкой. Что-то бесстыдное виднелось в этом столбе с размалёванным красным навершием.
– Это – уд, срамной и нечистый уд, – отплёвывался Потык. – Ах ты, Морена, Морена…
– Потык, лучше замолчи, – оборвал Акамир. – Я сам презираю самовильское действо. Но с богами не спорят.
– К-князь, какое это действо, как ты сказал? – очнулся Евтихий.
Акамир нехотя пояснил греку:
– Самовильское. Эти девки и жёнки сейчас – samowily, свита старых богов. Нимфы, по-вашему. А вон те парни – rusaltsy… э-э… лесные сатиры.
– Сатиры? – оцепенение спадало, сознание прояснялось…
«Сатиры плясали в свите безумного бога Диониса. Самый старый сатир напился допьяна и заблудился в саду. Хитрый Мидас выручил пьяного сатира и получил от Диониса дар – или заклятье? – «золотых рук». Какая же  связь этих плясок с золотом царя Мидаса? Не понимаю…» – неведомо где звенели гусельные струны, от их металлического звона кружилась голова.
Перед каменным столбом вилась процессия русальцев-парней. Кто-то из свиты Акамира нечаянно заступил им путь, но был сметён прочь. Русальцы бились в экстазе, подскакивали и трясли суковатыми палками. Над палками курился дымок, дупла на их концах были заткнуты дымящимися травами.
– Что это? Что у них в руках? – выпалил Евтихий.
– Тояги, – морщился Потык, – священные жезлы-тояги.
– Нет, это тирсы, – настаивал Евтихий. – Увитые хмелем тирсы. Жезлы сатиров из свиты Диониса. Скажи, откуда это взялось в вашей вере? Вы же не эллины.
– Это не моя вера! – взвился Потык. – Это его вера! – он ткнул пальцем в сторону главаря русальцев.
Впереди шествия выступал уже не молодой волхв. Белая льняная одежда доходила ему до пят. У волхва было мясистое лицо, чёрные, коротко обрезанные волосы и голый подбородок.
– Это их главный маг? – всмотрелся Евтихий, но Потык не ответил.
– Это некто Кощ Трипетович, – вынужденно сказал Акамир. – Он с севера. С далёкого севера.
– От самих гипербореев?
Акамир сумрачно посмотрел и тоже не ответил.
К каменному столбу выскочила полуголая Леля и закружилась. Взлетали и опадали обвивавшие её листья и ветки, белело обнажённое тело. Развивались по кругу белые волосы, мелькали руки, босые ноги. Леля вдруг закатила глаза, запрокинула голову, и губы её приоткрылись. Пересохшими губами она ловила несуществующие капли дождя и дым от русальских жезлов.
– Додола! Додола! – били в ладоши парни и девки. Дым от курящихся трав щекотал им ноздри. Четыре лица каменного идола пялились во все стороны.
Кто-то толкал Евтихия в плечо. Это Потык теребил его. Казалось, что князь опять безудержно пьян и готов зарыдать хмельными слезами:
– Эй, грек, это же моя дочь, слышишь? Скажи, грек, если дочь служит срамному болвану, то значит, я отрёкся от моего Бога?
С криками люди вскидывали руки. От невидимых дребезжащих струн у Евтихия цепенели конечности.
– Что в Дионисовых тирсах, Потык? – он перекричал этот шум. – Что за травы? Отойдём отсюда! – он потянул Потыка за локоть. Князь Акамир вопросительно обернулся, и Евтихий, наклонившись к его уху, выкрикнул: – Мы христиане. Нам больше нельзя здесь находиться!
Акамир кивнул, разрешая уйти. Они с Потыком отошли туда, куда не долетал дым. Акамир переждал и скоро присоединился, важно держа руки на узорчатом поясе. Кажется, молодой князь был доволен, что ему представился повод уйти.
– А ведь я говорил, советовал князю Михайле, – Акамир усмехнулся в усы: – Не женился бы, Потык, на ведьме! – он благодушно оскалил зубы, щёлочки узких болгарских глаз стали ещё меньше. Потык пожал плечами, Евтихий сдержанно промолчал.
Русальцы разделились. Одна их часть кобенилась и извивалась точно в припадке. Другая затянула то ли песню, то ли заклинание, отбивая такт ударами рук и топотом ног. От курений глаза у них мутились, а из гортаней рвались толчки неудержимого смеха. Сдавленные голоса вытягивали по-склавински:
Izza-lesa, izza-ghor –
izza-ghor, izza-ghor
Jadzet dziadushka Jagor,
dziad Jagor, dziad Jagor…
– О чём они поют? – вырвалось у Евтихия.
Акамир, дотронувшись до узоров на сорочке, что должны были оберегать его от сглаза, с явным нежеланием перевёл:
– Русальцы поют, что из-за гор и лесов едет к нам дзяд Ягор…
Тут громыхнули струны, медный звук прожёг до кончиков пальцев. Акамир поморщился, сжал руками виски и обронил по-славянски:
– Daby im liho powylezlo…
– Что это? – Евтихия мутило от звона, дыма и выкриков русальцев. – Что это такое?
– Люди говорят, что так звенят гусли волхва, – сквозь зубы выговорил Акамир. – Гусли яровчатые.
– Дзяд Ягор – что такое? – Евтихий силился согнать наваждение, ему мерещилось, что идол сделался охристо-красным и стал сам по себе вращаться среди кружащих русальцев. – Что это – дзяд Ягор?
– Дед, хозяин, – обронил Акамир.
Sam na-loshadzi –
sam na-loshadzi,
Zhonka na-korowe –
zhonka na-korowe…
Отказываясь переводить, Акамир затряс головой и сжал губы. Михайло Потык, наоборот, щуря слезящиеся глаза, мстительно перевёл:
– Дзяд Ягор скачет верхом на лошади, а его жена – верхом на корове!
– А почему на корове? – смешался Евтихий, безумия русальцев не давали ему сосредоточиться. – Во Фракии я когда-то видел изваяние языческого бога-всадника…
«Во Фракии, говорят, и царствовал тот самый Мидас, – усилием воли Евтихий собрал расползавшиеся мысли. – Тамошние боги скачут на лошадях, пусть так. Но что за нелепость – верхом на корове? – Евтихий мучительно вспоминал известные ему мифы. – Зачем небесным богам – коровы? Ах да, это образ, это облака, тучные стада облаков… А вот богиня облаков Нефела стала матерью несчастных Фрикса и Геллы и послала им овна с золотым руном…»
Мысль упрямо вращалась то возле золота Мидаса, то возле сокровища аргонавтов. Евтихий ничего не мог с этим поделать.
Dzetki na-teliateh –
dzetki na-teliateh,
Unuki na-kozliakah –
unuki na-kozliakah…
– Что они поют? Переводи, князь, переводи, – Евтихий затряс Михайлу Потыка. Потык разлепил губы и выговорил:
– Все дети дзяда Ягора едут на упитанных тельцах, а его внуки… – Михайло Потык пошатнулся. – Каждый его внук… едет на спине у козлёнка!
Князь Потык упал на колени и завалился на бок, на землю. К нему бросились мужчины из местных склавинов. Потык потерял сознание. Акамир, князь велесичей, с пониманием растягивал губы в полупрезрительной усмешке:
– Совсем допился князь Потык из-за своей ведьмы. Пьяный ум к ворожбе восприимчив, – Акамир в усмешке показал зубы: – Эй, грек, ты ведь уже всё знаешь? Ну, что сынок у Потыка – козлёнок? Заколдованный он, превращённый.
Снова прозвенели дурманящие струны. Потыка унесли, а Евтихий, сцепив под плащом руки, наклонился к Акамиру и выговорил:
– Чьё это недоброе семейство едет к вам на спине сынишки князя Михайлы?
Акамир оскалился, хохотнул, пряча неуверенность, и отступил. Погладил вышивки-обереги и сделал вид, что занят разговором со своими людьми.
Над лесом пролетел звон как от перебора гусельных струн. Поднимался ветер.

10.
Предместье Афин, затем дорога к Фивам
«Налетели на них гуси и лебеди, зашумели, закружились и подхватили. Унесли их за леса, за поля, за высокие горы…» (Старая сказка)

По утру после самовильского действа открылась беда. Девы-лебеди как тени бродили по старому капищу и по славянскому посёлку – испуганные, бледные, на все вопросы они округляли глаза и в страхе отмалчивались.
Пропала семья князя Потыка. Исчезли его жена, дочь, малолетний сын. За ночь скрылась и вся дружина русальцев во главе с Кощом Трипетовичем. На их стоянке, что над рекой у перекрёстка трёх дорог, нашли наспех затоптанные кострища и брошенный в спешке хлам.
Сам князь Михайло говорил, что очнулся от обморока ещё ночью, но ни шороха не слышал, ни следов не видал, хотя рыскал всю ночь по полям, по лесам… Здесь князь Потык менялся в лице и признавался, что рыскал по полям – горностаем, а по лесам – серым оленем. Евтихий до посинения сжимал губы и сдерживался, не зная, кем считать славянина-князя с тёмными кругами под веками – больным или здоровым?
Акамир выслушал Потыка с пониманием и терпеливо кивал ему, а после попытался допросить кого-то из старших жён-лебедей.
– На всё воля Старых богов, – с крайней неохотой выдавила одна женщина в окутывавшей голову льняной накидке и опустила глаза.
На идольском капище стоял вчерашний четырехликий столб-идол. Потык налетел на него, вцепился руками, пинал сапогами и кричал:
– Мне ли кланяться срамному уду? Мне ли чтить его и почитать? – от напора столб накренился и упал, взметнув тучу лебединых перьев. – Где мои дети, Идолище треклятое?
Что было потом, никто доподлинно не знал, но некоторые говорили, что Потык, минуя великого князя, наскоро учинил розыск и расправу, растормошил кого-то из чародеек и, до чего-то дознавшись, скрылся.
Задетый неуважением к себе князь Акамир приказал свернуть поиски. Впрочем, за околицей ржали кони, и Акамир был подпоясан мечом – князь собирался в дорогу, но нарочно тянул время. Евтихий попался на глаза князю.
– Что, грек? – тюркские глаза Акамира цепко оглядели его дорожный плащ и шляпу. – Уже знаешь? Потык в одиночку бросился в погоню. Он просто глупец.
– Князь Михайло никого не догонит? – Евтихий нервно сцепил руки, впервые он не смог унять внутреннюю дрожь.
– Нет, грек, как раз наоборот. Потык их догонит. Поэтому он – глупец, а я выжидаю, потому что догнать хочу его одного. А не всю русальскую дружину, – Акамир ухмыльнулся и мотнул головой: – Глупец Потык думает, будто они похищены!
Евтихий кое-как с собой справился. Дрожь унялась, но волнение не исчезало. В памяти возникали Лелины глаза, посматривающие исподлобья, чуть снизу, и напряжённая – точно недосказанная – полуулыбка.
– Что же ты, архонт? – неторопливо выговорил Евтихий. – Князю и правителю своего народа – да не выручить подданного с семьёй? Где это видано, Акамир! В Царьграде тебя считают главой чуть ли не всех элладских славян. Тебя, князь, а вовсе не жреца-проходимца…
После этих слов через малый час времени они выехали.

Акамира сопровождал десяток всадников, да ещё несколько человек сидели на повозках и везли собранную подать – пряжу, холсты и кожу. Добро пойдёт на рынок в Фессалониках, а вырученным серебром князь заплатит подать в Константинополь.
– Wosudar powele, my srobim, – вздохнул трубач с турьим рогом на ремешке. – Wospodin kniazh reche, my spolnim.
Вслушиваясь, Евтихий обернулся. Занятно: в словах трубача меньше шипящих звуков и больше округлого оканья. Евтихий подъехал к Акамиру.
– Твой трубач не из этих мест. Это так, князь?
– А ты наблюдателен, – князь с подозрением глянул на Евтихия. – Он с юга. Что, razumeesh slawiansku rechinu? Понимаешь его речь?
– Нет, не понимаю, – вслушался Евтихий. – Знаю несколько славянских слов и всё.
Вспомнилось, как певуче