Потык… Потык! – Морена судорожно вздохнула, глотая воздух и отстраняясь. Сильные, твёрдые руки Потыка жали ей бока до крика, до синяков. Она заторопилась, округляя глаза: – Он страшен, Потык, он страшен. Он запугал меня. Я не крещёная, я не то, что ты, Потык, я посвящённая, – спешила Морена, как будто князь не дослушает её и сотворит что-то непоправимое. – Я должна им служить, старым богам, хочешь-нехочешь, а должна. Они же мстительные, они велят, приказывают. Да и сам Кощ грозится…
Нет, она не лжёт. Потыка не обманешь. Он пил её запах, тонул в её глазах – и верил ей. Так близка, так желанна – чаровница, обавница. Ум с разумом замутился, сердце стучит.
– Морена… – дышит князь. – В горле… в горле пересохло.
Чернёная из серебра фляжка выскочила из русалочьего рукава. В глазах метнулся испуг и – исчез. Потык припал губами к горлышку.
– Лебедь Белая… и о том позаботилась, – выдохнул он благодарно между большими глотками, – умная жена – счастье… Что это? – глоток застыл в горле, но сам собой пролился в чрево.
– Вино и сладкий мёд, как ты любишь, – скороговоркой выстрелила Морена, озираясь.
Лес закружился. Потык покачнулся, оступился, но устоял. Деревья то светлели, то чернели, наверное, это его зрачки то расширялись, то сужались. Князь закатил глаза и повалился навзничь. Морена кусала пальцы и тихонько скулила, гася судорожный плач.
Из-за ясеня явился Кощ Трипетович – в сером балахоне и с неизменной сумой за плечами.
– Всё, как ты велел. Я сделала, как ты велел, – выпалила Морена.
У Коща тяжёлый взгляд, он так и давит из-под прямоугольного лба. А за плечами гудит, позванивая, заклятая ноша.
– Ты теперь отрубишь ему голову? – вырвалось у Морены, она сама же испугалась своих слов и сильнее закусила пальцы.
– Ему? Срубить голову? – Кощ не говорил, а прямо-таки ронял слова своим басом. – Много чести. Слуга царицы греков – это не он. А князь Акамир.
– Великий князь?
Морена ахнула, но никто её не слушал. Из зарослей появились человек пять русальцев с лопатами и заступом. Тело Потыка перевернули. Кто-то склонился и приоткрыл ему одно и другое веко. Зрачки князя подрагивали.
– Выройте ему при дороге, – распорядился Кощ. – Закопайте по плечи, пусть животом со смертью померяется. Морена! Ступай за мной, лучше тебе не видеть этого.
Кощ зашагал в лес, к стоянке с кострами и дымом. Морена кинулась следом:
– Кощ! – окликнула. – Кощ Трипетович!
Волхв оглянулся через плечо. Ноша в его сумке дзинькнула и тихо прогудела.
– Покажи их. Покажи мне! – Морена затравлено оглянулась. – Скажи, как это было, когда Старые боги их подарили? Я же всё, что смогла, сделала! – решилась она и потребовала.
Кощ медленно спустил с плеч ремни и также медленно распутал тесёмки. Развернул льняное полотнище и вынул их на гаснущий свет. Яровчатые гусли лежали на земле и впитывали остатки сумерек. Края их замысловато изгибались как реки. Вдоль них поднимались, как колышки частокола, колки с натянутыми струнами. Струны отблёскивали как медь и переливались в вечернем свете как золото. По поверхности гуслей ярились морды зверей и ящеров с вытаращенными глазами и оскаленными пастями. Морена отдёрнула руку.
Сказывали, что когда Кощ Трипетович жил на севере Белой Склавинии в Фессалии, то был гусляром и пробавлялся на тризнах и игрищах.
– Проклятый скопец Ставракий сжёг наши сёла, и боги позвали меня скрыться в лесу, – так говорил всем Кощ Трипетович. – В лесах не было у Старых богов ни капища, ни алтаря. А простой пень, даже если это пень тысячелетнего дуба, не годился для богов, к которым я обращался.
Со слов Коща люди потом повторяли, что жертвенные курения Кощ сжёг на собственных гуслях. Кощ пел Могучим богам, раскачиваясь в лад пению, дышал благоуханием жертвы и упивался курящимися травами.
– Счастье. Я пьянел от счастья! – клялся потом Кощ Трипетович. – Я чуял в тот час присутствие Старых богов!
Листья в лесу делались зеленее, деревья казались ярче, а птицы кричали громче, загадочнее, чудеснее, туманнее.
– Я ощущал в груди жар. Он – нестерпимый. Его не передать словами, его надо испробовать. Огонь рвался наружу…
Кощ сумрачно, из-под широкого лба глядел на Морену. А та силилась впитать его убеждённость и вселить в себя его правоту. Вот только руки её не слушались – пальцы тряслись и холодели.
– Дальше, Кощ… Что же дальше?
– Ты подчинишься Могучим богам, Лебедь Белая! – Кощ с превосходством произнёс её посвящённое имя. – Как и я подчинился Могучим и ушёл в тот год в Пелопоннес к Тайгетским горам.
Кощ направился к кострам, а Морене нестерпимо хотелось обернуться и узнать, что сделали с Потыком, но страх оказался сильнее. Из долины поднимался туман, что по утру скроет гору Парнас, обиталище муз, игравших на гуслях хозяину волков Аполлону.
12.
Где-то на дороге в срединной Греции
«Говорил князь восударь да таковы слова:
«Ужь ты вой еси Михайлушко Потык Ивановиць!
Не велел бы я брать-то Марью Лебедь Белаю:
Не будёт тебе Моренушка-то молода жона,
А будёшь-то у Моренушки, как у семи сьмертей,
У семи сьмертей – да у напрасныя…»
(Старая былина о Михайле Потыке)
Через несколько дней Потык начал говорить. До этого он лишь невразумительно мотал головой и отмалчивался. Но крепко держался в седле и попеременно то гнал лошадь вперёд, то наоборот – сдерживал её, жёстко взнуздывая.
Из оцепенения Потыка вывели старые развалины. В стороне от дороги в лесу появились заросшие мхом и деревьями каменные стены. Когда-то к ним вела дорога, но она давно заросла травой и лесом. Потык придержал лошадь, приподнимаясь в седле и всматриваясь:
– То ж церковь Божья, – вырвалось у него.
Они съехали с дороги и пробрались сквозь заросли. Стены церкви были полуразрушены, камни крошились, из стыков торчали клочки камнеломки и мха. Дверей, креста и кровли не было и в помине. На крыше рос кустарник.
Евтихий спешился, скинул с головы шляпу, вошёл. За ним, также без шапки, вошёл князь Михайло. Мозаика кое-где сохранилась: Спаситель строго и бескомпромиссно смотрел с заалтарной стены. Почерневший деревянный алтарь стоял не опрокинутый и даже не сдвинутый с места – церковь никто не разрушал, не разорял, церковь просто покинули.
– Кто это на стене – ваш Бог? – Акамир, перейдя порог, остановился. – Что у Него с руками?
Христос показывал Фоме раны от гвоздей. Акамир суеверно топтался на месте, не зная, как вести себя в святилище чужого и неизвестного ему Бога. Евтихий обернулся к язычнику и сказал жёстче, чем следовало бы:
– Церковь покинута из-за вас. Здесь не служат Богу лет, наверное, двести.
– А мы не разоряли греческих молелен, – Акамир замотал головой. – Нам бы со своими богами разобраться! К чему ссориться ещё и с чужими?
Михайло Потык молча подошёл к алтарю, широко перекрестился и стал княжеской шапкой сметать с престола песок и каменную крошку. Акамир с неудовольствием наблюдал, как его подданный служит греческому Богу.
– Мы сюда пришли, как домой. Разве нам кто-нибудь воспрепятствовал? С той поры – это наша земля, – Акамир настаивал. – Мы пришли с жёнами, детьми и домашним скарбом, чтобы навсегда здесь остаться. Греки бежали как бабы, попрятались в горах и двести лет как заперлись в городах на побережье.
– Я знаю, мы всё оставили твоим соплеменникам! – прервал Евтихий ледяным тоном. – Церкви, деревни и дороги. Пастбища, пашни и домашнее имущество. Грецию не унесёшь на плечах! Всё брошенное вы подобрали, но церкви вам оказались не надобны.
Божий Лик строго поглядел со стены, и Евтихий умолк, сжав губы. Нос его заострился, на лбу собрались морщины.
– Это – моя страна, – сквозь зубы повторил Акамир. – На востоке вдоль моря – земля велесичей, на западе за горами – земля баюничей. На севере – друговичи, берзиты и ринхины, на юге в Пелопоннесе – милинги и езериты. Это – Белая Склавиния, наша земля! А греки пусть живут в городах Патрах, Афинах и Салониках, но не далее городских ворот. Твоей греческой царице достаточно земли за восточными морями!
Акамир, князь велесичей, вышел из церкви. Следом медленно вышел Михайло Потык и на пороге стал выбивать о колено княжескую шапку. Последним вышел Евтихий. Он остановился, подперев спиною дверной косяк брошенной церкви.
Константинополь, босфорская столица, был равнодушен к древней своей родине. Пять столетий императоры бросали Грецию то готам, то аварам или славянам, а пеклись лишь об азиатских границах. Да, Греции больше нет…
– Потык, смог ли ты увидеть сына и дочь? – Евтихий поднял глаза.
Михайло Потык мотнул головой.
– А язычника и мага Коща?
Потык косо взглянул на него, но промолчал.
– Ты видел свою жену, – догадался Евтихий, – Морену Белую Лебедь.
– Она мне клялась, что насильно увезена, – сдавленно выговорил князь, – её будто бы заставили старые боги, которых она смертельно боится. Ты бы поверил ей, Евтихий?
Акамир хохотнул, молодцевато притопнув ногой:
– Потык! Я ли не отговаривал тебя: ни за что не женись на той, что посвящена богам! Вот, грек из Царьграда интересуется старыми богами – расскажи ему! Э-э, княже, да ты пять лет как влюблён в неё и до сих пор не остыл к ней.
– Князь Михайло, – позвал Потыка Евтихий, – я ведь ничего о тебе не знаю. А знал бы побольше, так не ахал бы и не горевал бы без толку. Либо промолчу, либо что-нибудь посоветую.
– Мне не нужны чужие… – начал Потык.
– …Тогда промолчу! – перебил Евтихий. – А ты рассказывай.
– Хотел бы узнать – спросил бы у всякого! Лишь ленивый про меня язык не треплет.
Потык нахмурился и отмахнулся. Потом сел на камень у порога церкви. Он рассказал. А рассказывал медленно, неохотно и сбивчиво. Лет шесть или семь назад князь Потык редко жил в посёлке под Афинами, а всё больше служил у Акамира. Потык был вдов, его детей растили няньки и дядьки-холопы. Как-то по осени Акамир отправил его по славянским сёлам в poliudje…
– Куда? – прервал Евтихий. – Это не по-гречески.
– В полюдье, – сказал князь Михайло, – собирать с людей подати. Когда хищник Ставракий разорил наши сёла, а людей увёл в рабство, тогда уцелевшим склавинам велели платить дань в пользу царицы.
Евтихий промолчал: налоги платили все византийские подданные.
В тот год Потык отправился в полюдье на юг. Впрочем, про него говорили, что поехал он на озёра милингов пострелять белых уточек, или же, что охотился он у склонов Парнаса, где прекрасные утиные леса и озёра.
– Это не правда, – перебил сам себя Потык. – Я с неделю охотился в Тайгетских горах у морского залива близ Пелопоннеса.
Там, на склонах гор, где ещё уцелели развалины эллинских храмов и алтарей Артемиды, лежало святилище Лады и Лели. Говорили, что некий волхв лет десять тому назад явился с севера и славил Старых богов и богинь. Теперь в святилище у подножья гор им служили девы-лебеди, самовилы. Одну из них, от которой у Потыка затомилась душа, звали Лебедь Белая. А Морена – это её второе, непосвящённое, имя. Потык жить без неё не смог, он увёз её с собой, в склавинию близ Афин, прочь из приморского святилища.
Позже про его любовь кто-то сложил песню: злого коршуна убил, лебедь белую освободил… Глаза с невыразимой поволокой, губы – неразгаданная загадка. Косы – лебединый пух, белый ручей, бегущий по её плечам.
– Она взяла с меня слово, – выдавил Потык, – не
