Лебеди зовут с собой

вылетала славянская речь у Лели…
С горы Парнас клочьями сползал липкий туман. По склонам пастухи прогоняли коз. Завидев людей князя, они торопились перегнать стадо в лес, но не успевали и тогда падали на колени, недоверчиво следя за обозом. Кто же они – греки, иллирийцы, славяне?
Греки когда-то верили, что на Парнасе живут музы, на вершине Олимпа – боги, а у подножия Пелеона – кентавры. Ныне здесь с оружием и обозами, как по своей земле, проезжал князь-варвар. Оповещая окрестности, над дорогами и долиной гремел его турий рог.
«Гора Пелеон и Аполлоновы музы, – мысль скользила, ища хоть какую-то зацепку. – Совоокая Афина оказалась птицеклювым страшилищем. Что сделала Афина? Она изобрела флейту. Музыка… Августа Ирина тоже говорила о музыке. Варварские цимбалы архонт Акамир назвал яровчатыми гуслями».
Запел турий рог, помог стряхнуть оцепенение.
– Князь Акамир! – не выдержал Евтихий. – Что за чудесный рог у тебя? Он нужен для охоты и войны или для служения твоим богам?
Акамир обернулся. Поначалу ничего не ответил, потом приказал трубачу:
– Podazh greku rog, tot da razwedaet!
– Da, wosudar.
– Ghosudar, no ne wosudar, – Акамир перевёл на своё наречие.
Рог перешёл к Евтихию. Это был окованный серебром рог лесного тура. Чернью были вытравлены узоры – всё больше цветы и травы. Но на одном узоре страдал привязанный под деревом герой, а на другом уносился злодей с пленницей, и стрела летела ему в голову, вот-вот настигнет.
– Что это – ваше предание?
– Да, – Акамир забрал рог себе. – Кощунник украл деву. Другие говорят, что жену князя. А может, не украл, может, она сама сбежала, – он нахмурился. – Так вот князь-глупец в одиночку догнал их, но победить не смог. Смерть кощунника оказалась далеко спрятанной.
– Это сам князь привязан под деревом?
– Сам. Но на дереве нашлась смерть похитителя. Поэтому злодея застрелила собственная стрела. А жену-изменницу князь поймал и казнил.
Они проезжали лес, где зеленела весенняя трава. Древние верили, что так возвращалась к людям похищенная Персефона. Зимой богиню снова увезут в царство мёртвых, но по весне она опять возродится.
– Хочешь, князь, я доскажу ту историю? Пленница ожила и вернулась к мужу. Я прав?
Акамир косо поглядывал на грека и покачивался в седле.
– Певцы иногда добавляют, – согласился князь, – что их ссора окончилась и они жили долго и счастливо.
– Архонт, ты изготовил рог с магическим весенним сюжетом. Он нужен тебе, чтобы защищаться от заклятий кощунника?
Князь сумрачно молчал. Потом сплюнул на землю – коню под ноги.
– Да, в турьем роге волховской заговор. Одна чародейка выдала его под пытками. Я защищаюсь им от чужих волхований. На всякий случай.
– А знаешь почему, – перебил Евтихий, – ты силишься заглушить заклятые гусли именно рогом?
Князь велесичей выдохнул и подстегнул лошадь. Его гнедая умчалась вперёд. Евтихий хмыкнул и опять нагнал князя.
– Князь, я не глумлюсь над твоей верой, – Евтихий поехал с ним рядом. – Но скажи… В ваших легендах гусли и рог соперничают в силе заклятий так же, как лира и флейта соперничали в баснях у эллинов?
По сторонам тянулась платановая роща, слева проблёскивало озерцо, поросшее по берегам ивами. Где-то здесь заканчивалась Аттика, древняя область Афин, и начиналась Беотия, область Фив.
– Поясни, – процедил Акамир сквозь зубы. Впереди, в половине полёта стрелы, ехали его дозорные.
Евтихий машинально намотал на руку поводья своей лошади:
– Афина изобрела флейту, но флейта уродовала лицо. Ведь, играя на ней, приходится раздувать щёки. Боги смеялись и издевались над Афиной. Лживым богам вообще свойственно глумиться, им неведома предвечная Любовь.
– Ты собрался мне проповедовать? – Акамир поднял плеть, готовясь подхлестнуть лошадь.
– Ни коим образом, князь. Просто я говорю о старых богах всю правду. Было бы хуже, если бы я отцеживал приятные мысли от неприятных.
Озерцо осталось позади, платановая роща поредела. На лужайке близ водопоя паслись козы и овцы.
– Что стало с Афиной? – Акамир разрешил продолжать.
– Ничего, князь, ничего. Разозлившись, Афина выбросила флейту. Говорят, флейту нашёл некий Марсий, пастух царя Мидаса. Того самого Мидаса, что умел превращать в золото любые вещи.
Евтихий внимательно смотрел на Акамира. Но ни один мускул не дрогнул на лице князя.
– Как это?
– Что – как? Как превращать в золото любые вещи? – Евтихий старался не сводить с него глаз, но лошадь под Акамиром играла, и уследить за его лицом было невозможно. – Прекрасный вопрос, архонт! Хитрый Дионис наградил этим даром Мидаса за спасение одного пьяного сатира. Ты заметил, князь, что мы снова приходим к сатирам, к ватаге русальцев? Награда обернулась проклятьем: царь едва не умер с голоду, когда хлеб и фрукты, стоило до них дотронуться, превращались в золото. Что это было – награда или злая насмешка неблагодарного божка?
– Причём здесь мой турий рог и те заклятые гусли? – Акамир вытер с лица внезапно выступивший пот.
– Это всё, что тебя волнует? – усмехнулся Евтихий, убеждаясь, что князь знает больше, чем говорит. – Чья магия крепче? Язычница-чародейка, которую ты мучил, поведала, что турий рог окажется посильней гуслей. Так что это за гусли, князь?
Акамир молчал, упрямо кусая усы.
– Ну, тогда слушай, архонт. Тщеславный царёк Мидас прославился ещё однажды. Когда пастух нашёл флейту и вызвал на состязание Аполлона с его чудесной лирой, тогда Мидас, будучи судьёй, присудил победу флейте, и Аполлон проиграл – радуйся.
– Гусли проиграли рожку? – вырвалось у Акамира.
– Ну да, лира проиграла, – Евтихий следил, как менялось лицо князя. – Но Аполлон содрал с пастуха кожу, а Мидаса наделил ослиными ушами.
В лесу раскатился дробный перестук дятла. В ответ завыла и закричала, как сиплая свирель, какая-то лесная птица. Акамир оглядывался по сторонам.
– Выкладывай начистоту, архонт! – окликнул Евтихий. – Что тебе известно о гуслях и золоте Мидаса, ставшем для него проклятием?
– Ni tsogo mne ne wemo! – взвился Акамир.
– Что это за гусли у мстительного Аполлона, что сдирают с людей кожу и превращают их в ослов? – напирал Евтихий.
– Ничего я не знаю про твоих богов, мне своих бы понять, чего они хотят! – в глазах князя горел суеверный ужас.
– Это не мои боги! – Евтихий дёрнул повод, вынуждая коня плясать. – Говори, можно ли звоном гуслей обратить человека в осла? Ну! А в козла, в козлёнка? Говори же! Ты и я думаем об одном – о малолетнем сыне Потыка.
– Это легче лёгкого, – еле слышно сорвалось с языка у Акамира. – Не смотри на меня так, крещёный грек! Знаю, что говорю. Легче обратить в осла человека, чем этот пень.
– Чем же легче-то? – Евтихий еле сдержал пляшущего коня.
– Тем, грек! Тем самым, – вскричал князь. – Чтобы пень стал ослом, надо чтобы все поверили, что это осёл. А чтобы человек стал ослом, надо чтобы поверили все и чтобы поверил он сам!
– Чем две задачи легче одной? – конь под Евтихием смирился, Евтихий жёстко натягивал повод.
Акамир ухватил под уздцы его коня, притянул к своему гнедому и, заглянув в лицо Евтихию, процедил:
– Ты до сих пор не понял, грек? – он оскалился. – Заклятый человек помогает колдуну. Не понимаешь? Ну, коли он сам поверил, что он – скот, то его вера убедит и всех остальных. Понял теперь, чужеземец?
Он бросил узду, ожог плетью гнедого и унёсся, не разбирая дороги.

День спустя дорога завела их в горы. Вот-вот начинался спуск с перевала в долину. Евтихий искал в дымке очертания Парнаса, где обитали музы и мстительный Аполлон.
– Акамир, – он окликнул едущего впереди князя. Тот вздрогнул плечами и обернулся. – Как имя идолища с птичьим носом? Повтори.
– Lada-Jaga, – выдавил князь. – Или просто Lada.
– Лато, Латона, – выговорил Евтихий на иной лад. – Князь… а ведь по эллинским мифам, Латона – это мать Аполлона и Артемиды.
Акамир промолчал. Потом покосился на едущих неподалёку склавинов, из которых по-гречески понимал каждый второй.
– Архонт, я спрашиваю потому, что, по словам Еврипида, в Тавриде, земле твоих предков, статуя Артемиды упала с неба. По Геродоту, так же упало скифское золото. Я полагаю, что вы, склавины, принесли это с собой.
– Статую и золото? – Акамир искусственно засмеялся. – Ты всё сводишь на золото, грек. Ты купец или кладоискатель?
– Нет, я о поклонении Артемиде и её брату, – Евтихий, чтобы не вспылить, стиснул зубы.
– В нашей вере нет Аполлона, – прохрипел Акамир, пощипывая короткую бородку.
– Есть, и ты его знаешь, но боишься назвать, – выдохнул Евтихий устало. – Аполлон-губитель насылал чуму и проказу, Аполлон-охотник без промаха бил дичь, Аполлон-истребитель волков сам обращался в волка. Князь, на кого это похоже?!
– Wolchij pastyr.
Впереди замаячили княжеские дозорные.
– Волти пастэр? – быстро повторил Евтихий. – Я не понял, князь, переведи.
Запел сигнальный рожок, Акамир встрепенулся. Один из дозорных возвращался, подстёгивая коня, другой, спешившись, над чем-то склонился.
– Всё. Вот мы и нашли Михайлу Потыка, – выдохнул Акамир. – Молись теперь Богу, которому ты служишь, чтобы мы нашли его живым.
Евтихий пустил коня вскачь и на два лошадиных скока обогнал князя.
Княжий дозорный трудился и разгребал землю. Бесчувственный, но живой Михайло Потык был закопан по самое горло. Из земли при дороге торчала одна его голова со свалявшимися усами, бородой и волосами.

11.
Где-то на дороге в срединной Греции
«По долам она копала коренья-зелье лютое,
Растирала те коренья во серебряном кубце,
Разводила те коренья мёдами сладкими,
Занапрасно извести хотела молодца…»
(Старая песня)

Михайло Потык догнал беглецов под вечер. Ему посчастливилось, он услышал, как впереди позвякивают подковы. Донёсся людской говор и окрики. Князь Михайло съехал с дороги, рассчитывая лесом обойти недругов. Скоро потянуло дымом от костров, и князь спешился, чтобы приблизиться неслышно и незаметно. Но лес кругом него зашумел, ветер развеял запахи дыма и расхитил все отзвуки чужой речи.
Пришлось довериться чутью, нажитому опыту и отчасти удаче. Потык пробирался через заросли ольхи. За старым ясенем будет высотка, там он сможет оглядеться. У князя щемило сердце, а душу томила досада. Ему же говорили, что Морена сохнет по Кощу Трипетовичу. Князь не верил и всё надеялся – на что? На ясные очи Морены, на силу своих рук да на красу не седых ещё, русых кудрей?
Из зарослей выбежала к нему Морена.
– Потык! Я услышала, почувствовала, – зашептала сбивчиво. – Больше никто-никто не знает, – она бросилась к Потыку на шею. – А сердце-то не обманет, оно всегда подскажет.
Да что же ему – задушить её в объятьях и горя не знать? Эта река белых волос… эта жаркая, горячая спина… её манящее, кружащее голову дыхание.
– Морена! Лебедь Белая, – шептал и задыхался князь, блуждая рукой по её спине и плечам. Морена вскрикнула от сумасшедшей, безумной, жестокой его ласки, вскрикнула, стиснутая им до боли.
Сжать бы в кулак её волосы, рвануть их да запрокинуть ей голову, чтобы слёзы брызнули у неё из глаз.
– Ах, как же ты… – вырвалось у Потыка, и тогда вера и неверие, боль и забвение, муки и желание – всё смешалось. – Как ты… смогла? – он всё-таки запрокинул ей голову, ища в глазах хоть искорку раскаяния, признанья, но не дал ей ответить, утонув и захлебнувшись поцелуем. – Лебедь Белая… – простонал он.
–