брала чарки под изогнутые ручки, распрямлялась и переносила их на каменный пристенок возле печи.
Чарки с кипящей водой посвящались богам. Над ними священнодействовал Кощ, он вскидывал руки, простирал их, отчего распахнутый ворот сорочки расходился шире, и Морена видела на его груди ожоги и шрамы – следы жреческого посвящения.
Кощ Трипетович сыпал в чарки соль и порошки трав, вода вспенивалась, и дурманящий запах солей и зелья окутывал Морену. Лебедь Белая расширяла глаза, гадая о том, что видит в бурлении воды и в отсветах огня Кощ Трипетович. Отсветы и сполохи на стенах усыпляли её, она наблюдала чародейство – действо над чарками с водой – уже не первый раз.
– Они гневаются, – выговорил Кощ Трипетович. – Те, кто правят яровчатыми гуслями, теперь в гневе… Беда! – жрец бессильно опустил руки.
Жар теснил грудь, дым сушил горло и колол глаза. Лебедь Белая отпрянула: с домашнего алтаря, с печного пристенка, на неё косились морды зверей и ящеров. Они скалили зубы с оклада заклятых гуслей.
Кощ протягивал к ним руки, и гусли сами собой дребезжали. Морена каждый раз вздрагивала и ещё на один шаг отступала к окну или к двери. За окнами русальцы исступлённо справляли тризну по жертвенному козлищу.
– Что это? Кто этому виной? – вырвалось у Морены. Взгляд ящеров с гусельного оклада сделался невыносим. Ей захотелось выскочить из дома, из томящего жара к холоду морского залива, или же… или же броситься на того, кто повинен в гневе богов, кто посмел противиться воле Могучих.
– Он им мешает, – Кощ Трипетович вглядывался в бурление воды. – Тот, кто мешал Могучим и прежде, – Кощ задержал руку над бронзовой чаркой, – слуга и наушник греческой царицы.
– Князь Акамир? – вылетело у Морены.
– Не знаю, Лебедь Белая, не знаю, – Кощ доверительно посмотрел на неё.
В такие мгновения Морена почти любила Коща. Взгляд такой прямой, уверенный, гордый, и в то же время – доверчивый. Кощ простёр руку к яровчатым гуслям, долго не прикасался к ним – и вдруг резко ударил пальцами по струнам, сверху донизу, точно не струны это, а лебеди, и не пальцы у него, а десять коршунов.
Струны взгремели, Морена покачнулась, стена и печь поплыли у неё перед глазами, а лебеди всё кричали, кричали – чудилось Морене. Кощ Трипетович, наклонив на бок голову, слушал звон, а глаза его то сужались, то расширялись.
– Нет, это не Акамир, – с усилием воли признался он.
Кощ Трипетович согнулся над чарками. Ждал и смотрел, слушал, но всё чаще закатывал глаза. Морена боялась шелохнуться. Вдруг чародей говорит сейчас с Могучими? С теми, кто теперь в гневе…
– Этого князя Акамира… – Кощ, не открывая глаз, разомкнул губы, – вовлекают в чужие замыслы… – Кощ распахнул глаза и уставился на Морену.
Под его отсутствующим взглядом Морене сделалось жутко. Травы в кипятке уже выварились и стали томить её горько-сладким своим духом.
– Кто им помеха и враг? – не выдержала Морена. – Мой муж, что ли? – она содрогнулась и сразу обмякла, поникла плечами.
Жрец распрямился и опять потянулся к заклятым гуслям. Он точно подавал руки кому-то невидимому, чья одна только тень металась по стене за печным алтарём. Морена в страхе закрыла глаза и не увидела, но услыхала, как Кощ ударил по струнам… От медно-струнного перебора закружилась голова и перепутались мысли. Воля ослабела, и ей захотелось подчиниться, покориться, отдаться…
– Нет, это не он! – вырвал её из забытья окрик Коща, Морена с обожанием раскрыла глаза. – Не врёт ни одна струна. Но твой Потык вмешивается, Лебедь Белая, и я не пощажу его в другой раз! Ящер Ягор – мститель, он не забыл нанесённой ему раны. А вот ты оплошала, Лебедь Белая, ты тогда оплошала.
У Морены похолодело сердце, она сглотнула слёзы.
– Я… в тот день… в подземелье… – Морена оправдывалась. – На Потыке даже крестика не было, я смотрела. Он как-то сумел… воспротивиться… – она замолчала.
– Не прекословь, – Кощ Трипетович обернулся к ней. – Тогда те, кто правят Яровчатыми гуслями, не забудут твою верность.
Морена увереннее поглядела на печной алтарь. Морды зверей и ящеров уже не казались ей чужими. Она осмелела и протянула к ним руку. Кощ благосклонно молчал. Морена коснулась дальней струны, зацепила её пальцем и выпустила – как тетиву лука. Струна-тетива пропела, прогудела, и Морена ощутила в душе горячее чувство власти над кем-то. Кому-то другому, а не ей, в этот миг стало дурно, и у кого-то другого – не у неё – от звона струны стиснуло подвздошье.
– Ты слышала? – поощрил жрец. – Ощутила в душе поступь дзяда Ягора?... Могучие в гневе. Им вредит тот, кто ещё не нашёл своё солнце. Чужак.
Кощ Трипетович повернулся, собираясь выйти из жаркого дома-святилища. Он распахнул дверь, и в дом ворвались крики и гомон русальцев.
– Кощ! – резко окликнула Морена.
Ежели одно лишь прикосновение к заклятым струнам дарит гордое возвышение духа, то каково же это – играть на них и владеть ими?
– Кощ Трипетович!
Волхв оглянулся. Морена заслоняла от него алтарь с заклятыми гуслями.
– Скажи, – Морена уже не опускала перед ним глаз и не расширяла их от ужаса. – Что ты видел шестнадцать лет назад в том лесу, когда жар огня душил тебе грудь?
– Душил… – повторил за ней Кощ. – Как верно ты сказала, душил. Мне явился дзяд Ягор, Лебедь Белая!
В тот день, в лесу, над сожжёнными в честь богов старыми гуслями явился Кощу всадник, охваченный огнём как золотом или же… золотом как жарким огнём!
– Нет, не всадник… – Кощ Трипетович мучительно вспоминал. – В начале он показался мне Змеем, летучим Змеем… – так тяжко вспоминают только давний сон или бред. – Дзяд Ягор явился мне на золотых крыльях.
Да, полыхал огонь, курились травы, туманились стволы деревьев, а дзяд Ягор извивался как змей или парил как охваченный жаром всадник. Золотая борода струилась до земли, а крылья, огромные огненные крылья, полыхали за его спиной.
– Огненные? – Морена прижала к груди руки.
Кощ не ответил. В тот день, в лесу, он отчётливо видел столбы чёрного дыма над крыльями своего Могучего бога.
– Тьма и огонь, чернота и золото, – Кощ Трипетович глядел в одну точку. – Я вопил и катался по траве от боли, ужаса и восторга. Ещё я до слёз жалел мои старые сгоревшие гусли.
– Бедный, – Морена подошла ближе. – Ты плакал о старых гуслях, когда Ящер Велес дарил тебе власть над целым миром.
– Ягор-Велес открыл мне глаза. Я думал, он мне сожжёт их дотла своими чёрными пальцами!
– У Ягора-Велеса чёрные пальцы? – Морена подняла брови. Каким же слабым вдруг представился её этот мощный мужчина Кощ Трипетович. Как маленький.
В тот день, когда огонь жёг ему грудь, Кощ Трипетович увидел перед собой Гусли – иные, не такие, как прежде. Каждый изгиб, длина и толщина каждой сторонки – особые. На них и струны запоют иначе – властно, беспощадно. Звук будет такой, что подчинит себе волю всякого, кто его услышит…
– Да! Вот так же подчиняет волю кому-то из Могучих курение священных трав, мелькание огней и раскачивание в лад. А ещё бешеная пляска самовил… и кружение русальцев.
Видение пропало, а Кощ… Кощ изготовил заклятые Гусли. Во сне дзяд Ягор велел ему ждать.
– Он наказал мне: ждать столько лет постольку, сколько в году времён года. Четырежды четыре, Лебедь Белая!
– Шестнадцать лет минуло, – она кивнула, а жар от печи душил её, мокрая расшитая сорочка облепила всё тело.
Кощ Трипетович плотно закрыл дверь, подошёл ближе и – взмахом руки опрокинул с алтаря бронзовые чарки. Чарки загремели по полу, Кощ подхватил с печного пристенка заклятые гусли.
– Морена, тем, кто говорят со мною, уже мало одной лишь вертлявой пляски твоей падчерицы, – жрец остановил на Морене тяжёлый взгляд.
– Кощ, нет! – Морена заполошно выкрикнула. – Нет, Кощ, нет! Ты знал это? Знал заранее? Поняла… Ещё тогда, когда ты звал с собою меня и Потыковых детей, ты знал, что всё так и будет! Знал? – она выкрикнула.
Кощ Трипетович, следя за каждым её движением, молча уложил гусли в полотняную сумку. Отойдя к двери, рывком распахнул её и вышел. На улице заходились в крике русальцы, жалеющие жертвенного козла и деву-додолу.
– Ко-ощ! Ко-ощ! – ещё кричала Морена, а русальцы стенали и пели о муках Додолы и о предсмертном страхе приносимого в жертву козляти…
17.
«…плачет и стенает козлёночек, а сестрица из-под воды отвечает:
«Тяжёл камень ко дну меня тянет,
Лютая Змея мне сердце вынула…»
(Старая сказка)
В эту ночь как никогда шумело и плескалось море. С отливом берег обнажился, и волны, ярясь, набрасывались на мелководье, так что брызги доносились до костров у статуй старых богов. Перед кострами кружились лебеди-самовилы и причитали жалобными голосами:
Chizhol kamen
na-dno chianet,
Liuta Zmeja
serdce wyjme…
– Потык, о чём поют танцовщицы? – Евтихий в темноте прислонился к воротам одного дома. Князь Потык сидел на земле, поджав ноги и в отчаянии обхватив голову руками.
– А… самовилы? – он отнял от головы руки. – Не слушай их. Они теперь лебеди, плывут по морю и причитают об утопленнице.
Евтихий пожал плечами. Потык был измождён и, кажется, утратил последнюю решимость. Час назад они ненадолго расстались. Евтихий успел обойти весь посёлок, а Потыка нашёл на том же месте и в той же безвольной позе.
– Нашёл ли, наконец, сына и дочь, князь Михайло?
Тот поднял голову и снизу, с земли, взглянул на грека:
– Нашёл? Я-то нашёл… А ты, грек, нашёл ли золотую баранью шкуру, а?
Рядами набегали на берег залива волны, при луне и в свете костров казалось, что некто нарочно волнует их. Час от часу звенели гусли – раз от разу всё томительней и неспокойней.
– От князя Акамира вышли два элладика, – Евтихий силился расшевелить Потыка. – Вышли в надвинутых на глаза дорожных шляпах. Я не захотел с ними встречаться, – Потык и бровью не повёл, тогда Евтихий продолжил: – Я обошёл склавинию, здесь есть ещё один двор, крупный как княжеский. Оттуда недавно вышел этот жрец, как его – Кощ Трипетович? Твоя дочь Леля и твой сын, скорее всего, там.
– Да, я знаю, – обронил Потык. – Что же мне – броситься с кулаками? Здесь никто не поможет. Акамир занят, люди слушают только волхва, а двор стерегут русальцы.
– Там есть окно…
– Да, я видел. Человеку в него не пролезть, можно только передать слово. А что мне сказать дочери и сыну – что я не сумел спасти их?
Евтихий раздражённо махнул рукой и отошёл. Волны в заливе походили на струны, будто некто перебирал их невидимыми пальцами.
– Просто скажи им, что мы здесь! – вырвалось у Евтихия.
– Грек, – вдруг позвал князь Потык. – Ты не договорил тогда… Скажи, что хотела от куклы злая богиня Гера? Я про Додолу…
– Про Дедалу? – Евтихий рывком поднял Потыка на ноги. – Слушай меня, князь! Мы пролезем на тот двор и попытаемся что-нибудь сделать для Лели. А ревнивая Гера… Она просто превращала соперниц в коз и коров. Помнишь, на ком в вашей песне едут жена и внуки дзяда Ягора? Вот так-то, Потык.
Пропели изматывающие душу струны. Казалось, что чем громче и чаще гремят гусли, тем больше волнуется море в заливе.
– Поют только женщины-самовилы. Ты слышишь, Потык? Русальцы спят, – Евтихий растормошил Потыка.
Никто из русальцев на пути не встретился, а двор жреца не был и заперт. Только у ворот спал один страж в кожаной маске козлища с рогами, мочальной бородой и прорезями для глаз. Евтихий, постарался не
