На реках Вавилонских

месте древнего Навазака. А вы – балхские пармаки, потомственные владетели святилища и жрецы чудотворного огня, вашей главной святыни. Правда, в век торжества ислама культ огня несколько угас – ты уж извини за такую игру слов. Думай, Муса, думай над ответным ходом, а я продолжу. За пятьдесят один год до нашей игры в шахматы, – он желчно вернул Бармаку его фигуру речи, – в Ноубехаре и Самарканде поселили пленных китайцев с семьями. Тех самых, что научили вас варить бумагу. Китайцы были буддистами, и ваш монастырь ошибочно прослыл буддистским, что было вам на руку, поскольку михна преследует гябров, но не иностранцев с нелепой чужой верой. Китайцы трудолюбивы, они стали заботиться об огне Вахрама… Я перескочу через годы, Муса. Десять лет назад твой старший брат аль-Фадл совершил политический просчёт, едва не стоивший жизни, ринулся в Ноубехар проведать, на месте ли ваша святыня, и привёз из Балха в Багдад целую семью Ноубехарских поселенцев. В этой семье мальчик был внуком согдийца-гябра, смотрителя огня, а с другой стороны – внуком китайца-буддиста, хранителя всё той же святыни. Чудесное совпадение, правда? Ведь кому-то или чему-то очень важны имена его отца, деда по отцу и деда по матери.
Муса ибн Йахъя аль-Бармаки напряжённо молчал. Покусывал усы и разглядывал шахматные фигуры. При любом, практически любом ходе румийца могла настать угроза его визирю иль шаху…
– Так что же натворил аль-Фадл десять лет назад, что ему пришлось бежать от халифа в Балх и заботиться об огне Вахрама? – Евтихий не спускал глаз с Бармака.
Муса осторожно приподнял руку и чуть-чуть двинул вперёд пешку-пияду. Так он давал простор своему визирю и шаху на случай угрозы.
– Гордый эллин! Ты должен понять, каково это, – протянул Муса аль-Бармаки, – не быть хозяином на своей земле, – он покусал бороду и сцепил на груди руки. – Ты красиво говоришь, эллин, я тоже расскажу тебе… Когда араб Кутайба ибн Муслим ввёл войска в Хорасан, мои предки почти не сопротивлялись. Это было девяносто лет назад, Евтихий, при моём прадеде. Халиф наделил Кутайбу военными полномочиями, Кутайба вёл смотр ополчения, а его брат мерзавец Маслама остался в Ноубехаре и изнасиловал мою прабабку – пленницу, немусульманку, жену ноубехарского пармака, жреца. Закон арабов не защищал её, ведь она была язычницей. Мерзкий и жёлтокожий Маслама, сказывают, страдал слоновостью и ожирением. Он забрал пленницу к себе, прижил с нею детей, а несчастный Бармак – её муж, хранитель пахлевийского огня и врач – находился рядом и покорно лечил Масламу от слоновости. Что он мог сделать? Он – пленный раб, он – mawali. Спустя двадцать лет воля Аллаха переменилась, и арабы доверили Бармаку строить в Балхе казармы для арабского войска. Кстати, священный Ноубехар оставался всего в двух полётах стрелы от казарм.
Положение в игре изменилось, Евтихий неосознанно это почувствовал. Следующим ходом Муса Бармак выведет в центр ладью-рухх, а фланги Евтихия уже сейчас нуждаются в защите… Скорее наитием, чем тонким расчётом Евтихий укрепил правое крыло конём-аспом.
– Сын обесчещенного Бармака, – продолжил Муса, – мой дед Халид ибн Бармак отомстил за семью тем, что сверг проклятых омейядских халифов. Он подарил власть Аббасидам, укрывшись в тени их трона. Веками, румиец, веками у престола персидских царей стояли советники и волхвы-соправители! Мы, Бармакиды, преемники тех великих волхвов.
– Волхвов? – растянул губы Евтихий. «Magi», так звучало это слово по-персидски и по-гречески. – Вы преемники магов? А чтобы упрочить своё положение, вы спрятали до срока в аль-Кархе одного мальчишку, внука смотрителей вашей «святыни», в надежде, что, повзрослев, он вам ещё пригодится. Так?
Евтихий позволил себе побарабанить пальцами. Муса Бармак промолчал. Евтихий продолжил.
– Вы обманулись. Появился согдиец, дядя мальчика, считавшийся умершим, и ускорил взросление мальчишки ритуальным внушением. Что-то произошло. Верно? Из Ноубехара пропал огонь. Да? Огонь, что считается чудотворным, оказался, судя по всему, неподалёку. Раз уж дворцы и ценности сами собой возникали и исчезали! А вы не слишком-то были удивлены. Конечно, вы поначалу испугались силы огня, но быстро убедили себя, что всё держите под надзором. Ошиблись. Кто-то вмешался, и всё сорвалось. Ну-ка, Муса! – Евтихий даже прикрикнул. – Вмешался кто-то, с кем связана давняя ошибка аль-Фадла. Ведь так?
Муса резко передвинул ладью-рухх, устремляя её в центр игры и разрушая кажущееся равновесие.
– Вот так! – вдруг выпалил он. – Ты – румиец, Евтихий? Ты – эллин, я тебя спрашиваю?
Через два хода Евтихию придётся пойти на размен ладей-руххов…
– Да, – нежелательный размен сохранит численное равенство, но лишит Евтихия остатков преимущества, – я – римлянин и говорю по-эллински , – Евтихий колебался.
– Чего же ты не живёшь в Константинополе? – жёстко прищурился Бармак.
– Я… – только что мерещилось, что верный ход найден, но нет, это оказалось ошибкой. – Я… выехавший. Переселенец, – он не нашёл удачной замены латинскому «emigrans».
– Ты предал родину и императрицу? – припечатал Муса.
– Нет, – он решился на размен фигур, хотя и видел, что теряет с ним многое. – Я почитаю святые иконы, – он сделал ход, и ладья-рухх была потеряна, – а дома царствовали иконоборцы.
– Ага! Значит, тебе известно, каково это – не быть у себя хозяином! Ну-ка, расскажи, – потребовал Муса. – Ведь иконоборцы уже не у власти, а императрица Ирина вернула вам ваши иконы. Ну!
Несколько длинных мгновений на шахматном столике стучали фигуры. Сбитые одна за другой они оказывались рядом с игровым столом, а порою и просто катились по полу. Пешки-пияды, чёрные и белые, рухх-ладья, та и другая, всадники-аспы, слоны-пилы… Шахи-короли закрылись визирями, остатки фигур выстроились друг против друга… Затишье. Евтихий, мрачнея, отстранился от игры.
– Мне было тринадцать лет, Муса, когда императрицу Ирину, мою крёстную, муж-император выгнал из дворца за то, что в покоях нашли две старые иконы. Ирину ждала ссылка и смерть, а престарелый патриарх Павел, втайне почитавший иконы, лишь тихо каялся Богу, что не имеет сил стать мучеником… В тот год император Леон милостью Божьей умер, а Ирина осталась матерью царствующего отрока. Мне было семнадцать лет, Муса, когда старик-патриарх, стыдясь самого себя, закрылся в монастыре, а ему на смену постригли в монахи и рукоположили молодого и решительного дворцового секретаря Тарасия.
Выбывшую из игры ладью Евтихий вертел и крутил в пальцах, а Муса Бармак с удовлетворением следил, как он горячится и нервничает.
– Два года Тарасий и Ирина не решались созвать церковный Собор. А знаешь, почему, Муса? – Евтихий подался вперёд. – Потому, что Константинополь точь-в-точь походил на то, во что скоро превратится Багдад! По городу маршировали солдаты, гвардия старых императоров, все как один смелы, храбры, бесстыдны и беспощадны. Константинополь, этот великий город… – его голос прервался, и он повторил «великий город» по-гречески: – megale polis, сплошные казармы, военные корпуса, гвардейские школы. А ещё были Армянский и Сирийский легионы, боевые ударные силы, надежда и опора всей армии и трона. Мановением левого мизинца начальники легионов возводили и свергали целые династии! Как твои каранбийцы, Муса.
– Ходи! – резко прервал Муса. – Ходи теперь! – приказал, выкрикнул.
Евтихий рассеянно двинул по игровому полю фигуру.
– Мне было девятнадцать лет, Бармак, когда в храме Святых Апостолов открыли церковный Собор. Я видел: сидела царица, её сын, вселенские патриархи, епископы, монахи. В храм ворвались солдаты, они трясли оружием, свистели, глумились, кричали, что будто бы охрана устала стеречь их покой. Они грозили стащить за бороды патриархов и не стыдились ни Ирины, ни двадцатилетнего царя. А юный император, которому плевать было на Собор, подыгрывал солдатне и сверкал глазами, когда гвардия кричала… голосила… как перевести «scandere»?… выкрикивала, нет, не имя, а казарменную кличку его деда Константина Пятого!
– Какую? – довольно улыбался Муса. – Какую кличку?
– Какую? – горячась, повторил Евтихий. – А ты не знаешь, да? Его кличка – Copronim, то есть Говноимённый! Воротишь нос, Муса? Ну, так скажи с большей delicatus: Прозванный Калом. Или из-за его страсти к лошадям: Cavallin, а Каваллин – это конские каштаны, это навоз. Говнюк он и есть говнюк! Гвардия гордилась, да, гордилась слыть гвардией Говнюка-Императора.
Муса двинул по столу шаха и упрочил положение в игре.
– Откуда у старого царя такая вонючая кличка? – обронил он, в насмешке кривя губы.
– Откуда?…
Евтихий остыл и вдруг пожалел о срыве.
– Да так, одна сплетня… – он водил рукой над шахматами, ища ход, что мог бы спасти игру. – Младенцем, когда его крестили, он прямо в купели обделался. Вот, как окрестили, так и прожил всю жизнь. Я брезгаю, Муса, теми, кто строит жизнь на таком… fondamento, основании.
Муса осторожно встал с места, тихо поднял шахматный столик с неоконченной партией и отставил его в сторону.
– Ты расстроился, Евтихий. Ты на меня обиделся, да? Давай-ка, отложим игру… А про аль-Фадла и его ошибку ты спроси не у меня, румиец, спроси у франков. Ты что, удивлён? – Муса победно усмехнулся в бороду. – Отдохни, Евтихий, – он посоветовал, – переоденься и смени обувь, тебе следует явиться в диван на второй приём посольства. Ты так переживал о плохом императоре Копрониме, что я вместе с тобой расстроился!
Как видно, Муса старался его оскорбить. Изучая лицо Бармакида, Евтихий поднялся. Он приготовился молча покинуть комнату, но перс не дал уйти, не прощаясь:
– Всякая власть вынуждает плебеев любить покорность! Даже твой повелитель франкский король Карл…
– Я – римлянин, – резко обернулся Евтихий, – и мой повелитель – верный император Ирина!
– …твой повелитель Карл, – надавил Муса Бармак, – под угрозой казни крестит германских варваров. Вера утверждает порядок! – он самодовольно оскалил зубы. – А порядок нуждается во власти.
На полу валялись выбитые из игры фигуры. Шахматная партия заочно сама собой продолжалась. Евтихий выждал несколько мгновений. Ему делать ход.
– Король франков Карл, – спокойно выговорил Евтихий, – велит крестить германских саксов под страхом смертной казни за… человеческие жертвоприношения, поджоги храмов и убийство священников, самосуд и ложные обвинения в колдовстве и чародействе, глумление над Церковью и ритуальное людоедство. Я знаю, о чём говорю, Муса, я это расследовал! Согласись, это не то же самое, что казнить апостолов за проповедь, женщин – за почитание икон, а дервишей – за татуированные пятки с именами мёртвых халифов.
Муса Бармак стиснул зубы – видимо от досады, раз принялся бесцельно поправлять сдвинутые фигуры. Потом в усмешке оскалился и буркнул, не глядя на Евтихия:
– Это всё равно… Ваш мир мог бы многому поучиться у нас. Передай Карлу, что здесь иноверец выбирает ислам почти добровольно и лишь в силу налогового гнёта. В этом законодательная мудрость, ведь мы чтим Законодателя миров Аллаха!
– Франки многое у вас переймут, – пообещал Евтихий. – И священные войны за веру, и следственный отдел вероисповедного дознания. «Михна» – это же от слова «mahana», верно? «Допрашивать с испытаниями». Со временем у