полной мере мы их осознали только на Камчатке, когда захотел камергер, чуть ли не виселицы ставить и господ офицеров вздергивать по одному за мнимое непослушание ему. Показалось тогда, что с него и сталось бы. Вот если бы его генерал Кошелев поддержал, думаю, многие бы из офицеров натерпелись бы. Да слава вдумчивому Кошелеву, спас экспедицию, спас всех нас и от позора.
А в Японии, уже после разборок камчатских, словно бесёнок или макака графа Толстого в камергера вселилась: вдруг кривляться стал, чудить, демонстрируя низкий нрав и заносчивость. Не справился с миссией высокого положения, которое ему высочайшим повелением определил император.
Сгинули бы мы с ним, если бы не Иван Федорович, если бы не его стойкость. А Крузенштерн хоть и натерпелся, почести получил по делам своим. На днях слушали его доклад в Академии о плавании по запискам, которые он составил. Удивительно, сколько успел наблюдений и открытий сделать, карт составить, обмеры предъявить. Радовались академики, что перед походом его в свои ряды приняли. Казалось как бы ни за что, а вышло, что теперь он многих маститых в Академии по заслугам обошел… Уважаемый муж…. Смел, отважен и надежный как бастион в Кронштадте.
– А казалось бы – ну, камергер! И что? Мало ли таких! Хозяином себя считал, коли деньги торговая компания выделила, – вставил реплику Хвостов.
−А что деньги-то его личные? Ему давались деньги и из казны, и из кассы торговой компании. А куда они подевались? Сказывают, завели дело на него в департаменте о растрате. Попу Годеону за все время жалованья ни копейки не выделил, а еще двадцать тысяч куда-то подевались, – ответил ему, зардевшись от смущения, Давыдов.
– Кто чрезмерно много говорит об Отечестве, о служении императору и России, о патриотизме, того и гляди украдет что-то или обманет! Такое вот водилось и за камергером. Какие речи пафосные держал! Через слово вставлял – Отечество, честь, Император. Без слёз порой и слушать было нельзя, – поддержал разговор Хвостов.
– Да, странное дело… куда-то он их потратил все же эти деньги, а может и пропали вместе с ним, − подметил Ландсдорф и продолжил, меня тему разговора:
− А Крузенштерн с Резановым мне круто жизнь переменили, когда в плавание взяли из Копенгагена… не думал я тогда, что вот буду в России жить и служить, карьеру академическую строить. За это я им обоим благодарен.
А сколько я увидел такого в путешествии, что на всю жизнь хватит и впечатлений и пищи для ума. Поприще вот новое для себя открыл – дипломатия, с легкой руки Николая Петровича, когда намечал он меня чуть ли не послом в Японии. Меня тут приглашали в министерство и просили подумать о работе в Бразилии в качестве посла…. А мне те края интересны и для исследования. Видимо соберусь и поеду, вот только дела здесь завершу и снова в путь…..
– А что там с японцами вышло? Николай, Гавриил – расскажите. Я слышал, вы там пощипали японцев изрядно, – сменил тему разговора Джон Вульф.
– Пусть лучше Николай расскажет, он в основном командовал, − ответил Гавриил Давыдов, несколько смутившись.
– Да, дело это стоило нам долгих мытарств. Обрёк нас Николай Петрович теперь долго оправдываться за это самовольное дело против японцев. А началось с того, что обиделся он на японцев крепко после того как отказали они ему в налаживании торговли и грубо так спровадили из Нагасаки. Да так видимо крепко обиделся, что пару раз топал ногами и кричал на Камчатке и в Ново-Архангельске так сильно, что казалось и в самой Японии хотел, чтобы услышали его. Придумал погнать японских купцов с Курил и Сахалина. А там у них солдаты еще оказались.
Когда мы шли с ним из Америки в Охотск, чтобы его по тракту отправить в Петербург, он мне торжественно вручил письмо. Сказал секретное, открыть только в заливе Анива у Сахалина. Я конечно уже догадывался, о чём речь, так как он мне все уши прожужжал о наказании японцев. Я ему возражал, но поскольку обязан был ему сильно по своему поведению на Ситке, решил сделать так, как скажет. Тем более у самого руки чесались всыпать узкоглазым, чтобы неповадно было им айнов наших притеснять. Так, что я к этому делу был готов. Думал, ну приплывём на Сахалин, айнов приласкаем, а японцев попросим убраться восвояси, тем более рядом их остров-то Матсмай.
А вышло иначе.
Камергер, похоже, крепко струсил от своего же распоряжения побить японцев. Долго он план вынашивал, сам собирался с нами идти на Сахалин, а потом отказался. Нужно говорит мне в Петербург скорее ехать, плывите одни японцев побить. А в Охотске, вдруг на ночь глядя, прибежал ко мне и потребовал назад своё письмо с распоряжением побить японцев. Забрал письмо, наорал на меня, что вскрыл его до сроку, и убежал. Сижу и думаю – что же делать? Получается камергер отменил своё распоряжение и следовало мне идти искать «Авось» и возвращаться нам вместе в Ново-Архангельск.
Я уже было собирался из Охотска уходить, как прибежал посыльный к вечеру под дождем, весь мокрый и вручает мне пакет с письмом со словами, мол, сказано вскрыть после отплытия. Но я уж коли и первый пакет уже прочёл до срока, решил, что и этот прочту не откладывая. А тут что-то отвлекли меня, на берег позвали с «Юноны», там крепко выпили у коменданта и забыл я про это письмо. А уж на другой день к обеду вспомнил – дай, думаю, прочту, что там нотариус столичный еще такого написал? Может уже придумал как нам и саму Японию оседлать и всех его обидчиков поутопить в море.
Открыл пакет, смотрю там первое письмо, что он накануне забрал, а прямо на нём приписано его рукой новое наставление. Читаю, и понять не могу. Там он уже как бы на попятный пошёл. Мол, плывите на острова, но японцев не трогайте, потому, что мачта, видите ли, сломана у вас и следует плыть в Америку… Мачта была целехонька… Что он удумал? Видать слабину дал, испугался камергер и стал «заметать следы», да так ловко, словно он и ни при чём. Да и как не испугаться-то ему? Говорлив, самолюбив был, но хлипковат, – не было в нём характера крепкого. А ведь мог император за такие дела самовольные и по шее надавать вместо наград обещанных, да в казенные палаты определить.
А я решил, что коли первый приказ камергер не отменил решительно, действовать так, как будто и не было второго письма. И всыпали мы японцам как смогли. Осенью мы хорошо всё сделали, аккуратно. Запасы свои пополнили за счёт японских складов, японских купцов спровадили с острова, айнов наградили медалями, флаги развесили и пошли на Камчатку. А там уже и «Авось» с Гавриилом повстречали.
«Авоська-то» хлипкая вышла, – на первом же переходе дала течь – первый блин, хоть и не комом, но неказистый вышел. Сказывали мне, что в прошлом октябре, год как прошёл, – разбилась о скалы «Авось»: и груз пропал, и часть команды погибла.
Зиму на Камчатке мы провели безмятежно. На Камчатке не так холодно, как в Сибири, но очень снежно. Снег выше крыш ложиться, и живешь как в пещере. А если с тропы оступился, – все, можно не выбраться вовсе. Я как-то шёл вечером на корабль по тропе вдоль склона сопки. Был выпивши, да и свалился вниз по склону сопки в снег, стал барахтаться и тонуть. Сначала смешно было, а потом возился, возился, сапоги потерял в снегу, вымок весь и смог выбраться только с помощью солдат, что не спали и увидели, как кто-то тонет в пучине снежной. Домой пришел без сапог босиком прямо по снегу. Поутру послал ребят с лопатою – принесли мои сапоги.
Весной уже в мае снова пошли мы с Гавриилом на Сахалин и Курилы и на одном из островов нашли большие японские склады и целую армию – отряд человек триста. Они солдат видимо привезли на остров после жалоб купчишек японских о нашем нападении в заливе Анива в октябре прошлого года. Отступать уже было поздно, собрали человек сорок отчаянных с двух кораблей и по-русски на авось, с криками и пальбой напали на японцев, а те хоть и ждали, − первыми открыли пальбу, пустились в бега…. Мы их прогнали, кому-то досталось там и умереть. А командир их сам себя зарезал от позора такого, что целым боевым отрядом не смогли дать отпор бродягам с пришлых кораблей. Мне рассказали, что такой обряд у них есть самурайский – харакири называется. Смывают позор кровью.
У нас если бы такой обряд ввели, половина господ бы отправилась бы на погост.
Потом после всех этих событий, войны, еще в море японцев потрепали, – вошли во вкус, да и пошли гружёные в Охотск. А в Охотске, вместо благодарности, тамошний комендант Бухарин нас в каталашку усадил. Позарился негодяй вороватый на припасы, которые мы у японцев забрали. Шутка ли? Два судна под завязку, просели до ватерлинии от добра японского. Он корабли арестовал, всё забрал, а нас решил видимо прибить, чтобы и концы в воду. Но мы ушли с Гавриилом – добрые люди помогли сбежать и до Якутска дойти. В городе снова нас повязали и то, правда, по тайге до Петербурга не добежишь. Была мысль остаться в Сибири, да промыслом каким заняться, а то ведь в столице-то нас под суд отдали. Но уберегли нас от позора и разора, отдали в армию на исправление, ̶ сам император дал разрешение. И вот мы хоть и без наград и чинов, но живы-здоровы, теперь с вами сидим и есть желание наливать еще и бражничать, – разулыбался Хвостов.
Налили и снова выпили, поддержав почин Хвостова.
– А камергер, конечно, отделался легко, уйдя в мир иной, ибо здесь ему прием был бы не ласковый. Но думаю, всё бы обошлось и ни чем не кончилось серьезным. Император отнёсся к этим делам достаточно равнодушно. Тут и война новая со шведом грянула. И потом, деньги у камергера компанейские несчитанные были, – откупился бы. И свои люди из компании, я думаю, защитили бы его, – семейка крепкая у них. Всем Наталья Алексеевна правит, Булдаков ей крепко помогает, – продолжил после выпитой рюмки водки Хвостов.
А что там с девицею-то гишпанской у него приключилось? Слыхивали, что чуть ли не обвенчались они? – поинтересовался шкипер, наслышанный уже о романтической истории, случившейся в Калифорнии и прогремевшей по Америке.
– Не обвенчались, а только помолвились. Хотел уж больно Резанов объегорить испанцев, да купить-таки у них провиант, да муку для хлеба, хотя те наотрез отказывались что-либо отпускать. Но он исхитрился, увлек собой и перспективой уехать в Россию девицу, та и решила исход дела. Отец её после помолвки всё отпустил, что просили. Правда, привёз он вместо муки зерно в Ново-Архангельск! Так Баранов потом столько раз ругался! Как мол, молоть то зерно будем, коли, мельниц-то у нас нет! – ответил словоохотливый Хвостов.
Ну и как сподобились? – заулыбался Джон Вульф, представив эту несуразную ситуацию.
– Да как? Мастеровые нашлись, построили на реке мельницу. Она, правда, не долго молола зерно, и то, правда, плохо молола, но как-то и сгорела быстро. Так, что зерно толкли в ступе, да и пекли хлебцы. И то хорошо и лучше, чем пухнуть с голоду. А русскому-то обед без хлеба, что дышать без воздуху.
А что касается Кончиты…, – продолжил Георг, – торопыга камергер был. Еще не сняв штаны с вешалки, норовил уже в них заскочить. Да и она, то же куда-то вдруг взялась спешить. Вокруг неё там вились молодые местные ладные и знатные господа, но она вот взяла да за старого и хитрого камергера собралась замуж. Он там, в Калифорнии взялся
