Наполеона. Этот портрет стал объектом насмешек, а помощник капитана, узнав о портрете, сделал замечание Головачёву в кают-компании в присутствии всех офицеров «Надежды»:
– Лейтенант, а не кажется ли Вам, что портрет Наполеона, нынешнего военного противника России, не уместно держать на почетном месте? Вы человек военный, может быть завтра придется и Вам принять участие в боевых действиях. Извольте убрать портрет Бонапарта, ибо каюта на российском корабле не Ваш личный кабинет!
– Я не поклоняюсь врагу России! Я почитаю Наполеона Бонапарта как личность, как человека великого и полководца выдающегося! – ответил, несколько растерявшись, Головачёв.
– С этим можно согласиться. Но он теперь противник наш! Наш враг, цель которого поражение России в этой войне! Всё очевидно! Не время славить врага Отечества! – решительно поддержал Ратманова мичман Беллинсгаузен, по-юношески, зардевшись.
Присутствующие в кают-компании офицеры, ободрительными репликами поддержали молодого офицера.
Головачёв побледнел, и не глядя на офицеров, покинул кают-компанию.
Неприязнь, усиливающаяся тяготами длительного плавания, набухала как опухоль, а напряжение росло. Головачёв теперь стремился к уединению, пребывая в подавленном настроении. Вахты лейтенант стоял всегда молча и сосредоточенно над чем-то постоянно думая, отрешенно вглядываясь в бесчисленные морские валы. На корабле уединения найти было невозможно, а воспаленная душа лейтенанта мучительно страдала от всякого внешнего внимания и тем более замечаний и насмешек – напряжение росло и закончилось трагедией.
На завершающем этапе плавания, уже в пределах Европы, впавший в депрессию лейтенант Головачёв, застрелился.
Так записал обстоятельства трагического происшествия Герман Левенштерн:
«7.05.1806. [Остров Св. Елены]. Головачев и Беллинсгаузен остались одни на корабле, а все остальные поехали на берег. Мы пошли в магазин Ост-Индской Компании, чтобы там кое-что купить. При выходе из магазина я встретился с Тилезиусом, который только что приехал с корабля. Запыхавшийся Тилезиус схватил меня дружелюбно и судорожно за руку и сказал мне: «Не испугайте капитана». Так как я с Тилезиусом был в ссоре, то я сделал шаг назад. «Без околичностей, – сказал Тилезиус и схватил меня за обе руки, – давайте помиримся и забудем прошлое – Головачев застрелился». Тут я по-настоящему испугался. Я нашел Крузенштерна и рассказал ему об этом несчастном случае, и мы все поехали на корабль. Головачев был уже мертв. Он выстрелил из маленького пистолета, у которого был сломан замок, себе в рот и изуродовал и искромсал все лицо. (Он раньше все время чинил замок и сломал много моих и Горнеровских напильников, а потом сломал и свой замок.) Он поджег свой пистолет с помощью фитиля из обрезков бумаги. Фитиль этот нашли еще горящим в его руке после выстрела. Чтобы не привлекать внимания, он, некурящий, зажег сигару, от нее прижег фитиль и так осуществил свое намерение. Головачев никогда не пил водки, но за день до этого он взял себе маленькую бутылку ратафии и утром выпил ее один. Оба его образа лежали перед ним на столе. ... Крузенштерн поехал на берег к губернатору, чтобы испросить разрешение похоронить покойника. Губернатор сам сказал ему: «Нельзя считать самоубийцей человека, который покончил с жизнью в припадке меланхолии. Я прикажу похоронить покойника со всеми церемониями». Когда мы после обеда привезли гроб на берег, нас встретила команда из 40 солдат и траурная музыка. Они сопроводили гроб в церковь. Английский пастор после очень красивой проповеди похоронил его. Солдаты дали три залпа, и на этом церемония закончилась. Все шло так порядочно, что мы, успокоенные, поехали на корабль и были в состоянии оказать ему последнюю услугу по своему желанию. Мы вместе выстрелили и потом заказали надгробный камень».
Иван Федорович Крузенштерн излагает по-своему версию происшествия и его мотивы:
«Четырехдневное пребывание наше у острова Святой Елены, во всех отношениях весьма приятное, нарушилось печальным и совсем неожиданным происшествием. Второй лейтенант корабля моего, Головачев, благовоспитанный двадцатишестилетний человек и отличный морской офицер, лишил сам себя жизни. За час прежде того при отъезде моем с корабля на берег казался он спокойным, но едва только приехал я на берег, то уведомили меня, что он застрелился. Я поспешил на корабль и нашел его уже мертвым. Со времени отхода нашего из Камчатки в Японию приметил я в нем перемену. Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом. Видя все более и более усиливающуюся в нем задумчивость, тщетно старался я восстановить спокойство душевного его состояния. Однако никто не помышлял из нас, чтобы последствием оной могло быть самоубийство, а особенно перед окончанием путешествия. Я надеялся, что он по возвращении своем к родителям, родным и друзьям скоро излечится от болезни, состоящей в одной расстроенности душевной. На корабле не предвиделось к тому никакой надежды, ибо ни я, при всем моем участии и сожалении о его состоянии, ни сотоварищи не могли приобрести его доверенности. Все покушения наши к освобождению его от смущенных мыслей оказались тщетными».
Любопытным в этом чрезвычайно грустном событии является то, что Пётр Головачёв, действительно страстный поклонник Наполеона Бонапарта, оказался в свой последний час именно на той земле, где через пятнадцать лет день в день закончит свой жизненный путь и сам Наполеон.* Головачёв застрелился 07 мая 1806 года, Наполеон умер в этот же день 1821 года.
* Наполеон после поражения при Ватерлоо окажется в ссылке на острове Святой Елены, где проживет с 1815 года по 1821 год и умрёт 07 мая.
Конечно, это великая случайность, но, как известно, из кажущегося хаоса случайностей рождается всякая выявленная закономерность.
38. КАПИТАНЫ.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Капитаны кораблей «Юнона» и «Авось» Николай Хвостов и Гавриил Давыдов не на много пережили своего руководителя Николая Резанова.
Жизнь молодых людей служивших Отечеству ярко, оборвалась, к сожалению, скоро, крайне нелепо, но зная наклонности Хвостова – вполне предсказуемо: по пьяному делу при весьма противоречивых и даже таинственных обстоятельствах. Трагедия случилась после встречи старых приятелей: Николая Хвостова, Гавриила Давыдова с американским шкипером Джоном Вульфом, продавшего в 1806 году судно «Juno», переименованное в «Юнону», Николаю Резанову в доме Георга Ландсдорфа.
Выпивали друзья долго, разошлись за полночь и…. пропали.
Дело было в октябре 1809 года в Санкт-Петербурге.
….. Друзья Хвостов и Давыдов служили тогда в порту в таможенной службе после войны со шведами. А в октябре глазам не поверили, когда в порту Петербурга встретили прибывшего в российскую столицу на своем бриге Джона Вульфа, старого знакомого по службе в Америке. Помнили друзья его крепко, столько выпито было рому со шкипером, столько общих было впечатлений, что через три года встретились как родные.
Встретились и крепко обнялись.
Особенно сиял Хвостов, который тут же сострил, что Джон, – владелец и капитан проданного Резанову «Juno», как первый муж его «Юноны», а он муж второй, а значит они почти что родня. Когда Джону растолковал Давыдов смысл сказанного и он, наконец, понял, о чём речь ведёт Хвостов, суровый обветренный всеми ветрами моряк хохотал до слёз, взялся тискать Хвостова, страшно довольный приведённой аналогией, заметив, что так точно еще никто не сказал о сути быть в разное время капитанами на одном корабле.
Встречу тут же отметили и собрались вечером на квартире у Георга Ландсдорфа на Васильевском острове, к которому Хвостов и Вульф завалились уже изрядно подвыпившими, в сопровождении трезвого Давыдова.
Георг Ландсдорф ошалел от столь неожиданного визита, но был несказанно рад, вспомнив суровые будни далекого путешествия и такой далекий берег Америки, где им довелось многое пережить вместе.
После возвращения из поездки в Русскую Америку, посетив и исследовав Камчатку, Георг обосновался в Петербурге, опубликовал часть своих записок о наблюдениях за природой дальних мест, был приветливо принят в Академии наук и уже не в шутку готовился в русские академики.
Накрыли на стол, выпили, вспомнив былые времена, Ново-Архангельск, где они сидели вместе с последний раз в том же составе. Недоставало только Николая Резанова и Александра Баранова.
– А что приключилось с Резановым? Слышал я, сгинул в Сибири…. Как оно вышло-то? – задал первым вопрос Джон Вульф, обратившись к Ландсфорфу.
− А что как? Там вся Сибирь – гиблое место… Ехал из Америки с лета, да застудился сказывают, – это уже когда осенью и зимой по тракту скакал. А без лечения толкового добраться сил хватило только до Красноярска… А это только половина пути… В феврале, сказывают, и схоронили Николая Петровича в этом городе, ответил шкиперу Ландсдорф.
– Слабоват вышел, камергер?
– Да, что там говорить…. Не он первый, не он последний….Там весь тракт мертвяками заселен, как грядка морковкою… Ему честь уже в том, что покинул столичные кабинеты, салоны, ресторации и кинулся в пучину безбрежную океанскую. А казалось бы? И деньги большие и положение такое высокое имел, что только казалось и радуйся жизни. Ан, нет! Подавай подвиги…. Что тут скажешь? Это требует уважения, – встрял в разговор Николай Хвостов.
− А сколь годков-то ему было?
– Годков сорок с лишним, сорок два, однако, – не молод уже был камергер – ответил Хвостов.
− А сказывают, с Иваном Крузенштерном их мир не брал,… что там вышло то у них? – не унимался интересоваться Джон Вульф, уже наслышанный о драматических событиях плавания.
− Да, что тут скажешь…– взялся отвечать очевидец тех событий Георг Ландсдорф, – о покойниках плохо не принято говорить. Но дело в том, что острая неприязнь у них созрела на почве командования экспедицией.
Бесило камергера то, что Крузенштерн младше его, а уже в пантеон славы шагнул, а он в свои сорок годков еще ничем значительным себя не отметил. Захотел боевого капитана и многоопытного командора морского извозчику городскому уподобить, а славу за многотрудное плавание себе приписать. Но если даже так, то где подвиг – быть пассажиром на судне, хотя бы и обошедшего вокруг света?
И тут конечно нужно понять Крузенштерна. Он назначен ответственным поручением провести экспедицию, обогнув мир по глади морской. Путь-то не близкий и не скажешь, что простой. Крузенштерн собрал команду, всё приготовил и продумал, полный решимости исполнить свою давнишнюю мечту. А камергер вдруг возомнил себя Командором Великим, не зная ни правил, ни навигации, не имея навыков и что тут, таиться – характера подобающего. Так бы и потопил всех нас. Характерец-то он показал прескверный в плавании.
Он ведь, что удумал, когда уже у капа Горн были: вдруг испугался, да давай убеждать Крузенштерна плыть чуть ли не назад. А то, говорит, давай, коли здесь опасно, поплывём в сторону Африки через Атлантику, а там обогнём Огненную землю, да через Индию сразу в Японию. Вот такие рывки, да ужимки за ним водились. В
