взялся читать из журнала:
«На вопрос Императора: − А готовы ли вы снова пойти вокруг света? Его Величество получил скорый ответ:
− Хоть, завтра, Ваше Величество! Только бы в баньку сбегать, хоть разок! − под смех встречающих ответил офицер с «Невы».
На него цыкнул было капитан – Юрий Лисянский, а затем и сам добавил, уловив, что момент вполне удобный:
− Да! Попариться в баньке страсть как хочется! Наскучались по парку и веничку-то берёзовому русскому!
Император, министры и другие высокие чины, встречавшие моряков, снисходительно улыбались, давая возможность совершившим плавание людям ощутить вкус своей победы».
− Ты, Николай Петрович, то же участник и организатор этого плавания. Поздравляю с успешным завершением этого многотрудного мероприятия.
Резанов побледнел и изменился в лице, а что бы скрыть свою реакцию на услышанное, спросил:
− А когда они прибыли в Кронштадт?
− В июле и августе с разницей 10 дней, ответил губернатор, отметив, как болезненно воспринял известие собеседник, продолжил зачитывать сообщение:
«По итогам первого кругосветного плаванья все офицеры были награждены специально выпущенной медалью, а многие произведены в следующий чин.
Иван Крузенштерн 10 августа 1806 года был награжден орденом Святого Владимира с указанием «Совершив с вожделенным успехом путешествие кругом света, вы тем самым оправдали справедливое о вас мнение, в каком с воли нашей было вам вверено главное руководство сей экспедиции».
− Вот ещё пишут важное о плавании:
«Потеря одного из офицеров команды – лейтенанта Петра Головачёва случилась уже на завершающем переходе у острова Святой Елены. Причиной смерти послужило самоубийство, что говорит о достаточно трагических мотивах данного поступка. По объяснениям членов команды, смерть стала следствием его переживаний о начавшейся войне с Наполеоном, который для него был большим примером в жизни и иконой…».
− Вот такие новости. Тут, правда еще пишут о тебе, что «не смог камергер Резанов выдержать тяготы плавания и сошёл на Камчатке после своего неудачного посольства в Японию».
А более о тебе ни слова, − закончил рассказ о новостях из столицы Пестель.
Резанов сокрушённо покачал головой, не найдя что сказать в ответ, а отмолчавшись, стал прощаться ссылаясь на того, что устал, так как сил еще мало совсем и трудно быть на ногах.
Выйдя от губернатора Николай Резанов поспешил к себе, уселся грузно в возок и погрузился в свои мысли, пустым взглядом, окидывая людей и дома, мелькавшие по ходу движения возка, чтобы в обстановке уединения еще раз обдумать услышанное у губернатора. Особенно камергера Резанова задели слова указа Александра I о награждении Крузенштерна.
Этими словами Александр I словно пытался спешно исправить свою оплошность, выдав в своё время документ ему Николаю Резанову о назначении его главой экспедиции.
Вспомнилась Николаю Резанову и его награда, в виде золотой табакерки полученная на Камчатке по прибытии из Японии, когда вместе с этой никчёмной безделушкой пришёл рескрипт о прекращении им плавания в составе кругосветной экспедиции и командировании для инспекции колоний Русской Америки.
− А вот видишь как! Табакерками наградили всех офицеров на «Неве»! Господи, как это несправедливо и даже унизительно, – вдруг воскликнул Резанов и боль обиды сдавила сердце и приостановила дыхание. На глаза выступили слёзы.
Вспомнились слова Пестеля о самоубийстве Петра Головачёва.
– Затравили, заклевали офицеры Петра Головачёва, – не простили ему того, что он поддерживал меня в споре с Крузенштерном. Не мудрено. Такого и я, наверное, не простил бы, – пронеслось в голове Резанова.
Резанов вспомнил, как тогда в Петропавловске в доме, где состоялось объяснение его и офицеров с «Надежды», Головачёв просил, умолял его объяснить как-то офицерам его, как члена команды, позицию и подтвердить, что он не был шпионом и доносчиком. Просил сказать при всех, что он как русский офицер – человек чести, не замышлял что-то против Крузенштерна и офицеров и никак не участвовал в заговоре, о котором в последнее время так много говорили на корабле.
Но Резанов тогда только отмахнулся от просьбы молодого лейтенанта, не счёл нужным что-то объяснять и не стал утруждаться, поскольку был больше занят собой и своим конфликтом, тем как сохранить своё лицо при скандальной ситуации. Теперь, уже по прошествии времени, Николай Резанов мог дать себе отчёт в том, что он тогда не только не хотел подчеркнуть честную по отношению к команде роль лейтенанта, но более того, был заинтересован в том, чтобы показать, что он в этом конфликте был не одинок. Хотел убедить оппонентов, что у него был среди офицеров сторонник и, таким образом, он практически жертвовал Головачёвым, обрекая его на немилость команды «Надежды».
Николай Резанов, теперь сидя в теплом доме, в кресле у пылающего камина, всматривался в огонь, пытаясь вспомнить и в блесках пламени увидеть лица тех, с кем его так тесно связала жизнь. Он понимал, что гибель Головачёва была не случайна, и следовало признать, что смерть молодого офицера была вызвана, прежде всего, тем, какую роль он – Николай Резанов сыграл в его жизни и судьбе.
Резанов не жалел молодого офицера. Ему было теперь неприятно вспоминать все события, связанные с плаванием, когда его просто проигнорировали и указали на то место, которое он должен был занимать, как человек хотя и высокопоставленный, но далекий от морского поприща. Вот и император распорядился, − всех наградили, а Крузенштерна третий уже раз высоким орденом за всё плавание, а ему в насмешку пожаловали дорогую несерьезную безделушку – табакерку, с которой связан некрасивый скандал в Бразилии.
Было неприятно и горько.
Ведь и он плавал в ледяных водах, изнуряя себя, то холодом, то жарой, питаясь хуже кучера в его доме в Петербурге, постоянно рискуя жизнью и имея всегда такую неприязненную жесткую оппозицию со стороны всей команды.
Стоило ли так мучить себя?
Для того, чтобы жалеть о случившемся, у Резанова уже не было душевных сил и состояние его здоровья было таково, что жалеть в пору хотелось только самого себя. Слезы подступали в ответ на раздумья о своем положении, бессилии что-то изменить, на ощущение того, что сок жизни теряет градус бодрости, а сил уже не доставало утром встать и приводить себя в порядок, не было совсем желания видеть кого-либо. Кашель отнимал силы, Николай сильно исхудал и выглядел совсем нездоровым.
Состояние здоровья и душевный настрой Николая Резанова здесь в Иркутске оказались в том плачевном состоянии, что только с тоской он мог думать о далеком Петербурге, о своих детях, оставленных на попечении матери своей и семьи Михаила Булдакова.
Силы ушли, как вода в песок так быстро, как будто их не было вовсе и надежд на их возвращение было совсем мало.
В Петербург, где ему придется держать ответ и оправдываться, ехать было нужно, но это не сулило ему удовлетворения. Как ему писали из столицы, император и министр Румянцев выразили уже своё неудовольствие результатами его дел и поведения.
В Русской Америке ему не удалось решить основных задач развития поселений и оживления торговли. Состояние колоний выглядело плачевно. Дикость, беззаконие и пьянство, голод, болезни, страшная убыль населения, ненависть алеутов и колошей, – всё это указывало на то, сколько ещё усилий нужно приложить, чтобы сохранить достигнутое компанией.
Япония, − холостой выстрел российской дипломатии, потеря времени и лица.
Вспомнилась Слоун.
Маленькая, верная, искренняя девочка с широко распахнутыми глазами в холодном неуютном доме. Теперь она вернулась в дом к Баранову, и он позаботится о ней.
Кончита…..
Его обещания вернуться к ней теперь казались ему столь нереальными, − сном-наваждением или тем обязательством, выполнить которое уже недоставало жизненных сил. Преодоленное им расстояние, временные сроки и физические страдания стерли в памяти страсть, оставив горечь.
Склонившись над столом, Николай Резанов взялся писать письмо в Петербург верному Михаилу Булдакову.
Это было последнее письмо камергера.
"От генваря 24 дня 1807.
Получено с курьером 6-го марта 1807 года.
Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково!(о жене Анне – прим. автора) Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь.
Матушка описывает, что граф Н.П. (министр коммерции Н. П. Румянцев – прим. автора) столько к ней милостив, что посылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как прежде, и что всякого мне добра желает. Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что граф не снизошел моей слабости. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, слава богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно, полно писать, я некстати слезлив сегодня.
Генваря 26 дня.
Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня.
Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.
Приехав в Якутск, видел я благодарность сотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из
