прав человека», - говорю прописные истины. Напарник поперхнулся смехом, вином и икрой; и то, и другое полетели брызгами изо рта. – «Нет, ты впрямь полагаешь, что охлос что-то смыслит в своих правах?» - «Безусловно!» - «Тебя надо ещё разок окунуть в дерьмо, чтобы освежить подсознание и память наверняка вернуть на прежнее место». Взбрыкиваю, трясу голову, стараюсь сбросить с неё несуществующие мысли; на плечо тяжело опускается мощная длань напарника; пухлые (омерзительное зрелище!) губы приблизились к ушу; горячее дыхание обжигает кожу. – «Ты дурака не валяй, кореш. Права человека и прочая гуманистическая херовина – качественные спагетти правительства для ушей народа, этого самого охлоса. И обязанность у охлоса одна: делать всё, чтобы жизнь демоса, то есть, нашу, сделать как можно комфортнее и безропотно выполнять приказания. Велели зверя дикого загнать – загнали; приказали царя хвалить – хвалят. Категорически самостоятельно не думать, за них всё продумали и придумали». – «Но…» - «Отставить всякие «но»! в этом заключается вся разница: охлос, большая часть – бесправное быдло; демос, меньшая – обладающая непререкаемым правом решать за всех! - напарник раскраснелся, хватил из нового кувшинчика приличный глоток вина, успокоился и закончил: - Хватит переливать из пустое в порожнее».
В мои ноги ткнулась носом охотничья псина, поскулила, покрутила носом, вдыхая воздух, и убежала, виляя обрубком хвоста. Настроение моё приняло другое вектор движения.
- «Выкинь тяжёлое из головы, зёма, и не бзди! Слава Юпитеру, мы в своей утлой лодочке держимся на плаву и никакие штормы житейских невзгод не опрокинут её, - напарник сменил тон на покровительственный и участливо заглянул в мои светлые очи своими честными, незамутненными муками совести буркалами. – Всё будет тип-топ!» - «А если не будет?» - «Будет, - уверенно икнул напарник. – Никогда охлосу не навязать своё демосу. Хочешь, поспорим? На что угодно! Давай на мою жену. Она такие вещи в постели вытворяет, хрен сломаешь от удовольствия!» - «Не хочу». – «Хозяин, барин, - философски оборвал спор напарник и, как опытный кормчий, ведущий корабль среди скал и рифов, меняет курс разговора, мечтательно произносит: - Вот, завалим зверя…»
Возникает небольшая, почти театральная пауза; слух сразу обнаруживает дыхание ветра, лепет листьев кустарника, тихий голос склонённой под ветром травы; солнечные лучи с янтарным звучанием льют рассеянный жаркий свет; накатывает истома и нега; хочется ввернуться в исходное состояние…
- «На кого охотимся, напомни», - прерываю ультраспокойное молчание. – «На единорога», - взор напарника тоже возвращается из неких горних высей медитации. – «Он же в красной книге!» - пламенею лицом и начинаю заикаться. – «Да хоть в геральдической, блин! – снова пошёл плясать «Сиртаки» целлюлит напарника вокруг талии; напарник рассмеялся, утёр слёзы, немного успокоился: - Не подозревал, что ты такой весельчак! С тобой, братэлло, в цирк ходить не надо, живот порвёшь от смеха, - и снова смена курса: - Завалим единорога, невероятно вкусными шашлыками из его вырезки попотчую, - пальчики оближешь! – напарник жадно, с нечеловеческим аппетитом облизал полные мясистые красные губы и уставился в небо; тщась кое-что сокровенное уидеть или рассмотреть.
В моём животе при упоминании о пище заурчало; с утра маковой росинки не было во рту; засосало под ложечкой; появилась икота. Напарник повернул ко мне лицо.
- «Вот, - его привычка тянуть гласные мне почему-то нравится, улыбка застыла на лице. – А ещё повар, знаешь, у меня самый лучший повар в городе. Я его с Крита привёз, купил на аукционе рабов-кулинаров. Прикинь, да, увёл из-под самого носа управляющего хозяйством тирана Кесонии! За сущий пустяк купил, накинул перед началом на плечи ведущего в подсобке мантию из русского соболя и дело в шляпе! Вот теперь, прикинь, управляющий тирана себе в темнице на афедроне волосья рвёт! Вот умора!»
Хоть и не разделяю оптимизма напарника, вежливости ради улыбаюсь.
Всё перемешалось в моей голове… Аукцион рабов-кулинаров, повар, охота, управляющий хозяйством… Всё идёт кругом… Нихренашеньки не понимаю и не стараюсь вникнуть… Тру глаза, щипаю за ухо, может пройдёт наваждение… Не проходит, значит, не оно… Не спала пелена, напрасны ожидания…
Скрытые в дальних кустах паслёна лучники-затравщики выпустили дымовые стрелы: две белых, одну зелёную, три красных.
Напарник с видом знатока поясняет, что означает каждый окрас дыма, дескать, кореш, держись крепче за тетиву, охота входит в заключительную стадию. – «Сейчас нам принесут тестикулы единорога, - напарник яростно трёт пухлые ладони, как бы, не воспламенились, - на блюдечке с голубой каёмочкой!» - «На единорога охота запрещена!» - твержу упрямо. – «Брось ломаться, как девка в лупанаре: нельзя, можно! Нам всё можно!» - голос напарника приобретает обворожительно-покровительственные тона. – «Никому, - сомневаюсь быть услышанным, упорно говорю: - нельзя!» - «Вот ты хрен упрямый!» – веселится напарник, ему, борову, весело.
Рожки и горны заливаются мелодиями; музыканты не жалеют лёгких; мелодии плавными волнами разливаются по местности. И впрямь, что-то есть неопределённо-заманчивое в этой охоте на единорога, внесённого в красную книгу на памяти деда моего прапрадеда. Сосед возвращается из горних высей размышления.
- «Охлосу нельзя. Нам, демосу – можно. Почему? Потому что кончается на «у»! – напарник заходится истеричным смехом, его пробирает икота, он прикладывается губами к кувшинчику с вином; красные струйки стекают по уголкам рта, по подбородку, капают на камуфляжный наряд, украшенный по канту фигурками диких зверей. – А также потому, что мы определяем степень дозволенности в обществе, и обозначенную границу нарушить не смей! – напарник напрягся, лицом побагровел, выпустил газы; волна сернистых ароматов накрыла ближнее пространство; раздались крики егерей, какая сука разрешила-де выпустить газы, так зверя только отпугнёшь; напарник закашлялся от смеха. – Так было, есть и будет всегда. Что в наши дни, - продли Юпитер годы жизни нашего сатрапа Владвия! – что в античные времена…
Античные времена… Античные времена… Античные времена… Больно часто упоминаются эти «античные времена»…
Пошатываясь, встаю с дивана. В комнате затемнение, сдвинуты шторы, сумрак разрезает клинок яркого солнечного света; в нём летают золотые пылинки по им одним известным траекториям; бороздят золотое пограничье корабли-мухи, вспыхивают радужно паруса прозрачных крыльев; они медленно барражируют вдоль фронтира световой зоны – сумрак пугает всех.
- «Что тебе?» – недовольно рявкнул напарник к подбежавшему егерю, от охватившей его ажитации он был не в состоянии молвить слово, только радостно и глупо улыбался во все тридцать два выбитых кариесом зуба. – «Там», - едва справившись с учащённым дыханием, произносит он, в полу-развороте указывает выбросом правой руки. – «Что там?» - раздражённо переспрашивает напарник, толстая жирная кисть сжимает горлышко амфоры, из него плещется вино на землю. – «Так это, - егерь ничуть не смущается грозным видом начальства, - зверь, туды его в афедрон, прорвал засаду и, мать его туда же, умчался в дикое поле!» Напарник приник в горлышку амфоры. Отстранил затем от себя. – «Чо от меня хочешь, болезный? – справляется с охватившим его отстранённым отвращением перед тупоголовым охлосом, - чтобы я поскакал конём ретивым его догонять?» - «Не-а, - егеря не пронимает озлобленность шефа, - сами справимся». – «Чо приходил тогда?» - «Так это, ёпрыть, посоветоваться». – «Посоветовался?» - «Ага!» - с лица егеря улыбка не сходит. Создалось мнение, что ему брюзжание босса как пердёж домашнего скота. – «Тогда скачи вперёд, болезный, - подавляет в себе проявившуюся, было агрессию мой напарник, - и чтобы к вечеру зверь стоял передо мной, как лист перед травой! Уяснил?» Егерь откозырял чисто по-армейски, приложив кисть к голове, покрытой камуфляжной застиранной повязкой и бросился прочь, мелькая пятками.
За стеной у соседа слышится еле различимое бормотание сквозь шумы в эфире; работает радио; различаю приятный бархатный тенор диктора: «А теперь переходим к актуальным античным новостям. С дружеским визитом прибыла делегация из…»
«Чепуха! - такова здоровая реакция мозга на происходящее. – Полная!»
Обращаюсь в одно большое ухо-локатор, сканирую долетающие с улицы звуки; они с трудом пробиваются через конструктивные препоны конструкции окна, форточку и рамы.
Подхожу к зашторенному окну. Беру одну портьеру. Медленно отодвигаю в сторону; растёт залитое золотом солнечного света пространство; на минуту слепну; закрываю глаза, считаю до десяти. открываю; распахиваю окно, грудью упираюсь на подоконник, бросаю взгляд вниз…
Напарник провожает мелькающую в траве фигуру егеря. Молчит минуту. – «Ну как вот с ними построить светлое будущее?» - в сердцах бросает он, горечь в словах. – «С кем?» напарник смотрит на меня глазами, полными горестных слёз. – «С ними, - он указывает в направлении егерей и загонщиков. – что ни делай, как жизнь ни улучшай, а они остаются непосредственными детьми матушки-природы, ведь что для счастья надо?»- «Что?» - интересуюсь и сам, давненько ломал над этим вопросом голову, но ответа пока не нашёл. – «Не знаю, - откровенно признаётся напарник. – Ведь чтобы для народа сатрап Владвий ни делал во главе с сенатом и отцами нации, как ни повышал налоги на всё, что можно, осталось ввести налог на воздух, чтобы как-то повлиять на внутреннее и внешнее состояние простолюдинов, их, раскалённый прут им в афедрон, всё нипочём. Едят хлеб из грубой муки, довольствуются простой здоровой пищей, едят заплесневелый сыр и пьют кислое дешёвое вино, разбавленное водой, чтобы напитка на всех хватило и ничего же их не берёт! Хоть бы катаклизм, какой природный, - тьфу-тьфу-тьфу! Не доведи Юпитер сих страстей на голову нашему сатрапу Владвию! – или мор на их голову свалился!» - «Ты кому эти ужасы пророчишь? Врагам?» - уточняю, мороз пробирает от догадки. – «Как о ком! – горестно бросает грозди букв в распаханное эфирное пространство напарник, - о них, о простолюдинах! Об охлосе!» - «Может, не надо так печься о них, - ввожу вводную, так, на всякий пожарный. – Предоставьте им самим во всём разобраться, смотришь, и добьётесь желаемого». Напарник ещё горестнее вздыхает, полная грудь почти рвёт на составляющие детали прет-а-порте камуфляжный охотничий костюм-тогу с набедренной повязкой. – «Пробовали, - он сплёвывает через левое плечо. – Никакая зараза их не берёт! Живучие!»
Давно ничему не удивляюсь, ни сну, ни яви; как-то всё приелось, но открывшееся взору взорвало мозг. Родная улица имени председателя горсовета неким образом трансформировалась: дома и те же самые, но, одновременно другие; зелёные иглы кипарисов и пегие облака олив едва шевелит вялый ветерок, хотя ещё минуту назад по пышным кронам каштанов и лип, резвясь и шаля, прогуливался среднерусский ветер; тротуары, недавно мощёные терракотового цвета плиткой покрыты тёмным, отсвечивающим маслом булыжником; широкая серая река
