Якобинец

живых и я... я... не желал вам смерти. Не верите? Ваше право. Господин граф, ваши близкие живы... Не знаю лишь, чем я могу сейчас это доказать. 
        Граф слушал его мрачно и недоверчиво, но не перебивал.
- Угроза им состоит только в вашем поведении и в моей смерти по вашей вине. Но я жив и операция    успешно завершена.  Сегодня же я отпишу в Париж о выдаче паспортов вашей жене и дочери. Больше того, я позволю вам даже убедиться, что это письмо существует. 
      Лапьер честно сдержал свое слово и отослал еще одно письмо в Париж, затребовав паспорта для жены и дочери своего невольного «сообщника» де Турнэ и уведомляя о скором возвращении.
    Но когда стало ясно, что неуловимый Рис в ловушку не попал, Лапьер задумался о том, как его самого встретят в Париже.
    Ему все же казалось, что срыв опасных переговоров и высадки англо-эмигрантского десанта на побережье Нормандии неизмеримо важнее, чем упущенный Рис, но что об этом думает революционное правительство и что изменилось за это время в Париже?
    Арест Лапьера – «барона д, Альбарэ» был весьма неожиданным. В лондонском театре, на него, как на французского якобинца указал один из эмигрантов, арестованный недавно при непосредственном участии Лапьера, препровожденный в Париж, но сбежавший из Ла-Форс.
    Вмешательство графа  де Турнэ было более чем поразительным, ведь его семья уже прибыла в Лондон, и он мог уже не бояться за их жизнь. Лапьер напротив, уже слегка опасался своего невольного «компаньона», считая, что      граф мог затаить ненависть и желание отомстить за вынужденное содействие      республиканцам...
      Но произошло иное, решив выразить благодарность Лапьеру за спасение своей семьи, он, умело используя  свои связи среди французских дворян-эмигрантов, принятых при английском дворе, он добился решения суда о высылке «персоны нон грата» с территории Великобритании в течение недели, в случае промедления Лапьеру грозит тюремное заключение. Но депортация была наилучшим решением для агента Общественной Безопасности,  чья принадлежность  к этой организации, впрочем, и не была доказана…
(«Monsieur Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamne a… - фр. « Питт, как изменник нации и народному праву приговаривается к…»)   
    Хорошо, что агенты британской секретной службы не читали мыслей дерзкого вольнодумца, отплывающего в Кале…


                      Норбер Куаньяр – комиссар Конвента в Майенне. Шуанское гнездо

      В сентябре 1793 года Норбер Куаньяр был откомандирован в департамент Майенн в качестве правительственного комиссара с самыми широкими полномочиями от Комитета Общественного Спасения. Даже продвижение по западным департаментам было небезопасно для республиканца.
    Второй комиссар Конвента, его спутник Лоран Лапьер на пару дней задержался в Париже, сдавая дела. Он временно замещал переводчика с английского при Комитете Общественного Спасения.
    На дорогах свирепствовали «белые» повстанцы – шуаны, возглавляемые офицерами из дворян, терроризируя слабую местную власть, убивали с особой жестокостью якобинцев и всех сочувствующих успехам молодой Республики. Местные власти, нередко из жирондистов, зачастую отнюдь и не способствовали укреплению новой власти, мстили  за поражение своей партии в Париже..
    Уезжая из столицы, молодой комиссар вполне отдавал себе отчет о тех трудностях и опасностях, которые ждут его на новом месте службы.
    Так, департамент Верхней Соны отказался принять комиссаров Данжу и Мартена, задержал их и отправил этапом в Париж под конвоем жандармерии. Эти комиссары, по-видимому, не успели совершить никаких злоупотреблений властью, так как Исполнительный Совет 5 октября приказал их освободить и потребовал объяснений от администрации.
    А департамент Финистер задержал Гермера, которого Исполнительный Совет послал в Брест и Лориан, чтобы разыскать в арсеналах оружие, назначенное для вооружения волонтеров. При этом Гермер произносил речи, направленные против лидеров Жиронды – Ролана, Бриссо, Гюаде, восхвалял      Робеспьера и распространял памфлеты Марата. Он был лишен свободы в течении нескольких месяцев. Потребовался особый декрет Конвента от 4 марта 1793 года, чтобы заставить власти Финистера освободить его…
    Дорога, скверно содержимая не представляла собой того оживленного вида, какой имела еще несколько лет назад. Сельские жители выглядели недоверчивыми и мрачными. Куаньяр нечасто встречал поселян, да и те поглядывали на всадника испуганными глазами,  а иной раз делали вид, что вовсе не замечают его. Некоторые же, наиболее смелые или напротив более осторожные и робкие приветствовали его поклоном.
    Между тем внешний вид молодого всадника был весьма привлекательным и сам по себе не мог внушать ни ужаса, ни отвращения.
    Только костюм его выдававший революционера  внушал опасения и неприязнь жителям западных департаментов, известных своей крайней консервативностью и склонностью к роялизму.
    Шляпа его с выгнутыми полями и национальной кокардой, длинные иссиня-чёрные волосы отдуваемые ветром падали на смуглое лицо и широкий белый галстук, очертания тела скрывал темный плащ, расходящийся на широкой груди, позволяя увидеть тёмно-синий сюртук и широкий трехцветный пояс-шарф, на ногах обуты высокие, но без шпор сапоги.
    Всадник постоянно шпорил коня, как бы желая поскорее добраться до места. До Лаваля оставалось менее часа пути. Места и впрямь были неспокойные,  и Куаньяр понимал опасения мирных жителей. Сегодня зверствуют шуаны, убивают  за малейшее сочувствие республиканцам, а  завтра рубят головы за ношение  белых кокард и верность «старому режиму»...
      Сам Друг Народа, изображаемый господами жирондистами «свирепым зверем», еще весной 1793 в споре с жирондистом Ланжюинэ высказался в Конвенте против неразборчивых расправ со здешними жителями. 
    И то верно, карать следовало их вожаков и подстрекателей из дворянства и неприсягнувших конституции священников, убеждающих невежественную паству, что убийства и даже пытки революционеров «угодны Богу».
    До  какой крайности запугала их вражеская агитация Парижем и    якобинцами, выдумывая мнимые «ужасы», будто-бы происходящие в столице, оболгав до неузнаваемости виднейших деятелей клуба и Конвента.
    Нужно пресекать враждебные инсинуации и разъяснять людям ситуацию. Они должны правильно понять нас, и тогда перестанут бояться.
    Мы не бессмысленные звери, лучшие из нас очень далеки от какой-либо намеренной жестокости.  У нас есть серьезная программа глубоких реформ,  для их осуществления мы пришли к власти, она для нас только средство, но не цель.  Голос Власти…должен, наконец, стать и голосом Разума… революционное правительство опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований – необходимость…, как верно заметил гражданин Робеспьер в своем докладе…» 
      Глухой стук копыт на каменистой пыльной дороге заставил Куаньяра обернуться. К нему быстро приближались семеро всадников. Долгое время спустя, вспоминая всё, что случилось, он не мог понять, зачем придержал коня, поджидая случайных попутчиков..
    Он узнал троих из этих молодых людей, они сидели за соседним столиком в трактире, откуда он выехал около часа назад.
    Один из них неожиданно вскинул руку с пистолетом, и резкая боль свалила его с седла. Молодые люди спешились и обступили раненого Куаньяра, который с трудом пытался приподняться.
- Граждане, во имя Разума, за что?, - вырвалось со стоном, он попытался приподняться, но сильный удар сапогом повалил его на землю.
- Знал бы за что, содрал бы кожу живьём, одним якобинцем меньше, мир чище, - к Куаньяру склонилось бледное перекошенное ненавистью лицо. На раненого градом посыпались удары каблуков. Били методично и долго, выбирая наиболее болезненные точки и раненое плечо. 
  Норбер  закричал от невыносимой боли, но уже вскоре лишь корчился, стонал  и хрипел, уткнувшись лицом в потемневшую от крови пыль. А сапог всё бил и бил в голову и дикая боль отдавалась в глубине черепа…
-  Господин  Желамбр, остановитесь или мерзавец сдохнет слишком быстро, - один из нападающих схватил товарища за рукав.
- Господин Ленонкур, вы хладнокровней всех нас. Я слишком ненавижу этих чудовищ Конвента, спущенных на наши головы с адских цепей!
        Самый старший из четверки, изящный блондин лет 30 в темном костюме вылил на голову Куаньяра воду из фляги, послышался глухой стон, блондин присел рядом с ним и взял за подбородок, приподняв голову,  и с видимым наслаждением заглянул в расширенные от боли тёмные глаза:
-  Вот видите, он жив, эти простолюдины вообще потрясающе живучи, как черви. Сейчас наглядно покажу вам, господа, как на моей плантации в Сен-Доминго наказывают непокорных черномазых рабов! Французские плебеи ничуть не лучше негров… 
      Элегантный молодой аристократ наклонился к Норберу, красиво очерченные губы змеились жестокой улыбкой:
- Любезный друг, не думай, что для тебя всё закончилось. Видишь этот кнут, я недурной художник,  сейчас я нарисую прямо на твоей якобинской шкуре «Закат над Луарой…
      Дальнейшее Куаньяр помнил плохо, его оттащили в сторону от дороги,  раздели до пояса, связали руки.
      Роль палача взял на себя блондин, бил вдумчиво, умело, с оттяжкой и с видимым удовольствием, вслушиваясь в каждый хрип и болезненный стон, вглядываясь в искаженное страданием разбитое лицо.
    Тело превратилось в комок боли и ужаса. С каждым ударом из под кнута брызгала  кровь, скатываясь рубиновыми ленточками по худым бокам. А «благородный» палач не унимался, веревки срезаны,  пнув под рёбра сапогом, его перевернули на спину, острое лезвие сабли коснулось груди, сделав один глубокий  надрез за другим... Господи, придет ли этому конец! Остановитесь, мы же люди!
    Неожиданно он услышал молодой женский голос, один из палачей оказался женщиной, одетой по-мужски:
- Это ждёт всех их… всех…, - в голосе девушки звучала холодная ненависть, - участь цареубийцы Дамьена. Ты меня слышишь, якобинец?! Этьен, я хочу, чтобы он страдал до последнего вздоха!
      Она ткнула носком сапога израненное тело и глухо рассмеялась, услышав тихий болезненный стон…
      Добровольный палач испытывал при этом явное зверское наслаждение, глаза блестели, тонкие ноздри раздувались, а его спутники наблюдали за жестокой пыткой, словно младшие жрецы за магическим ритуалом, торжественно и бесстрастно.
    Много раз он терял сознание и столько же раз его приводили в чувство. Сознание покинуло истерзанное тело надолго, когда мучители принялись обсуждать, не следует ли напоследок вырезать ему глаза и отрубить руки. Он думал, что умирает и чувствовал облегчение, последнее, что он услышал, словно в тумане:
- Верный пёс революции сдох.. Якобинские выродки надолго запомнят нас в этих краях, клянусь честью, господа!
    Окровавленного и полуживого, Куаньяра подобрал экипаж, в котором возвращались в Лаваль доктор Розели с сестрой. Сознание вернулось в измученное тело во время перевязки в доме Розели.
-  Несчастный мученик! - услышал он мягкий женский голос, медленно