С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

звонкие звоны кузнечиков, дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луна, звёзды над головой, шёпот трав и треск откушенного яблока - такие буколические стихотворства…

Зреет рожь над жаркой нивой,
И от нивы и до нивы
Гонит ветер прихотливый
Золотые переливы.

…сложили характер цельный, мечтательный и, что для нас главное, углублённый в самоё себя…
Эраст был самодостаточен (De tout un peu, c’est comme elle faut l’entendre (прошу понять меня правильно)) в своих желаниях и счастливо (ударение лучше поставить на «а», потому что если на «и», то может получиться что-то, вроде «Пока! «Привет, ромашки!»), Эраст был счастливо ограничен в своих действиях и, если он, когда пришло время, и уносился в мечтах к неизведанным ласкам, обречённый на них, как и любой другой, то ласкал обязательно, конечно же, лишь пастушку…

Ах, зачем я не лужайка,
Ведь на ней пастушка спит.

…в колыханиях дерев, сини неба и малахите листвы, а сам себя представлял, как сказано в стихах, лужайкой.

В детстве речка Чернавка не была такой  широкой . Прозрачные струи Чернавки не скрывали ещё жёлто-песочное дно с вертунами, воронками, коловоротами и водяной травой у берегов. Ещё тогда, в детстве, маленький Эрастик выгонял из травы-зарослей у берегов пескарей и вьюнов и ловил их в обычную старую корзину, с которой когда-то ходила его бабушка на рынок-на-базар. Уже подросший потом Эрастик, а потом и Эраст, просиживал всё своё время (вы, конечно, обратили внимание, что я не сказал: всё своё свободное время - это потому, что даже когда он и занимался чем-либо другим - всё равно, в своём воображении, он был всегда там, под большим ивовым кустом с удочкой (мы уже знаем, что внучка не заметила нашего героя-рыбака во время своих попыток с другой стороны Чернавки... хотя, и без всякого sköne Ocko честного механика Коппелиуса, она могла бы его разглядеть и узнать… сидящего под ивовым кустом… Но судьба была - не тогда…) Итак, Эраст просиживал под кустом, ронявшим глубокую тень на глубокую воду, на водомерок, на зелёную стрекозу, в больших задумчивых глазах которой, помещались все (не всё, а все), от самых древних и до наших дней, глубокомысленные размышления о природе вещей…

Всю, самоё по себе, составляют природу две вещи,
Это, во-первых, тела, во-вторых, же, пустое пространство…

В этом же русле, в этом же потоке, об этом же, размышлял-думал беспрестанно Эраст, лишь изредка, боковым зрением поглядывая на поплавок и, как бы снисходя, улыбаясь, когда, блеснув блестящим боком и красным плавником, широкоротый окунёк соскальзывал с крючка или  краснопёрки с красными каемчатыми, как блюдечки глазами, виляли на прощанье хвостиком, мол: пока, счастливо (здесь ударение на «и»), счастливо оставаться!.. внутренним же, главным взором, рыболов-философ, подобно той же стрекозе (дитя природы), проникал: зелень дерев, синь неба, кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки; дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луну, звёзды над головой; улюлюканья птиц, звоны кузнечиков, шёпот трав и треск откушенного яблока…

На лужайке спит трава,
На деревьях спит листва…
Спит осока у реки,
Спят сомы и окуньки.

…или вот ещё прелесть:

Над водой тихо, тихо
В небе звёзды висят.
Спит на дне карасиха
И семь карасят.

Карасятам приснился во сне червячок,
Карасихе большой ряболовный крючок.
Карасиха прижала к себе карасят,
Над водой тихо, тихо
В небе звёзды висят.

Зимой, когда каким-нибудь свежим утром Чернавка застывала вдруг, будто удивлённая: холод проникал в неё – колюче и дерзко… да так и оставался в ней… внезапно она чувствовала себя не такой, как накануне, когда стремилась, отбивалась и не давалась – теперь, вроде бы что-то сковывало её свободу и движение… схватывало и слово в устах, но зато и давало покойное и неспешное, и ласковое наслаждение удивлением; зимой, когда подруги краснопёрки уплывали туда, где поглубже, чтоб в оцепенелых мыслях прокручивать картинки прошедшего лета, с играми в стайки, когда надо было синхронно, по чуть уловимому знаку главной, поворачивать вправо ли, влево, вглубь или вверх, и не с играми, когда приходилось брызгами разбрызгиваться в разные стороны, чтоб убежать от появившегося вдруг невесть откуда, зубами щёлкнувшего щурёнка – ходили слухи, что не все щурята насильники и убийцы - есть среди них и те, которые могут сделать твоё счастье, но, поди, разбери их… во всяком случае, своё счастье искать никому не возбранялось; зимой, когда снег падал так, что хотелось стать полем, чтоб под мягкой одеяловой тяжестью мечтать о синем небе и жарком солнце; зимой, когда красноголовые щеглы, наклевавшись зёрнышек конопли, начинали раньше времени петь весенние песни, а снегири бочкогрудо рассуждать о щеглах, которые начинали петь весенние песни раньше времени; зимой наш юный Эраст, как и вся природа (дитя природы), несколько засыпал, или окоченевал (как подруги краснопёрки, если хотите), глядя в заиндевевшее окошко, и, в окоченевшем его воображении виделись ему не прошлогодние зелень дерев, синь неба, кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки,  дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луна, звёзды над головой, улюлюканья птиц, звоны кузнечиков, шёпот трав и треск откушенного яблока; не прошлые, а будущие: зелень дерев…
Вот такой, цельный, мечтательный, под влиянием среды, сложился характер… и всё бы было хорошо (много ли встретишь таких задумчивых, симпатичных и тонко чувствующих зелень дерев молодых людей...), но для нашей внучки, для нашей Лизы это было, как нож в сердце. Для неё ведь было главным, что он не замечал ее, а она и не знала, что он не замечает вообще никого, кроме зелени дерев.
Поэтому, конечно, молодой человек, кассир Эраст не косил глазом в палисадник - глаз его косил всегда, ах!..

На лужайке спит трава,
На деревьях спит листва…

…не подозревая даже, что рядом поселилось к своей бабушке, не спит и страдает от любви его счастье.

С ц е н а  д е в я т а я

О разговоре, состоявшемся на улице Тупичковой и об ошибках, которые случаются, когда автор позволяет себе расслабиться.

Зачем нужны миру писатели, поэты, музыканты и вообще всякого рода художники? Не миру тому, который «совокупность всех форм материи в земном и космическом пространстве» , а миру тому, который есть «человеческое общество, как единство, характеризуемое определённым общественным строем, культурными и социально-историческими признаками» .
Сначала, конечно, боги создали просто человека. И, почему-то, все очевидцы утверждают, что создавали его из всякой чуши и гадости: из пыли, из грязи, из глины, из паразитов на теле Пан-чу, из яйца, снесённого необычной птицей, из червей, которые завелись в трупе, из крови луны, которую ранил злой дух, из дерева пандара, у которого есть соски, чтоб кормить… из слюны, которую сплюнули в сосуд… и, ещё говорят, произвели его, чтоб только таскать тяжёлые корзины, которые другие боги (младшие) таскатьотказались. Но потом стали боги наделять любимое (именно любимое, потому что человек полюбился богам), возлюбленное ими творение всякими способностями: один (бог) научил воровать, другой – совокупляться, Каин стал земледельцем, Авель пастырем овец… Иавал стал отцом живущих в шатрах со стадами, а Иувала сделали отцом всех играющих на гуслях и свирелях, в то время, как Тувалкаина научили ковать орудия из меди и железа.
Ковать орудия и пасти овец, воровать, совокупляться, как и пахать землю – понятно. А вот играть на гуслях и свирелях?.. Зачем? А ещё были злющие (или не злющие, как для кого) цверги Фьялар и Галар , которые поили людей кровью, смешанной с пчелиным мёдом, чтоб они (люди) становились мудрецами и скальдами… Зачем, зачем, ещё раз спрашиваю, им это было нужно? А потом ещё Один, вечно пребывающий  в течке (читай в любовной страсти и в поэтическом вдохновении), великий обольститель и мудрец (единственный глаз которого погружён в источник Урд, вытекающий из под корней Иггдрасиля), который научил несчастных сочинять стихи… Зачем это?
Я понимаю летописцев, которые составляют хроники наших дней; понимаю историков, которые летописи летописцев исследуют и представляют «единству» как примеры для подражания или наоборот. А художники? что они представляют миру, или «единству»?
Случился тут, как-то, разговор на улице Тупичковой:
- Что ты можешь сказать мне, Микилл, - спросил Микилла Ликин, - по этому, как раз самому поводу?
- Для начала, - ответил  Ликину Микилл, - я скажу словами Протагора, что человек – мера всех вещей…
- Этим ты хочешь сказать, что для определения художника, как такового, и для понимания его необходимости человечеству важно, кто определяет, и кто пытается понять.
- Да, именно это я и хотел сказать.
- То есть, твоё философское суждение, в данном случае, и твоё философское понимание такого явления как «художник», будет обязательно субъективировано и связано накоротко со свойствами (нравственными, этическими, профессиональными и т.д.) размышляющего, определяющего? И, что самое главное, это понятие или, теперь правильнее будет сказать - эти понятия могут быть во многих случаях не схожи друг с другом, а порой и противоположны?
- Именно так, Ликин.
- Ты, Микилл, совсем как Менон у Платона, который, рассуждая о добродетели, считал, что добродетель разная у мужчины, у женщины, у ребёнка, у старика, у свободного и у раба. То есть и столяр, и плотник, и всякий работник, знают каждый для себя своего художника, писателя, поэта, на дуде играющего, на свирели свистящего и на сопели сопящего, хоть это - один и тот же человек - и оделяют его каждый своей мерой?
- Да, Ликин, именно так. Пытаясь рассмотреть художника, как явление,  сначала мы заметим, что в отношении к нему разных людей и разных групп людей мы находим много вариантов этих отношений - другими словами, художник двоится, троится и множится, и является нам многоликой гидрой, одна из голов которой нас восхищает, другая потешает, третья сводит с ума, четвёртая скрашивает, пятая приобщает, шестая наталкивает, седьмая раздражает, восьмая угнетает, девятая доставляет удовольствие… Эта - колыбельная, чтоб заснуть, та - будильник, чтоб проснуться, есть и такие, которых ненавидят, такие которых избегают, есть и такие, на которых вовсе не обращают внимания будто это пустяковое, детское занятие, а есть такие, которых на высоких собраниях осуждают и предают поношению.
Есть люди, скажу тебе, Ликин, о которых написано «обабившиеся, лишённые слуха, художественного вкуса и понимания прекрасного» , которых, как говорит там же, в «Застольных беседах» Аристоксен, «рвёт желчью, когда до их извращённых ушей донесётся что-нибудь гармоничное».
- Вот так! скажу и я, Микилл, как сказал Сократ Менону: «я искал одну добродетель, а нашел как бы целый ряд добродетелей…» вместо того, чтоб разъяснить дело, ты его запутал ещё больше. Неужели, теперь нам придётся, вместо того, чтоб как это свойственно современным философам, с налёту дать должное определение явлению, придётся разбирать нам по косточкам каждый из тысячи тысяч случаев, находить в каждом что-то для всех общее и тогда только делать заключение?
- Может и не надо, Ликин. Может, поговорим лучше о другом? Ведь всё равно, скоро те люди, которых