«рвёт желчью» (и я, вместе с Аристоксеном, не удивлюсь этому), вовсе искоренят то, что называется гармонией и художеством - ведь бабство преобладает.
- Может и не надо, Микилл, но ты же знаешь, что это не моя затея. Это автору зачем-то понадобилось размышлять о художнике и его месте в жизни. У автора ведь одна задача – подступиться к тому, о чём ему сейчас надо сказать; как-то начать. Но… «как тяжело найти правильное, оригинальное и захватывающее начало!.. Ко многому необычному и удивительному должно сначала приготовить читателя.
Однажды… - банально!
В маленьком провинциальном городке С. жил…- чуть лучше» .
Хватит, хватит! Спасибо, вы уже достаточно сказали: в тысячах и тысячах случаев человеку нужен художник: ублажать, приобщать, наталкивать, раздражать, угнетать, сводить с ума, чтоб ненавидеть его, избегать его, не обращать на него внимания, осуждать его, предавать его поношению и блевать на него жёлчью. Даже, чтоб рожать красивых детей, беременным женщинам нужен художник: не зря древние считали, что не только красивые статуи обязанысуществованию красивых людей, но и красивые люди рождаются у девушек, которые с ребёночком в животе прохаживаются и глядят на красивые статуи. В древних повествованиях, рассказывают о том, что матери великих людей: Аристомена, Аристодама, Александра Великого, Сципиона, Галерия и других, будучи беременными, были днём окружены прекрасными статуями и картинами, изображавшими Вакха, Аполлона, Меркурия или Геракла, а ночью им эти статуи снились, а в результате получились удивившие мир детки.
Художник может поведать о том, что не под силу угадать ни летописцу, ни историку (да им и не положено угадывать). Художник об истории может говорить в сослагательном наклонении: «Вот так! - говорит художник, - могло бы быть. Вот такой - должна была быть история». Художник может говорить о высшей истории - истории, в которой должно было случиться как надо, как лучше, а не как случилось. Своим воображением, опираясь лишь на своё художественное чутьё, художник может проникнуть за стены, за решётки, в чужую постель, в гроб, в могилу, в потаённые мысли и… вот мы и вырулили на прямую дорогу… проникнуть своим взором в «Лабиринты», после которых наша внучка Лиза вышла с таким изумлённым лицом… Но ещё два слова, прежде чем мы возвратимся к нашей сиреневой истории. Художник, вечно голодный и обездоленный, бездомный и одинокий, есть та жертва, которую платит человечество за возможность видеть своё собственное лицо (как раз поэтому, большинство и блюёт желчью при одном только его упоминании); его (художника) постоянно раздирают на части, как гигантского Пурушу, и из его частей бесконечно возникает мир… который, всё-таки, наверное, перестанет существовать если те, среди которых бабство преобладает, искоренят его. Ведь всё-таки - «бабство преобладает».
Рассказать о том, что произошло с внучкой в «Лабиринтах» оказалось необходимо, потому что я заметил какое-то, вдруг, чуть изменившееся, новое её (внучки) отношение к Эрасту. Я понял это по её поведению и понял, что какая-то подробность, которая должна сыграть какую-то роль в нашей драме, случилась, и мною пропущена, и не учтена. Эта подробностьслучилась где-то рядом, близко, потому что до этого я очень внимательно наблюдал за Лизой. И я понял, что это произошло в «Лабиринтах», когда, ещё в пятой сцене, я решил чуть расслабиться, помните: «И что она там видела-думала?» - заявил я как-то легкомысленно, даже пренебрежительно как-то. «А что там можно видеть и думать?» - ещё самонадеянней, будто мне известно всё на свете. Ошибся!
Но теперь, ты, читатель, знаешь, что нет ничего тайного для художественного проникновения, и я, исправляя свою ошибку, проникаю в «Лабиринты», в то как раз время, когда внучка болталась там по тёмным переходам и пещерам в жестяной тележке и восстанавливаю ускользнувшую было, по моей легкомысленности, реальность.
Уже тогда, когда Лиза ещё только шла туда, в «Лабиринты», у неё в головке снова зазвучало: «Вдруг всё замерло… мотылек, прихлопнутый неожиданной ладошкой; парок над взбудораженной клумбой; Chiloglottis, которая совращает Thynnine wasp… и часы, больше похожие на часовой механизм».
Господин с зонтиком, в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и фиолетовыми манжетами вынырнул вдруг из-за очередного поворота и сел с ней рядом в лодку, тележку ли, вагонетку. И розовая невеста почувствовала еле уловимый, ух! травный запах - это был бергамот, можжевельник, пачули, розмарин, пихта, кедр, имбирь, кипарис, чабрец, корица, сандал, майоран – притягательный, возбуждающий сначала необъятную радость, потом необъятное ощущении гармонии с миром, потом необъятную любовь, а потом необъятную, нескромную страсть, ах! как затрепетало и рванулось в груди и не только в груди, и ладья, прокричав валторной «Вперёд, жизнь!», сорвалась с тормозов. Мимо понеслись георгины с мушками, пауки с паутиной, анемоны с выпавшей на их долю честью, но всё это теперь было неважно. Он обнял её и укутал, он ласкал её… - а где-то, где-то - в-ж-жик - пронеслись отравленные ветреницами василистники, - он шептал ей на ушкό и прикасался горячими губами так, что мурашки бегали по всему телу… - а где-то - в-ж-жик – мелькнули лилии с кривыми ножами ли, саблями, надзирающие за тонкокрылыми эльфами, чтоб они не улетели смотреть на закаты и рассветы… - ах! дыхание - его не хватает… Оле-ай! ах! сознание - да ну его… Оле-ой! и всё же колосс – могучий и неотвратимый… Оле-ай! Оле-ой! Оле-э!
Она дрожала; его прикосновения, будто прикосновения воспоминаний; издалека, из ещё утробного существования: снаружи скрипы, шорохи, причудливые завитки звуков, узнаваемые, но надо ли сейчас их разгадывать, сейчас, когда блаженство жизни трётся о тебя, входит в твоё тело, наполняет его мириадами пощипываний, руки обретают способность трогать, губы научаются чувствовать, тело - желать ласк.
Она извивалась на кончиках его пальцев; их прикосновения, как прикосновения ещё детства, молочного, будто грёзы в туманах; туманы бледные и лазурные, восхитительные и золотистые; в глубине туманов - тайна - опасная, но неотвратимая; губы научаются принадлежать поцелуям, тело научается встречать ласки.
Теперь уже никто не махал саблями - теперь все только таращили глаза. Всем хотелось увидеть и подсмотреть. Кто-то из-за плеча, кто-то из-за плеча другого, кто, скосив глаза, а кто, заведя глаза под лоб, кто из-под руки, кто меж пальцев. Не шептались и не шушукались уже, а только таращились: розы и васильки, одиссеи и пенелопы, дафнисы и хлои, брисеиды, хрисеиды и снова же шизонепетки многонадрезные.
Она млела и готова была на всё, потому что его прикосновения были мечтой, потаённой и вырвавшейся теперь наружу, его прикосновения были осуществлением живых снов, так мучивших её, а теперь воплощаемых, исполняемых, утоляющих жажду, умаляющих голод, омывающих жар, укрывающих стыд; губы на поцелуи - научались отвечать поцелуями, тело на ласки - научалось отвечать ласками.
Ах, мой фиолетовый герой, я люблю…
«Потом смуглая нога приподнялась и, согнувшись в колене, тихонько вползла на его ногу…»
Часовой механизм остановился, но взрыва не произошло, а наоборот… что-то незаладилось.
Лиза вышла из зала, сошла с крылечка, и на лице её была растерянность.
Сцена д е с я т а я
О том, какую роль случайности играют в нашей жизни, о тонких психологических проникновениях в чувства героя, и о неудавшемся посещении «Комнаты смеха».
Эраст влюбился, и это могло произойти только так - случайно, как и нагадали, и наколдовали карты и бабушка. Ах, бабушка!
Волки, шакалы, прощайте! Прощайте, медведи лесные!
Дафнис-пастух уж не будет бродить по холмам и по рощам,
Ни по дремучим лесам. Ты прости, о ручей Аретуза,
Светлые реки, простите, бегущие с высей Тимбрийских.
Дафнис прощается с вами…
……………………………………………
Чую я, Эрот жестокий влечёт меня в бездну Аида.
Случайностей бывает два рода, случайности бывают двух родов - если не говорить о том, что вообще - весь мир наш - случайность.
Первая случайность, которая, в основном, и подстерегает нас – случайность закономерная. Это - когда господин «икс» каждый день, каждый раз, спеша на работу в учреждение «акс», спотыкается в одном и том же месте - «пункт экс», и об один и тот же камень «зет», торчащий из мостовой и, споткнувшись, каждый же раз, продолжает свой путь, тут же забывая или просто не обращая внимания на эту неудобность ли, неприятность (торчащий из мостовой булыжник «зет» - на самом деле – знак судьбы) и продолжает думать о своём, важном и главном. Проспотыкавшись так с полгода, господин (икс) спотыкается в последний раз с летальным исходом (finisch). Он умер случайно, споткнувшись о камень и раздробив себе лобную часть черепа (из медицинского освидетельствования смерти) о каменную же, брусчатку. Но, в то же время - он умер неотвратимо закономерно. Из таких двух слов антонимов (случайно и закономерно) складывается первый род случайностей, и именно в этом роде, в такой случайности присутствует назидание и нравоучение, и именно в такой закономерности сказывается уловимое художником свойство истории пойти по-другому, по другому пути, другой (может и объездной) дорогой, если бы… ну, предположим, господин «икс», после того, как первый раз споткнулся – убрал камень с дороги или… и т.д.
Другой род случайности прост и простодушен, как известный всем «бутерброд с маслом», который всегда падает маслом вниз, но, всё же, всегда, случайно.
Итак, Эраст влюбился случайно.
Кассу закрыли .
Работники паркового хозяйства, они же - неутомимые, жадные до работы гномы, они же - театральные монтировщики и рабочие сцены, они же - осветители, радисты, помощники и ассистенты режиссёра, слесари, столяры и плотники, и они же - на все руки мастера - то там, то сям, появляясь из-за деревьев и кустов, волокли декорации следующего эпизода, который называется «Комната смеха». Механик, при этом, поднимал кулисы и падуги и опускал задник с освежёнными (освежёванными) художником-декоратором и, поэтому, вновьсинесверкающими необъятными небесами и, им же подмалеванными до глянца и до отражения солнца в листве старыми дубами и липами, и молодыми дубками, и липками. Притащили и куст сирени, который, пока наши Лиза и Эраст прогуливались в направлении строящейся «Комнаты Смеха», пришёл в себя и запáх, что было задумано с самого начала сценаристом и усугублено режиссёром, чтоб создать атмосферу, оправдывающую название спектакля.
Ещё до «Комнаты смеха» - им было теперь всё смешно и забавно:
«Как? Друг друга? Первая! Репейник! Люди! Палисадник! Рядом, Там, Сиренью, Помню, Я ходила! Да, Смешно, Там бабушка! Как? Говорят».
Если расставить, не будучи подпавшим под очарование сиреневой метели и мятели, то получится:
- Как же раньше мы не замечали друг друга?
- Я первая!
- А я…
- Я ходила к твоему дому…
- А я помню твой палисадник.
- Там бабушка.
- Там пахнет сиренью.
- А рядом с тобой… - Лиза чуть приостановилась… «грёзы в туманах» и «мириады пощипываний» вместе с «губы научаются принадлежать…» пришли на ум.
- …а рядом с тобой господин репейник, - уже, чуть не так резво сказала она.
- Да, господин Репейник!
- Похож… - дум-дум-дум, щёлк-щёлк-щёлк: «..тело на
Необычный взгляд у автора на время, как на почти личность, в завершение подумалось, хорошо, что Лиза не отдала никому предпочтения, ибо по весне у всех героев случился просто сиреневый морок, где виною всему сирень...хотя, кто его знает.