приговаривал:
– Эх, хороша Маша, да не наша, – добавлял, – это я о Марии.
– Ты ее видел? – вдруг спросил я.
– Видел.
– Ну и как?
– Да ничего особенного. Баба как баба. Только влюбленная сильно. Aж светится.
– А его?
– Кого его?
– Не крути. Ты знаешь кого его.
– Ну, видел.
– А без «ну»?
– А без «ну» – страшно.
– Оно понятно.
– Да ни хрена оно не понятно. Потому и страшно. Я не от того боюсь его, что я чёрт, а он как бы совсем наоборот. Не оттого, что он может меня в свинью загнать.
Мне стало жутко не по себе. Не смотрел я под этим углом на все произошедшее. А Федр и внимания на меня ноль. Он все о своем. Наболело видно, и сильно и много передумано про него.
– Ты понимаешь, – продолжал он свое. – Нет в нем той доброты, что вы здесь возносите. Все у него жестко. Да – да, нет – нет. Без нюансов. Да он порой страшнее самого страшного черта. А силища немерянная. И куда развернет он ее, того никто не знает. «Не мир пришел я вам дать, но меч…», – помнишь? У вас кто апокалипсиса ждет, кто второго пришествия, а оно – то же самое и есть. И никто этого не переживет. И мы не переживем. И все заново завертится, а как оно там заново будет, никто не знает. Умники ваши утешают вас, мол, по спирали все, по кругу. И по циклу перерождений. А я, Ваня, материалист, я, можно сказать ученый, я как Станиславский – «не верю». Никто этого круга не видел, ни спирали не видел, ни перерождений.
– А душа как же?
– Вот тут ты меня бьешь, вот тут ты меня по самое никуда… Есть душа, есть… иначе и меня бы у тебя не было, Ваня, – он вдруг совсем по-детски улыбнулся. – Знаешь, Ваня… а имя у тебя хорошее… Приятно, эдак, сказать, – «знаешь, Ваня», как будто даже сам себе говоришь и заранее согласен… как будто мы уже сто лет не разлей вода, хотя тебе и всего ничего…
– Не темни, Федя, – попросил я.
– Океу, буду краток и по-американски деловит. Так вот, обратно мне нельзя пока епитимию не снимут. А жить где-то надо. И то, что меня через всю Атлантику швырануло о твое лобовое стекло нахожу перстом, судьбой или роком, называй, как знаешь. Соседям скажешь – приехал сын, погостить.
– Да откуда ты... – я все время забывал, что он все знает, – ну понятно.
– Он как раз с виду моего возраста, то есть не моего, а как я выгляжу. Ну а татушка, что ж. Дети нынче ранние, может он с плохой компанией связался.
– Заткнись.
– Затыкаюсь. Сейчас ты говоришь серьезно и с дурными намерениями. Прошу по-человечески – кров дашь?
Я посмотрел в окно. Там стояла машина, в багажнике которой лежала сумма, достаточная для покупки десяти таких домов, как мой, причем сразу, а не в кредит. Я ответил голосом грузинского донора:
– Кров дам.
Подлечившись еще, мы поехали в город. Федор заверил, что с ним безопасно, что никто не остановит и при нем, вообще, можно пить за рулем, и стал рассказывать очередную историю, как они с одним дальнобойщиком доехали из Москвы до Иркутска, не просыхая. Что стало с дальнобойщиком дальше он не знает, потому как покинул его при въезде в город и примкнул к экспедиции на Байкал, что стало с экспедицией он тоже не знает. Экспедицию он бросил через неделю и вернулся в Москву зайцем в общем вагоне, где от души повеселился в компании дембелей. Куда делись дембеля он тоже не помнил. Я думаю – все он помнил и все знал, просто не хотел рассказывать.
Началось на заправке.
Я аккуратно вытащил сотню из пачки и сунул в окошко.
– Десять долларов, номер шестнадцать, – сказал я.
– Yes, sir, – сказал китаец и взял деньгу и посмотрел на нее, и очень долго смотрел на нее, потом очень долго смотрел на меня, и сказал:
– Sorry, sir.
Никуда звонить он не стал, а просто молча протянул обратно сотню. Я в первый раз внимательно разглядел купюру. Все было замечательно, все было натурально. Только вместо портрета президента я увидел черно-белое фото. В центре композиции стоял я с лопатой в руке. В другой руке держал хиленькое деревце, которое из-за его худобы и непристойности мы называли саженцем. Печальную картину дополнял плакат: «Все на коммунистический субботник!» вбитый в землю яростной рукой активиста по самые яйца. Вернувшись к машине, я открыл багажник. Так и есть. Три миллиона саженцев. Единственной стоящей вещью в багажнике оказалась монтировка.
Федор прыгал с машины на машину и орал:
– Брось железяку, мигрант херов. Ты хотел персональный миллион – ты его получил. Даже три. Брось железяку, нехристь.
Я отвечал протяжными междометиями:
– У… Ю… У… А...
Получалось:
– УУу……ЮЮюю, Су… Кааа…
Китайский персонал заправки созерцал побоище молча. Восток – дело тонкое. Американцы звонили девять один один сразу из трех автоматов. Там где только, что был Федя опускалась монтировка. Стекла взрывались золотыми искрами, металл лязгал и гнулся. В конце концов я умаялся, запустил в черта монтировкой, она прошла сквозь него и разбила окно заправочной. Приехала полиция. Уехала вместе со мной.
– Ваш адвокат внес залог. Вы свободны.
– У меня нет адвоката.
– Его зовут Ози Оз.
– Никогда не слышал.
На стоянке департамента полиции стоял мой Форд, в нем во все лобовое стекло улыбался Чертушка. Я развернулся и пошел прочь, а он ехал за мной, как в прошлую ночь. Только я уже не бежал.
– Слушай, давай, серьезно. Ну нет у меня доступа к большим и настоящим деньгам. Там братва серьезная и ваши, и наши. Там зла немерянно. И не нужно оно тебе, не потянешь, а если и потянешь, то все… тебя уже не будет, ты станешь совсем наш. А я этого не хочу. Воевать не с кем будет. Ну, пошалил я малость. Не держи зла, не твое это. Садись, мы с Фордом скучаем.
Я обернулся и сказал. Я сказал всего лишь: «Гори ты синим пламенем, чертово отродье, со своим Фордом и родней своей чертановской». И перекрестился. Первый раз со дня нашей встречи. И упал на колени. Первый раз в жизни по собственному желанию. И лбом стукнулся об асфальт, тоже впервые. И заплакал. А рядом со мной, тоже на коленях стоял черт и смотрел, как горит мой 3-F. Он горел не красным, не желтым, а именно синим пламенем. Наверное, это занялись саженцы. Потом взорвался бензобак. Почему-то полный.
То… о не ве...э…тер ве…этку клонит
Не…э дубра..а…вушка…аа шумит
То…о мое…о мое сердечко сто..о…нет
Ка..ак осе…э…ний ли…иист дрожит
То…о мое, – подхватил я, – мое сердечко стонет
Ка…ак осе…э…ний ли…ист дрожит
Мы посмотрели друг другу в глаза. Вишня и бирюза. Палуба под ногами качалась. Ветер трепал паруса и его черные волосы. Я положил руку на мачту. Он достал из-за пояса два кинжала. Воткнул один у моих ног. Отсчитал шесть шагов, воткнул второй.
– Федя, а ты чего все время в смокинге?
– Не знаю. Привык. Это важно?
– Нет.
– Тогда начнем?
– Начнем.
Начали вместе.
И…и…звела..а..а меня…а…а кручина
По..о..дколо…о…о..дная..а..а… змея
И заорали, теряя тональность, роняя гармонию, с одним умыслом – переорать.
Ты… гори… догорай, моя лучи…и…на
Да...а…гарю…у с тобо…о…ой и я…аа
Ты… гори… догорай, моя лучи…и…на
И уже истошно, на грани голосовых связок,
Да…а…гарю…у с тобо…о…ой и я…ааа
И стало тихо, очень тихо. Ни чаек, ни всплеска. Штиль.
– Я улетаю сегодня. С меня сняли.
– А с меня?
– С тебя нет.
– И сколько еще маяться?
– Как бог даст.
– Ладно, лети, Ваня. Тебе смокинг идет, кстати.
– Будь, Федя.
– А куда я денусь. Буду. Теперь я буду.
Он отвернулся. А ничего и не произошло. Все так же было тихо. Ни чаек, ни всплеска. Когда Федор оглянулся, палуба уже была пуста. «Ну и черт с тобой», – подумал он и вдруг засмеялся.
Господи, до чего ж это было смешно: «Чёрт с тобой». С кем? С ним? Со мной? А кто я? А кто он?
Федор спустился в машинное отделение. На полу лежал багажник от Форда. В нем было три миллиарда долларов. Настоящих, без саженцев. «Силен, бродяга… так вот оно как… – подумал он, – вот оно как все не просто. И что теперь?» В топке догорал последний уголек. Нужно плыть. Куда? Как? Федор никогда не управлял яхтой. Один и штиль.
Он кинул в топку первый миллион и запел:
То…о не ве…е…тер ве…е…э…тку клонит…
ПАЗЛЫ В РИФМУ
( ЖердеВанька)
Б е з н а ч а л ь н о е …
Как этот мир не многогранен,
он иногда лишь тем и странен,
что скучен он, как вечный свет
Луны и Солнца, где ответ?
На надоевшие вопросы –
Откуда всё и почему??????
Но неизвестно никому
зачем все мы, как альбатросы
волны касаясь лишь крылом,
боимся под воду уйти,
чтоб неизвестное найти
На свете этом или том.
ОБидно
видеть яркий свет
ПОЗНАНЬЯ..
но и днём и ночью,
ВСЕГДА остаться не удел,
в коловращении планет.
Вот, к сожалению, удел
Огромной части позвоночных
И путь на миллиарды лет
Определён не нами,
Кем-то, а может чем-то?
Дело в том,
Что сотни раз одним путём
Б е ж и т п р е р ы в и с т а я л е н т а
покругузамкнутому…
В НЁМ
Есть всЁ…
и нету ничего… есть мы,
Но незаметно нас,
Как равно не заметит глаз,
МоЛЕКулу воды в огромном море, А мы пытаемся поспорить
с д в и ж е н ь е м л е н т ы,
тот, кто смел,
Тот инстинктивно может быть пытается определить,
несуществующий предел своих возможностей.
ЗАЧЕМ-то
Мы, познавая наш кусок пространства, выделенный кем-то,
Лишь стимулируем виток
Д В И Ж Е Н Ь Я
ш-т-р-и-х-п-у-н-к-т-и-р-н-о-й-л-е-н-т-ы .
Лишь стимулируем ВитоК ? ! ? ! ? ! ? ! . . . . . . . . . . . . .
Поздний вечер.
Вы можете влюбиться в поздний вечер?
КАК В Ж Е Н Щ И Н У ?
КАК В ВЕЧНЫЙ БЛЕСК СВЕТИЛ?
За ТО, что иногда он дарит встречи?
Приевшиеся контуры калечит,
собою обволакивая мир?
ОН – этот вечер,
также свеж,
Он также Мудр и спокоен,
и также
г р а ц и о з н о строен,
как утро, полное надежд…
НО вечеру присуще свойство –
