Русские пазлы (Полное собрание сочинений автора)

весь день стремиться придать нашей банде, хоть какую-то видимость приличного отряда. Канонада гремит постоянно, то дальше, то ближе, но к нам не прилетает. Входим в первый квартал. Ветер носит пластик, дома обгорелые разрушенные, окна выбиты, во дворе сгоревшие машины, следы костров и посуда – видно, что готовили еду. Передать это трудно, тяжело. Луше посмотреть фотографии. Хотя лучше этого никогда не видеть.
 У одного подъезда первый житель. Зовут Валера. Они здесь с женой одни на весь дом. Сначала сидели в подвале на заводе. Говорит там и вода была и еда. Держал их «Азов», сначала никуда не выпускали, а потом, дня три назад, те же «азовцы» пришли, сказали – идите куда хотите. И они ушли. Вернулись домой. Воду и еду привозят наши военные, Валера забирает и раздаёт тем немногим, что ещё есть в соседних домах. На вопрос «Обида есть?» отвечает «Да какая обида, вот она обида» разводит руки и показывает обгоревшие и разрушенные дома. Потом я говорил и с другими оставшимися жителями этого квартала. Обиды не видел, но видел, что люди потеряны. Они не понимают, как жить дальше. Они не понимают, как жить сейчас. Не объяснишь им, что идёт слом мирового порядка, что Россия вынуждена воевать, что причины войны не в нас, и даже не в купленной с потрохами Украине. Что это вековечная война Запада на окончательное уничтожение русского мира, России. У них огромное человеческое горя. И когда они говорят – «как жить дальше» это не о потере дома и имущества, хотя и это, конечно, есть. Это о смыслах. Несколько недель под взрывами, на грани смерти, многие без воды и еды, напуганные украинской пропагандой, что выходить к русским нельзя, там их сразу в лагеря, если не кончат на месте, они всё же идут, уже, как обречённые, доведённые до крайности и удивляются, что их встречают, кормят, лечат и отправляют туда где просто тепло, есть вода и еда, и где не стреляют.
 Поделился с Валерой сигаретами (надо было больше взять), идём дальше. У другого дома пожилая пара, разговорились. Спрашиваю – расскажите, как укрылись, как выжили. Мужчина улыбается и даже шутит: «Прекрасно всё, замечательно, как на курортах Крыма, в Крыму такого нет» и показывает рукой вокруг. Рядом щенок резвится, хвостиком машет. Спрашиваю – ваш, нет говорит прибился, играет всё время, а корм не ест. Показывает, набирает в руку собачий корм, который здесь же у подъезда лежит. Протягивает щенку, тот прыгает на руку, корм нюхает и отскакивает, потом опять к руке, но корм не ест. Маленький, голодный, а не ест. Спрашиваю, как зовут, мужчина говорит: «Не знаю, я Петрухой его зову». Спрашивает откуда я, отвечаю, он сразу вспоминает, как с друзьями одноклассниками отдыхали ещё при союзе на море в Краснодарском края. Как хорошо было, как дёшево и душевно. У меня нет розовых очков по поводу своей страны, и я отвечаю, что уже давно не дёшево и не душевно. И невольно думаю, а разве можно продолжать так жить, как мы живём сейчас, неужели нужно довести и свою страну до взрывов, выстрелов и убийств, чтобы понять простую вещь – так дальше жить нельзя. Во вранье и взятках. Здесь вот отлавливают нациков и конец их печален, а я бы вывел в чисто поле половину наших чиновников, судей, прокуроров и прочую, ненужную в хозяйстве утварь, куда-нибудь под Темрюком и … Нельзя даже писать, сочтут за экстремизм. Здесь, в Мариуполе, очень видно цену за продажность и предательство. Цена эта – смерть.
  Идём дальше. Вокруг страшные картины войны – неразорвавшиеся снаряды, мины, труп, прикрытый ковриком и придавленный осколками блока, бейсболка с надписью USA, брошенный на скамейке телефон и секундомер, с застывшими стрелками. Секундомер беру на память, как символ остановившегося времени. Телефон оставляю, хотя и не верю, что найдётся хозяин. Заходим в подъезд, здесь был офис соцзащиты. На столе недопитый дорогой коньяк, бутылки из-под шампанского, коробка из-под конфет. Кому война…
  Канонада усиливается и Костя начинает опять собирать наш разбежавшийся отряд, и выводить к блок посту. Туда выходят беженцы из Мариуполя. Потерянные, голодные, злые, отчаявшиеся.
  Один из первых Владимир Серпин, молодой ещё мужчина с семьёй. Не стесняясь камер, кричит от злобы и бессилия - «Мы месяц сидели в подвалах, в бомжатниках, ни поесть, ни попить. В двенадцатиэтажках сплошь снайперы, и лупят, лупят, из автоматов, пулемётов, гранатомётов. Или «Азов» или «Айдар», но скорее «Азов», там их база рядом. Идёт мужик, что-то им не понравилось – завалили и прикладом по рёбрам, по яйцам. Пацан бежит в магазин – тупо расстреливают, а там ни еды, ни воды… Люди ехали в эвакуацию на машине, их из пулемёта, водителя насмерть сразу, там ещё женщина была, непонятно убили или ранили… Если кто с флагом белым, сразу стреляют, мол, сдаются… Пешком ещё кое-как, машиной нет… Прибежали потому что здесь наши… Хотелось бы пожрать просто, попить, побриться, да просто голову в порядок привести, ведь месяц… месяц… с ума уже сходили…»
  Потом появляется семья муж с женой и детьми, сын и дочь. Впереди толкают инвалидную коляску с бабулей. Вроде обычная здесь картина. Останавливаются у блокпоста и вдруг крик – «Мама! Господи…» и вся родня вокруг, и кричат, кричат. Бабушка умерла только что, тут прямо на блокпосту. Сразу убираю камеру… нельзя это уже снимать. Потом вдруг самый младший, лет десять-двенадцать, кричит – «Пульс есть». Гляжу, а он руку на шею положил и прямо на меня смотрит и кричит: «Подойдите, посмотрите». Подхожу, кладу руку на шею, я не медик, мне понять трудно, но то ли на самом деле чувствуется, то ли так сильно хочется, но вроде, действительно есть слабые толчки. Говорю: «Вроде есть… слабый очень», подбегает ещё военный, пробует, говорит – нет нету. Потом мальчик опять, потом я… вроде есть. Девушка на белой машине, Юля, она здесь ждёт своих и пока ждёт отвозит раненых и немощных к следующему блокпосту, там медпункт. С сыном бабули затаскиваем её в машину. Она ещё тёплая, ноги гнутся. И тут вдруг какая-то бабка, от блокпоста, кричит подождите деда моего. А парень, который в машине мамку держит, в шоке, ничего не понимает и просто выполняет команды. Он вылазит из машины и бежит к тому, деду. Я кричу: «Стой, назад», он останавливается и бежит назад, и опять садится в машину. Нужно, чтобы ещё кто-то поехал, а семья тоже в ступоре. Я беру за руку их старшую и сажаю в машину. Уезжают.
   Машина уходит вниз по дороге, а следом из города вылетает БТР, сверху накрытый какими-то баулами, чемоданами, как махновская тачанка. А поверх этого вроде лежит голая женщина. Всматриваюсь, нет, манекен раздетый из дамского магазина. На скорости улетает вниз, вслед за машиной с бабулей и сыном. Нелепости войны…
 Минут через десять возвращается Юля. Спрашиваю – как? Не знаю, - говорит, - надеюсь выживет. Я её прошу рассказать о себе. Она говорит, что сама из Мариуполя, ждёт здесь своих. Хотят отца уговорить идти, а он очень слабый. Рассказывает ту же вечную и страшную Мариупольскую историю. Как прятались, как спасались. И вдруг вскакивает, кричит «Мама!». Гляжу – женщина, пожилого возраста с чемоданом каталкой идёт и ревёт. Юля – Где папа? Она говорит, - Не идёт. Тут, говорит, умру, вы идите. И вдруг начинает кричать – «Я вас всех ненавижу… За что?! За что?!... Ничего не осталось». Подскочили французы-репортёры снимают. Им нужна эта ненависть. Потом у них там покажут, как они ненавидят русских. Хочется их спросить – А вы не понимаете, что это вы всё устроили? Именно вы, вместе с другими такими же. А вы не думаете, что через несколько лет ваш Париж, также бежать будет, через наши блокпосты. Но я не спрашиваю. Бесполезно – это раз. А во-вторых, они тоже с нами здесь ходят и тоже могут мину поймать, или снайпера. И мне с ними ещё снова выезжать. Но вопрос этот у меня есть, и я его когда-нибудь задам. Но не сейчас.
 Потом сижу с ребятами с блокпоста, курим разговариваем. О том, о сём. Подходит мужчина, беженец, протягивает документы в них купюра двести гривен. Ополченец протягивает деньги обратно: «Забери». Потом отводит его в комнату, тот снимает свитер. Беглый осмотр – наколок нет. Задирает штанины, тоже ничего – проходи.
 Уже вечереет. Собираются наши. Последним подходит белый минивэн с оператором, тоже отвозили беженцев вниз, к следующему блокпосту. Пора ехать.
 Едем уже в темноте и вдруг снег, метель, очень крупный снег и ветер. Видимость почти нулевая. И так почти до Донецка. Вспоминается «Метель» Пушкина. Основная идея повести – то что жизнь людская подчиняется року и судьбой управляют тайные силы, способные нарушить любые планы, изменить ход событий.
Города Мариуполя почти нет. Надо будет строить новый. На том же месте.  

                        Мариуполь. Выезд второй.

   И снова в Мариуполь. По версии епископа Екатеринославского и таганрогского Феодосия, название города произошло от имени матери божией Марии. По другой версии (историк Г. И. Тимашевский) название дали в честь вдовы императора Павла I, Марии Фёдоровны. Императора убили заговорщики-гвардейцы, при прямом участии и подстрекательстве британского посла Лорда Уитворта. «Англичанка гадит» давно и везде, и не только в России. Недаром говорят – «если утром два старых, добрых соседа поссорились, значит вчера вечером к одному из них заходил англичанин».
 В этот раз старшим едет боец Степан, позывной «Дикий». Дикого ничего в нём нет. Разве что он, часто и умело матерится. В наших условиях это совсем не дикость, а колорит. Тоже очень хороший парень.
 Опять группа из пяти машин. Перед Мариуполем останавливаемся, одеваем доспехи. Потом разделяемся две машины уходят в одну сторону, наши три в другую.
 Прямо над нашими головами пролетает стая «крокодилов» МИ-24. Стёпа привычно комментирует: «Низко летят к дождю».
 Въезжаем на парковку ТЦ «Метро». Здесь очень много людей, несколько тысяч. Стоят в очереди к центру оказания помощи – медицина, продукты, регистрация.
 Подхожу к людям, стоящим в очереди, разговариваю. Очереди огромные, на руках пишут номера, мне называли номер 1723. Одна женщина согласна дать интервью, зовут Наташа Шишман. У неё номер 765, это отдельно для инвалидов.
 Говорит, что многие не могут сами прийти, потому что многие очень больны, парализованы, ранены, вытирает слёзы… много стариков. Говорит, что военные относились очень хорошо, просили освободить квартиры, потому что это опасно. Ждём, когда освободят наш район и к нам придёт гуманитарная помощь. Передаёт привет родственникам Чеботарёвым в Волгограде. Дочка Валечка, уехала в Харьков, связи нет, если вдруг увидит интервью или прочитает, то пусть знает, что мы живы. Скоро нам дадут карточки, и мы сможем позвонить…
 Пока брал интервью у Наташи, с нашими французами случился казус. Спрашивают у Стёпы Дикого – «Можно дрон запустить?» Он – «Можно, только если его… шлёпнут, я не виноват». Запускают, дрон поднимается метра на четыре и зависает, команды не слушает, висит, глаза пучит, и работать не собирается. Видимо наши глушат связь с дронами наглухо. Группа стоит думает, что теперь делать. Если ждать пока зарядка закончится весь день пройдёт и французов здесь не оставишь одних. Подгоняют под дрон машину, оператор залазит и пробует руками достать, не достаёт, машет, машет и вдруг дрон, неведомо