толку не под руку.
- Да-а… - посочувствовал знаток-индивидуалист, - женщины умеют влезть в душу, откинув собственные прегрешения и использовав наши слабости. Вы, конечно, размякли, рассусолились?
Слабач, словно не переставая с тех пор, продолжал и сейчас глупо и счастливо улыбаться.
- Я просто понял всем нутром, что продолжаю её любить по-мужски, невзирая на учёные распри. И большего мне тогда ничего не надо было. – Он откинулся на спинку стула, заложив руки за голову и вспоминая утешительный саммит примирения. Потом резко переменил позу, наклонившись над столом и уложив на него пухлые белые ладони, сжатые в рыхлые безвредные кулаки. – Когда прикончили пол-бутыля и покончили с приятными воспоминаниями студенческих и дружных аспирантских лет, она, раскрасневшись и враз построжав, приступила, наконец, к неприятному для обоих делу, ради которого, собственно говоря, и пришла, усмирив женскую и учёную гордость.
- Ты не находишь, - спрашивает хмуро, - что мы в споре за трон, перепробовав все возможные компромиссные способы соглашения, упёрлись в тупик? Остался только один, как в старые добрые времена – насильственное устранение соперника, - и сверлит меня глазами зло и угрожающе, я даже испугался, подумав, не за этим ли и появилась вся в сером. – Но мы, - продолжает сухо и ровно, - люди цивилизованные, с современными толерантными принципами, и должны найти выход из тупика, пока не пролилась кровь, - запугивает меня, и без того ошалевшего от грозных намёков – а ну как наняла киллера? А она, не опуская взведённых беспощадных глаз, не ожидая, пока я опомнюсь, делает смертельный выстрел: - Ты должен уступить! – и объясняет причину: - Во благо всех! – словно залечивая будущую рану. – Подумай хорошенько: твоё ли это место? – и делает второй, добивающий выстрел, но… в сторону, а я, то ли убитый, то ли оглушённый в распухшую голову, недоумевающее уставился на неё. – Тебе, - растолковывает промашный выстрел, - ни за что не удержаться на административно-бюрократической ступеньке, за которую зря цепляешься, поскольку ты пришибленный наукой и своими дурацкими идеями и можешь плодотворно заниматься только ими. Я достаточно плотно изучила тебя, - словно я был для неё дрозофилой, - и знаю твёрдо, твёрже, чем ты сам, что не пройдёт и года, как замечешься и уйдёшь сам, а власть достанется чужаку, что хуже для обоих. Разве не так? – А мне, подопытному, и возразить нечего. Да признаться, я и сам подумывал, что лезу не на свой шесток. – При мне же, - смягчила тон и подстилает мягкой соломки, - будешь беспрепятственно и с полной отдачей заниматься без помех какими хочешь безрассудными идеями, и даже с полной моей подачкой. Можешь сосредоточиться на докторской, - подлила бальзамчика. – Что тебе ещё? – Молчу, терплю, обмазан мёдом, жду, что ещё мне светит при её учёном матриархате. – Когда же прочно утвердимся, - продолжает запудривать мозги, - я – в деканате, ты – на докторской, можно будет, - и производит третий, на этот раз – убийственный выстрел: - можно будет всерьёз подумать и об официальном закреплении наших отношений, - предлагает себя…
- И вы окончательно размокли, - с досадой вскричал Виктор младший, неизвестно почему близко к сердцу принявший проигранную дуэль Виктором старшим, - и сдались, уступили?
Убитый демонстративно поднял руки и свесил повинную голову.
- А как я ещё мог поступить? – взвыл моральный труп.
- Но ведь она, по сути дела, беззастенчиво вынудила вас к подлой уступке, - Виктор младший не на шутку разволновался, словно тема эта чересчур была близка ему и болезненна. – Учтите, что женщины не любят уступчивых слабачей, и нет никакой надежды, что не обманет снова и не захочет соединить свою судьбу с таким. – Виктор ещё усилил подлость соглашения с её стороны: - Она же по-своему предала вас, и нет никакой гарантии, что такое не повторится, вопреки её настойчивым уверениям.
- Ну и что? – возмутился очернению любимой женщины учёный кандидат в доктора. – Предавая, тоже можно любить, даже того, кого посылаешь на плаху. В истории таких случаев масса, и они греют душу даже в пламени предательских костров. – «Да пошёл ты, и чёрт с тобой!» - мысленно обругал любвеобильного пожилого романтика, не вылезшего из штанишек с лямками, беспощадный обвинитель хитрого женского пола. - «Этот, похоже, из таких, кто не взирая ни на какие опасности, без раздумий сам лезет под выстрелы и в пламя, сначала делает, а потом уже, по-русски, разбирается, зачем, кляня себя на чём свет стоит». Виктор так не мог. Историк хмуро и смущённо потёр глупую лбину с умными залысинами и пробормотал, совсем потерявшись: - Ещё я надеялся, что она останется на ночь, да где там! – помолчал чуток и добавил, оправдываясь: - Знаете, всегда приятно уступить в чём-то любимому приятному человеку, тем более – любимой женщине, особенно когда и она идёт навстречу. – У Виктора младшего не было такого чувства, свойственного безвольному человеку, хотя и он не из числа волевых людей, но побеждал самовоспитанный гипертрофированный индивидуализм. – Она ушла, оставив меня с носом и пообещав выхлопотать мне через уходящего декана какую-нибудь командировку на время выборов.
- Тебе куда бы хотелось? – и я, растерявшись окончательно, почему-то брякнул:
- Куда-нибудь подальше на Север, - и потому я здесь.
- А вам надо быть не здесь, а на северном вокзале. – Виктор встал, чуть покачнувшись, и предложил решительно: - Потопали. – Ему и самому пора было отправляться в недальний путь.
Попутным вокзальным друзьям, совершенно разным по характеру и роду деятельности, но близким по изощрённому интеллекту, наконец-то, пришло время разбежаться: одному – на охлаждающийся юг, другому – на разогревающийся север. Виктор младшенький делал это без сожаления, да и пошатывающийся научный работник после нечаянной исповеди тоже был не прочь исчезнуть с глаз долой, из памяти вон беспонятливой молодости. Когда он тяжело уселся в такси, Виктор протянул таксисту деньги и предупредил, приложив палец поперёк губ:
- Академик!
Таксист, принюхавшись, ухмыльнулся и уверил:
- Довезём – не растрясём.
-6-
С тоскливым чувством потери чего-то в себе проводил опустевшим взглядом умчавшееся такси с прощальной спиралью дымка из выхлопной трубы, постоял ещё немного, потомился, оглядывая копошащихся повсюду не в меру расплодившихся незатейливых людишек, и тяжело, по-старчески сгорбившись и шаркая подошвами по бетону, побрёл снова в вокзал. Как ходячий манекен купил билет, не вступая в споры с кассиршей и удовлетворившись верхней полкой купе – плацкартных мест уже не было, и вернулся в зал ожидания, поскольку до отправления неторопливого экспресса оставалось целых полтора часа. Нашёл место, где они встретились и где так и лежал помятый, никем не востребованный еженедельник АиФ, который Виктор перестал любить и читать за его ежегодное, ежетиражное пожелтение, сел, взял, размахнул посерёдке и замер, глядя в книгу и видя фигу. Сейчас он даже позавидовал расхлюнившемуся историку, слинявшему от учёной суеты на пустынный, свободный ещё от людских напрягов север, куда и сам-то , не обманываясь, убежал когда-то вовсе не в поисках свободы для выдуманной индивидуальности, а от обычной болезненной и неудачной любви.
Сколько он перетаскал роз, сколько наговорил ласковых слов, сколько пропел хвалебных од для неё одной, лучшей в мире. И надо же было так густо втюриться в зрелую женщину, умело содержащую себя в теле молодой и привлекательной бабы. Случайно столкнувшись в переполненном троллейбусе, они обменялись долгими, заинтересованными проникающими взглядами, вместе сошли на какой-то остановке и пошли рядом, переговариваясь ни о чём, и ушли так далеко, что можно было подумать, будто знакомы давно, и быть им вместе предопределено судьбой. Что же его привлекло в ней? Что заквасило душу? Что дало сбой в мозговом компьютере? Во внешности поразила загадочная бледность матового лица с контрастирующими чуть раскосыми и слегка прищуренными ясно-зелёными внимательными глазами и безупречные божественные формы вызревшей фигуры, под стать римским матронам Эрмитажа, выщелоченные пшеничные густые волосы, свободным волнистым водопадом по-молодёжному падающие на выпрямленную спину с породистой ложбинкой. Вся её скульптурная красота отдавала при этом какой-то отталкивающей неестественностью, холодной мраморностью так, что, привлекая жадные взгляды мужиков, не тянула к обладанию, и они, оглядывая и оглядываясь, проходили мимо, так и не осчастливив её материнством. А вот Виктор, с его требовательностью к индивидуальности и обособленности, нарвался. Больше умом, чем естеством. Ему-то как раз и фартило, что она выглядит необычной, отличаясь от всех неприступной индивидуальностью, как и он сам, нравилось, что у него есть такая. Ему вообще нравились женщины, неустанно и неутомимо правившие внешность. Естественное лицо для него было всё равно, что нагота тела, не вызывавшая ничего, кроме постыдного отвращения. Не остановило и то, что она старше, но насколько, никому не дано догадаться. Нравилось и то, что она не только тщательно и постоянно облагораживала себя, но и занималась перелицовкой местных баб в своём небольшом, но уютном, стерильно чистом, сверкающем совершенством салончике красоты, в котором и сама была самым рьяным клиентом, и куда употевшие на кухне и в постели стареющие в забытьи женщины приходили отдохнуть не только телом, но и душой, надеясь под опытными и холодными руками мастерицы, подправляющей недоделки природы, вернуть молодость или хотя бы угасающее впечатление от неё и выглядеть более привлекательными в редкие выходы в театр, кино или в гости, где наштукатуренной красоты ненадолго хватало, а дома красоваться было не перед кем – всё тот же он, всё один, давно разучившийся выдавать ожидаемые комплименты и замечать тщетные потуги подруги нравиться на свету.
Грел и характер дамы, под стать внешности ровный, затушёванный, как и лицо, без взрывных и капризных эмоций, дающий понять всякому, что владелица знает себе цену и твёрдо держит её, а если часто и приветливо улыбается, то это всего лишь защитная полуулыбка Джоконды себе на уме, хитрая, скрывающая неясные затаённые чувства и насмешку над суетливым несовершенным бренным миром, не понимающим, что главное в нём – она, женщина, во всех ипостасях: невеста, любовница, супруга, мать, бабуля… И эта внутренняя затаённая скрытность больше внешности манила Виктора. Хитруня одновременно привлекала и отталкивала, не допуская особо тесного сближения, а он с упорством молодого кобеля безнадёжно обхаживал ожившую статую, надеясь когда-нибудь отогреть мрамор. Но не спешил, потому что и сам был не очень охоч до плотских рисков, выжидая, когда она созреет, и вообще предпочитая в любви, чтобы не он, а его завоёвывали. И не дождался. Она оставалась устойчиво холодной, не чувственной, не скрывая, что секс ей претит телесной и моральной грязью и даже ложью. К детям она равнодушна, как и вообще к материнству, отягощённому бытовухой. Ему и эта, не женская, в общем-то, черта её характера была понятна разумностью, и с ней он тоже готов был мириться. Зато как приятно видеть завистливые и
