и уточнил: - Детского сада, - и ещё подправил, - по настольному.
Оба весело расхохотались, возвращая утерянную было симпатию друг к другу. Подошла контролёрша, купил билет до южной столицы футбола.
- Оттуда электричкой и автобусом, - продлил Семён маршрут. – Не раздумал?
- А ты?
Сёма покрутился на узкой жестковатой постели, лёг на спину, взбив хилую подушку и положив руки под голову.
- Поживёшь, может, и прикантуешься, - ответил неопределённо. – У нас, ясно, не отель, отдельного номера, даже трёхзвёздного, не будет, в одной комнате вдвоём будем. Место найдётся, а вот с работой туго, но с твоими двумя дипломами что-нибудь клёвое подыщется. Не понравишься, слиняешь дальше по меридиану до самого синего.
- А твои не будут против? – забеспокоился будущий постоялец.
Сёма повернулся набок, к нему лицом.
- Отец даже рад будет возможности всласть потолковать с умным образованным человеком о международных вакханалиях и нахальстве хохлов. А мать? Мать у меня святая, сплошная доброта. Будешь нахваливать то, чем накормит, будешь свой, - Семён даже заискрился счастливой улыбкой, предвкушая скорую встречу с родными. – Есть ещё сестрёнка, в последний класс перескочила, та ещё егоза и приставала. Сводишь разок-другой во Дворец на танцульки и подружитесь. Она только снаружи ежистая, а в душе – мякоть.
Виктор глубоко вздохнул, завидуя простой дружной семье без всяких закидонов.
- Знаешь, я как-то не привык жить на виду. Побуду денёк-другой у вас, а ты мне за это время подыщешь у знакомых какую-нибудь изолированную келью у каких-нибудь молчаливых старичков на месячишко-другой. Лады?
Семён опять недовольно перевернулся на спину.
- Как скажете.
Исчерпав тему о будущих стеснённых бытовых проблемах, попытались переключиться, как это всегда бывает, когда говорить больше не о чем, на погоду и на внутренние политические дрязги. На погоду особо не попрёшь – она непредсказуема, и, как говорится в известной песне, «у природы нет плохой погоды». Не то во внутреннем нашем бардаке, где правят бал испокон веков, не переводясь ни при каком строе, мелкие, средние и крупные воры, взяточники, браконьеры и наглецы, старающиеся только для себя и короткого сегодняшнего дня. И им непонятно, когда от них требуют какой-то такой жертвенной самоотдачи для общества, пропади оно пропадом, будто не ясно, что если тебя поставили править, то греби под себя, пока есть халява. Так всегда было на Руси: хлебное место тебе дано, чтобы самому кормиться, а уж потом, на сытый желудок, если приспичит, думать слегка и ещё о ком-то. Семён по несчастью оказался ярым приверженцем Путина, несмотря на тощий кошелёк, а для индивидуалиста-интеллектуала Виктора президент был всего лишь гос-менеджером среднего уровня, собравшим вокруг себя в ущерб себе же защитную команду не по профессионализму и инициативности, продвигавшуюся ползком, а по убивающему принципу преданности и молчаливости без выскакивания вперёд. Но зато показал себя довольно успешным, разносторонним и хитрым, всеохватывающим психологом, умело и загодя подстилающим соломку для сохранения власти. Очевидно, ему суждено было родиться с гипертрофированными генами властолюбия и талантом международного политика. Из него вышел бы отличный генсек ООН. Лидеры других, даже враждебных нам стран со временем поняли, что он свой, и перестали сторониться и недооценивать. Симпатии, однако, у Виктора к нему не появилось, но и антипатии – тоже. А было нейтральное, равнодушное отношение, в том числе и к тому, что делалось с его прямой или скрытой подачи. Пусть будет такой, как есть, менять что-то у нас не любят, опасаясь, как бы не стало ещё хуже. Перетерпим… Виктор в своём стремлении к ограждённому индивидуализму вообще не терпел людей слишком инициативных, барахтающихся всеми силами вверх, он упрямо искал такое место в обществе, чтобы жить на виду, но особняком, так протестуя против всеобщей кривды. Когда бесполезны и «да», и «нет», остаётся равнодушие, и он был равнодушен к современной суетливой жизни с жадной жаждой потребления на фоне всеобщей эпидемии душевного одиночества.
Не найдя сближающего консенсуса в политике, дорожные друзья успокоенно задремали под усыпляющий стук колёс и убаюкивающую качку вагона, а в оставшееся после просыпа дорожное время лениво переговаривались о том, о сём и ни о чём конкретно. Семён уткнулся в прихваченные на фермерской сходке бумаги, выстраивая канву будущей потрясной супер-статьи, а Виктор, прикрыв глаза и отвернувшись к стене, занялся привычным самокопанием. За каким дьяволом он навязался в гости к Семёну, с которым никакого сопряжения нет? Может, именно поэтому? Между ними энергетическая нейтраль, разрешающая обычное мирское общение и непреодолимая для духовного сближения. Или ему, отщепенцу с закидонными требованиями к жизни, судьба подготовила какое-то новое испытание? Или попросту было лень даже подумать, что делать после того, как он позорно, трусливо проехал мимо дома? Чего испугался? Побоялся вскрытия нарыва обманной любви, оценённой всего лишь в единицу с какими-то тусклыми шестью нулями? Побоялся сдаться? Потерять себя, свою индивидуальность? Хотя бы навестил родителей. Проехать мимо – позорно для детей и непростительно. А он проехал. Почему? Не захотелось появиться побитой собакой с поджатым хвостом? Неудачником? Испугался помазания гелем участия и жалости? Или не захотел испытывать ежедневное молчаливое, но требовательное подталкивание определиться, наконец, в жизни, остепениться, завести семью, заняться долгим делом, успокоить родителей? Или он уже так заиндивидуализировался, что и родители в тягость? Только не это. Вопросы, вопросы… и ни на один нет внятного ответа. Так и заснул в полной индивидуальной неопределённости, заснул беспокойным сном, ворочаясь с боку на бок, и проспал до самого Краснодара.
-8-
После Краснодара и до самого неведомого пристанища, к которому уже не хотелось пристать, Виктор был для Семёна живым подвижным баулом без лямок, отдав всю инициативу транспортных хлопот в ведение энергичного корреспондента. И в электричке, и в автобусе «баул» так же бездумно обозревал убегающие назад ближние и кружащиеся в спирали дальние бедные окрестности, изредка оживляемые медленными речушками с почти напрочь оголёнными берегами, лишь изредка и спорадически прикрытыми невысоким кустарником. В промежутках между извилинами меандрирующих рек – всё поля да поля, слабохолмистые и ровные до горизонта, засеянные пшеницей, выпершей изумрудными ростками, подсолнухами да кукурузой, торчащими зелёным облиственным частоколом, и какими-то лопушистыми овощами, незнакомыми городскому жителю, вяло провожающему их загрустившим взглядом. И ещё поля, заросшие прошлогодней пожухлой невыжженной высокой травой, сгибаемой ветром, сквозь которую там и сям упорно пробивался настырный свежий ковыль в содружестве с разномастными – жёлтыми, оранжевыми, синими, белыми – цветами, предпочитающими островное сообщество развития. Навскидку Виктор мог назвать только васильки, притягивающие голубоглазых, колокольчики с неслышным звоном, ромашки – судьбоносицы, колючий ордынский татарник, яркие волнующие маки, семейный ива-чай, а многие так и остались без названия, жадно тянущиеся к солнцу и с надеждой ожидающие редкого целительного дождя.
Приехали, когда закат почти истощил багряные краски, заменив их зелёно-оранжевыми оттенками, а когда дотелепались до дома, до хаты, и те увяли до узкой зеленовато-голубой полосы, отсвечивающей тёмно-синим в подбрюшьях слоистых облаков. На клац открываемой калитки из дверей беленой приземистой мазанки-фазенды вышел хозяин, молча и крепко пожал руки прибывшим, дружелюбно вглядываясь в нежданного гостя из-под белёсых разлохмаченных бровей, торчащих пучками. Ладонь у него была бугристая, шершавая, лопатистая, и Виктору стало стыдно за мягкотелость и слабость своей белой, не успевшей огрубеть на буровой. Отец чёрного Семёна неожиданно оказался тёмно-русым и совсем не похожим на сына. Был он по-домашнему не брит, густо посеребрён и на вид довольно потрёпан многими годами суровой жизни, но ещё крепок, широк в кости и кряжист по-мужицки.
- Виктор, - назвал себя, чуть замешкавшись, гость, не зная, что ещё добавить для лучшего впечатления. – Семён пригласил.
- И правильно сделал, - похвалил отец сына надтреснутым тенорком, не вяжущимся с массивной фигурой.
На непонятное дворовое шевеление вышла и мать… и лучше бы не выходила. Стоило Виктору встретиться с ней мимолётным взглядом, как он ощутил всей разом встрепенувшейся плотью, что это ОНА, та единственная, которая ему нужна. Сердце дрогнуло и забилось быстрее и радостней, а голову затуманило тёплой пеленой удовлетворения. Он даже не успел разглядеть её внешне как следует, но уже твёрдо знал, что это ОНА, его звезда, его счастье. Особенно, когда их взгляды столкнулись, и чёрные живые блескучие глаза в белоснежных фарфоровых глазных яблоках заглянули глубоко в душу, томившуюся в ожидании именно этой встречи. Ему нестерпимо захотелось обнять её хотя бы освобождённым взглядом, но он только покраснел до глупости и еле удерживался на обватневших ногах. Она же, умница, по-женски чутко уловив его состояние, негромко рассмеялась бархатистым глуховатым смехом и назвалась первой:
- Мария, - и, чуть помедлив, очевидно, непривычная называться по отчеству, всё же добавила, стеснительно улыбаясь: - Даниловна… если хотите. - Тщательно вытерла руку о чистый белый передник с жёлто-красным орнаментом и протянула сжатую лодочкой ладонь.
Он, не отрывая глаз от её смуглого гладкого лица без единой морщиночки, нащупал ладошку и едва сжал, как всего, с головы до пят, словно шваркнуло током. Он чуть не завопил в экстазе: «мо-о-я!», но вместо этого пробормотал осевшим от волнения голосом, заикаясь:
- Вик-к-тор, - и зарделся пламенем, словно девка на выданье, увидевшая впервые желанного жениха.
- Ма, - вклинился сын, - к нам, - повернулся к Виктору, - ненадолго… ничего?
Мария Даниловна любовно оглядела чадо, очень похожее на неё, и, приветливо прищурив смеющиеся тёплые глаза, произнесла ласково:
- Милости просим, поживите, сколько хочется, если понравится, - и снова обожгла гостя чёрной молнией.
- Кто кому понравился? – выпорхнула из дверей девчушка-толстушка со свободно распущенной густой волной тёмно-русых волос до самого пояса.
- Не ты, - уколол по-братски Сёма.
- А чем я не гарна? – изогнулась в спине, подняв голову и выпятив уже довольно развитые груди, обтянутые оранжевой майкой с сине-белым пингвином, выпущенной на короткие обтягивающие шортики, сделанные из старых джинсов. – Ну? – нацелила требовательно смеющиеся серые глаза на Виктора.
- Очень даже ничего, - естественно похвалил тот, удивляясь несхожести брата с сестрой, подумав удовлетворённо, что не было, а может, и нет согласия в любви у супругов.
- Вот! – мстительно и с задиром произнесла гарная девица, обращаясь к брату. – Ничего ты не понимаешь, потому и крутит тобой Наташка как хочет, и, обращаясь к Виктору: - Вы – к нам? – и тут же, узрев, что он с дорожной сумкой, обрадованно вскричала: - Будешь моим пажом! Ты – Серж?
- Виктор он, - подправил брательник, с
