ВОЗВРАЩЕНИЕ АВАНТЮРИСТА ИЛИ ОДИН ГОД ИЗ ЖИЗНИ ФИЛОСОФА ЗА ГРАНИЦЕЙ

      17 декабря 1649 г. Прошло ровно сорок четыре года с того времени, как я оказался во дворце свейской королевы Кристины. Сейчас я нахожусь в своем замке в Шаранте и пишу о том, что случилось со мной буквально за несколько часов после нашего удивительного приключения с авенлойкой в сказочном Египте в августе 1693 г.
      Кайрилет решила доставить меня обратно в милую французскую обитель к дочери Мадлен. Однако мои приключения на этом не закончились. Во время короткого перелета на летательном аппарате авенлойцев, спрятанном ими в Долине Царей еще тысячи лет назад, произошел непредвиденный скачок времени, вероятно, связанный с ветхостью самого аппарата. Техническая неисправность космолета обернулась для меня возвращением не только домой, но и в мое прошлое. Дело в том, что полеты авенлойцев в пространстве основаны на изменении не только его, но и связанного с ним времени в едином пространственно-временном модуле. И сбои в работе этого модуля чреваты изменением вектора времени. Для меня авенлойский космолет стал «машиной времени», случайно отправившей меня в далекий 1649 г. Как раз в тот год я и стал вести свой интимный дневник обо всем, что со мной происходило в моей личной душевной и интеллектуальной жизни.
      Оставив меня с моей драгоценной ношей в фамильном замке, Кайрилет пропала в космической дали. Слава Богу, что во время нашей первой встречи Кайрилет было уже сто лет. Искусственные авенлойки живут очень долго, и сто лет их никак не старит. В принципе, это средний возраст для них. Негаданное изменение времени сделало Кайрилет на сорок четыре года моложе. Она теперь молодая девушка. Я не мог не переживать за удачный исход ее путешествия к месту спасения уцелевших авенлойцев. Ведь она полетела туда, куда авенлойцы должны были прилететь спустя сорок четыре года после послания своего сигнала. В 1649 г. по человеческому летоисчислению авенлойской цивилизации еще ничего не угрожало. Все плохое было еще впереди.
        Впрочем, найдет ли Кайрилет своих инопланетян там, куда отправилась, покажет время. Главное, чтобы она любым способом связалась со мной.     
      Чем же негаданное изменение времени оказалось для меня, представляло немаловажный интерес непосредственно сейчас. То, что я находился теперь в своем замке, вступало в прямое противоречие с тем, что в это же самое время я был в королевском дворце королевы Кристины. Со мной случился парадокс времени, что бывает крайне редко, как говорила мне когда-то Юна. Что мне делать? Встреча с самим собой могла обернуться для меня непредсказуемыми последствиями, опасными для существования во времени. Причем опасными не только для меня, но и для других участников моей жизненной истории. И все же неужели я в самом деле еще нахожусь не только здесь, в Шаранте, но и в Стокгольме? Если это так, то это невероятно и не может быть очевидным, ибо взгляд на себя со стороны может обернуться для меня парализующим взглядом «медузы Горгоны».
      Что мне нужно было делать? Ехать вслед за собой в Стокгольм? Или остаться на месте у себя в замке? Или, может быть, опять окунуться с головой в омут мятежной Фронды в столице, от которой я бежал к себе в провинцию? А может быть зафрахтовать корабль и отплыть на остров Везения за сокровищами?  Именно благодаря им, ручной пирамиде, чудесному эликсиру и переговорному устройству, я оказался в ином мире и нашел общий язык с инопланетными разумными существами.
      Сомнения одолевали меня. Что предпочесть чему? Критерием такого предпочтения, весьма трудного для меня выбора пути из данного веера возможностей была безопасность моего существования в новом качестве. Я точно не знал, как легкомысленное поведение может отозваться на моем временном прототипе и всех моих близких и любимых, с которыми я был связан. Апория моей теперешней жизни заключалась в том, что я буквально раздвоился во времени, вернее, я удвоился в одном и том же времени. Наилучшим выходом из создавшегося тупикового положения было ни в коем случае не пересекаться с самим собой. Для этого требовалось остаться дома или уехать в Париж, а потом, накануне моего возвращения во Францию из Дании, уехать в Англию или, например, в Московию, где я никогда не был. Несомненно, если в Англии вполне можно было устроиться, за исключением того, что мне как иностранцу и знакомому казненного короля Карла I Стюарта там было не безопасно ввиду правления его врага – Оливера Кромвеля, то вот в далекой Московии я совершенно не знал, что мне делать среди тамошних варваров.
      Долго я не мог задерживаться в своем замке, ибо мое нежданное возвращение без слуг, имущества и кареты невольно вызвало недоумение у моих домочадцев. Слава Богу, дома не было ни жены, развлекавшейся в Париже, ни близких родственников, за исключением младших детей под присмотром кормилицы. Мое теперешнее положение в качестве собственного doubler'а несколько нервирует меня. Как я могу одновременно находиться в разных местах, нарушая правила не только элементарной логики, но и законы самого естества?  Чтобы отделаться от вопросов без ответа и удовлетворить любопытство окружающих пришлось сочинить легенду о том, что я вернулся за забытыми рукописями для беседы с Декартом.


      3 января 1650 г. По моей просьбе в библиотеке Ангулемского собора мне подобрали книгу о Московии. Это были записки некоего капитана Жака Маржерета о состоянии Российской империи в начале нашего славного века. Чтение капитанских записок оказалось занятным делом, так что я проникся неподдельным интересом к московитам.

      5 января 1650 г. Я, наконец, решился, на поездку на Восток после загадочного события, происшедшего со мной накануне. Едва очнувшись от сна, я услышал знакомый голос моей возлюбленной Сюзанны, лежа на кушетке в своем кабинете. Она звала меня в Россию. Чарующий голос Сюзанны разбудил во мне былые чувства. Но блаженное состояние сна внезапно нарушила страшная мысль о том, что живое тело Сюзанны, которое покоилось на моем ложе в спальне, завернутое в прозрачный египетский саван, может исчезнуть. Недолго думая, я со всех ног бросился в спальню. Но увы, мои опасения оказались не напрасны: тело Сюзанны пропало. Я безуспешно искал его все утро, в какой уже раз обходя покои замка. Где моя любимая? Где мне теперь искать ее? В Москве? Россия ведь страна большая.
      И в самом деле в каком случае может пропасть живое тело, завернутое в саван и лежавшее в герметически упакованной египетской пирамиде тысячу лет в придачу? Только в том, что это тело обретет душу и покинет свое неподвижное место. Мысль о том, что это существо, зеркально похожее на мою Сюзанну, может оказаться вампиром или еще каким суккубом, я отгонял от себя прочь ввиду того, что именно от суккубов пострадали авенлойцы. Тогда оставалось только одно, - следовать сердечному порыву во сне. 
      Но прежде чем отправиться в Россию, я решился, невзирая на непредсказуемые последствия, заехать в Лувр для того, чтобы повидаться с моей последней земной любовью – Генриеттой-Анной. Страшно подумать, она еще ребенок. Моей любовнице было пять лет. Неужели мне еще тридцать шесть лет, а не все восемьдесят три года, и моя Генриетта уже как двадцать шесть лет в могиле? Как она встретит меня?  Вспомнит ли меня? Здраво рассуждая, она не могла видеть меня, ведь мы познакомимся с ней лишь в 1661 г.  Когда-то в юности я был дружен с ее матушкой – английской королевой Генриеттой-Марией Французской, младшей дочерью Генриха IV. И поэтому имел повод посетить опальную королеву, выразив ей соболезнование в связи с насильственной смертью на эшафоте ее мужа.

      10 января 1650 г. Четвертого дня я был в Лувре у королевы Генриетты-Марии и имел счастье держать на руках будущую мою возлюбленную. Она милый ребенок. Несмотря на свою хрупкость Генриетта очаровательна. В ней уже можно разглядеть интеллектуально и художественно одаренную натуру. Когда я уходил из Лувра, Генриетта-Анна подбежала ко мне и спросила, увидит ли она меня еще. Я искренне с волнением в голосе и с шумом в ушах от бешено стучавшего сердца ответил, что непременно мы встретимся с ней и будем друзьями.
      В тот же день я с легким сердцем покинул королевство. Мой путь лежал в Нидерланды, а именно в Гаагу. Там я намеревался встретить мою Сюзанну – дочь известного нидерландского поэта Константина Гюйгенса, бывшего советником Вильгельма Оранского, и сестру прославленного в будущем физика Христиана Гюйгенса. В то время Сюзанне было пятнадцать лет.
      Представившись в Гааге отцу Сюзанны ученым другом Картезия, я нашел его занятным собеседником. Он любезно пригласил меня к себе домой. Там мы разговорились на абстрактные темы. Гюйгенс завел речь о науке.
      - По-моему, наука будет определять порядок наших мыслей в будущем.
      - Вы так полагаете, господин Гюйгенс? Что ж, может быть, вы окажетесь правы. Но сейчас это далеко не так. Наука ориентирует в уме немногих. Но и она имеет свои минусы. Так она живет явлениями природы, которые есть материал ее исследования. Она превращает их в факты протокола наблюдения, наводящие на открытие закона природы, который строго формулируется в предложениях теории, состоящих из однозначных общих терминов. Именно факты определяют границы опыта исследования, ибо они подтверждают или опровергают истинность предложений науки, проверяют их на научную осмысленность. Получается, что истинность наших суждений основывается на чувственных представлениях, которые, естественно, ограниченны и конечны.
      Я же придерживаюсь метафизической, а не эмпирической методы, и сообразую свои чувства с умом, а не рассудком, ограниченным чувством. Разум не конечен, а бесконечен. Он сам есть уже не конечная, а бесконечная чувствительность, и поэтому является сверхъестественным при условии, что естественным мы полагаем чувственное восприятие. Конечным воплощением ума тогда выступает не чувственное представление, а усилие воли человека. А представление является ее сопутствующим дополнением, вносящим коррективы в действие.
      Материал, из которого черпает мыслящий, - это его мысли. Он ориентирован не на факты, а на идеи, существующие объективно. В форме идей мыслящий выстраивает мысли в систему понятий. Если ему становится понятно то, что он делает из понятий, то он приближается к истине положения вещей, точнее выражаясь, к истинному положению вещей.
      - А как вы думаете, ваше сиятельство, работает теолог или политик, я уже не говорю о поэте?
      - Давайте попробуем подумать, господин Константин. Теолог ориентирован на высшую инстанцию, которую принимает на веру. Вера допускает бесконечность стремления к пределу помышления служения и подчинения. Он трансцендентен. Но вот само служение ограничено чувствами человека, которые в делах приобретают волевой характер, решимость верности. Верование становится верностью предмету веры. Разум в вере носит служебный характер и ограничен рассудочным оправданием содержания веры и опровержением истинности содержания и принципа или формы другой веры, а также того или иного неверия.
      - Вы согласны со мной, господин Гюйгенс?
      - Вы