принято у нас, а в так называемых «банях», построенных рядом с домом в виде деревянного флигеля, стены которого, как они говорят, «должны дышать». Я испытал на себе, что это значит, когда чуть не задохнулся от удушливого пара и не выбежал в голом виде на двор, подстрекаемый к этому березовым веником банщика, безжалостно расхлеставшим мою бедную спину. Напоследок мне предложили девку для банных развлечений. Однако я предусмотрительно отказался от ее услуг. Я не любитель грязной животной любви, угрожающей постыдным заражением.
В третьих, мне приходится на улице ходить в приобретенной за немалые деньги соболиной шубе по причине сильного мороза. Как эти варвары могут жить в столь холодном климате? Даже такая северная страна, как Швеция, может показаться теплым раем по сравнению с Россией с ее свирепым холодным воздухом.
И все же я был ближе к предмету моих влечений, и это искупало все мои настоящие и будущие невзгоды.
18 марта 1650 г. Оставив позади себя границу, я вместе со своим слугой Мишелем пристал к торговому обозу и доехал без особых приключений, если не считать снежной бури, до Новгорода, который русские люди называют «Господин Великий Новгород». Снежную бурю здесь зовут «бураном». Он изрядно нас потрепал и заставил переночевать в диком поле. В результате я чуть не отморозил себе все конечности. В Новгороде я отдыхал целый день. Вечером я решил посетить местный собор Святой Софии Премудрости Божией, который мне нахваливали туземные купцы. Среди купцов я отыскал еще одного иностранца – шведа из Гетеборга, который в качестве откупщика отвечал за поставки российского хлеба в счёт компенсации шведской короне за перебежчиков с прибалтийских земель. Его звали Свен Торвальдсон. Господин Торвальдсон сносно говорил как по-французски, так и по-русски, и поэтому вызвался быть моим провожатым. Я с радостью принял его любезное предложение.
Софийский собор мне показался «восьмым чудом света». Он был построен в византийском стиле и представляет пирамидальное здание с шестью азиатскими куполами. Особенно я был восхищен фреской равноапостольных Константина и Елены на Мартирьевской паперти и иконой Святой Софии Премудрости Божией, в честь которой и был назван собор.
Выходя из теплого собора на морозную улицу Новгорода, я заметил в свете факела тревогу на лице Свена Торвальдсона. Она сразу же опустила меня с высот храмового духа на грешную землю. Я поинтересовался его озабоченностью.
- Не вовремя мы здесь оказались, ваша светлость, - ответил мне дородный швед, пугливо озираясь по сторонам.
- Не говорите загадками, господин Торвальдсон. Что случилось? – спросил я, предчувствуя приближающееся беспокойство.
- Вы что не замечаете на себе косых взглядов туземцев?
- Я недавно в России, но уже заметил, что западным гостям здесь отнюдь не рады. Было бы глупо ждать от варваров благоприятного приема. Но это легко объяснимо: они еще не обременены культурными привычками цивилизованного человека.
- Не обольщайтесь, ваше сиятельство. Неприязнь новгородцев, особенно бедноты и стрельцов, вызвана не варварским образом жизни, а конкретным недовольством политикой царя. Хлебные поставки в Швецию, как я вижу, лишили их элементарного пропитания. Не сегодня-завтра они могут взбунтоваться и нам, особенно мне, может сильно не поздоровиться. Я не хочу быть козлом отпущения. Я считаю, что нам сегодня же необходимо покинуть стены Новгорода, иначе завтра наши головы украсят пики мятежных стрельцов.
- Хорошо, если ваши опасения обоснованы, я готов последовать вашему совету. Но куда нам следует отправиться сегодня же?
- Известно куда, - конечно же, в Москву по тверской дороге.
- Как, ночью? Это не опасно?
- Само собой, опасно. Тверская дорога ночью не безопасна: того и гляди наткнешься на засаду разбойников. Да, никто и не отважится ночью выехать из города. Придется подождать до утра.
19 марта 1650 г. Опасения Торвальдсона оказались не напрасны. Следующее утро нас встретило восстанием стрельцов и городской бедноты. Так что мы оказались в эпицентре народного возмущения. В полдень новгородский воевода - окольничий Фёдор Хилков – потерял власть над городом, а мой приятель Свен Торвальдсон в качестве «козла отпущения» на моих глазах был поднят мятежными стрельцами на пики. Его окровавленное мертвое тело еще долго терзали стрельцы, пока не повесили на виселицу на городской площади в знак своего несогласия с политикой откупа хлеба в пользу шведской казны по условиям договора с царским правительством. Они и меня хотели поднять на пики, только я не дал им для этого ни малейшего повода.
Только теперь я понял всю силу ужаса, который может вызывать ксенофобия со стороны злобных и кровожадных туземцев. То, что варвары были доведены до такого дикого состояния неумелой политикой московских и местных властей, не может служить оправданием в глазах цивилизованного человека.
Выместив свою злобу на иностранном госте или, как здесь говорят, «басурманине», и челяди воеводы, стрельцы занялись грабежом государственных складов с мукой. Они нисколько не раскаялись в содеянном, показав свой подлый характер, отведя душу не на грозном воеводе, а на его испуганных слугах и беззащитном иностранце. Вероятно, расправа надо мной была отложена из-за скотской жадности черни, испытывавшей муки постоянного голода.
Разумеется, я воспользовался предоставленной мне провидением возможностью и в считанные минуты покинул город, отправившись на свой страх и риск налегке верхом на лошади в сопровождении своего слуги Мишеля и слуги несчастного Торвальдсона. Гуннар, так его звали, с грехом пополам мог изъясняться на варварском русском языке.
Я уже не раз пожалел, что отправился в путешествие в столь опасный и дикий край. Но надежда на встречу со своей любимой искупала все мои невзгоды.
В пути мне пришла в голову следующая идея, размышление над которой отвлекло меня на время от неприятностей, тут и там сопровождающих бедного путешественника на разбитых дорогах. Это была идея смерти. Что она такое? Казалось бы, нет ничего проще того, чего нет. Но она же есть. То, что она есть, есть отрицание всего того, что было, есть и будет жизнью. Что она есть для человека как смертного существа? Может ли он остаться после своей смерти? Что от него остается? Память? И только? Или, как говорят некоторые, что-то вроде какой-то энергии? Если да, то что тогда это за энергия? Вероятнее всего, это энергия воплощения.
Когда человек умирает, то он развоплощается. Что это означает? То, что тело распадается на материальные первоэлементы, а душа рассеивается в эфире порождения. Сохраняется ли она в эфирной субстанции духа? Да, если только под ней понимать не «Я» как предел сознания своей ограниченности на фоне безграничного эфира, другим наименованием которого является разумная энергия или деяние духа. Его осознанным проявлением является само воплощение в теле в виде души. Она вырастает из тех следствий работы сознания, которые стали ассоциативным рядом реагирования прежнего существования, определенным в качестве привычной точки зрения индивидуума. Вот эти ментальные следы как факты разумного бытия становятся формой для соответствующего им наличного физического материала будущего индивидуального существования только в том случае, если в них содержится «живое семя» разума, план развертывания возможностей в будущем того прошлого, которое не все прошло с прошедшим индивидуальным существованием. Это не душевное Я, которое мы знаем как самих себя и которым дорожим пуще зеницы собственного ока, страдая от мысли о том, как мы можем не существовать в таком виде Я после смерти тела. Это корень Я, прото-Я, которое мы не знаем и никогда не узнаем как самих себя, ибо оно есть инвариант всех вариантов могущих быть одним из конкретных индивидуальных Я настоящего существования, точнее, существования в настоящем с непосредственным переживанием самого себя.
От тяжелых размышлений о смерти меня отвлекла мысль о границе между естественной теологией, точнее, физикой и метафизикой. Метафизика в отличие от физики расширяет горизонт сознания в направлении откровения как аффицирования (возбуждения) ума идеями духовного (сверхчувственного) созерцания или, как пишет Картезий, естественным светом разума в качестве интеллектуальной интуиции. Однако философские знания, полученные таким метафизическим способом, нельзя сводить к рассудочным формулам физики, которые можно многократно подтверждать или опровергать на соразмерных человеку обычных чувствах в виде описательных фактических предложений протокола наблюдения.
23 марта 1650 г. Сегодня, наконец, я добрался днем до Твери. В дороге я имел неприятную встречу с шайкой разбойников. Мне удалось убить двоих бандитов и ранить третьего. Но четвертый негодяй смертельно ранил Гуннара. Так что я остался без толмача. Пьер отделался легкой раной в левую руку, что не помешало ему выстрелить прямо в лицо пятого бандита, испачкав себя и меня его кровью и мозгами.
Слава Богу, что к вечеру в местной городской управе мне удалось найти толмача средних лет, недурно изъясняющегося по-немецки и за приличную плату согласившегося провести нас в Москву. Зовут его Матвеем Красновым. Он мне сказал, что в молодости учился в Германии, в Эрфурте. В тамошнем университете он изучал богословие и читал Мартина Лютера. Однако из-за разногласий в вере был вынужден его покинуть. Заинтересовавшись его историей, я спросил, каким образом он оказался в Эрфурте. Толмач уклончиво ответил, что стремление к наукам оказалось для него сильнее верности принятому здесь образу жизни и мысли. Поэтому он, дескать, нашел возможным прибыть с соляным обозом в Речь Посполитую. Там уже, побыв некоторое время, наконец, решился поехать дальше в Тюрингию на учебу. Декарт как то мне говорил о том, что та немецкая земля благоприятна для занятия науками. Он знал, что говорил, пробыв в Германии несколько лет на службе у немецких князей в начале опустошительной Тридцатилетней войны.
Весна дошла и до европейских окраин. Несмотря на азиатские нравы, здесь в Твери я вижу в лицах туземцев заметное сходство с европейцами. Как только весеннее душеное волнение отражается на них, так у меня невольно складывается впечатление, что я нахожусь в каком-то провинциальном городке, жители которого вырядились в карнавальные одежды. Особенно живописны русские женщины, которые весьма симпатичны и обаятельны. Я стал заглядываться на них к немалому смущению оных. Интересно, каким кажусь я в их глазах, с усами и бородкой в стиле a la Louis XIII во французском платье? Я надеюсь, не выряженным попугаем.
Осталось несколько дней до посещения Москвы. У меня на руках рекомендательное письмо Николая Богдановича Нащокина к его тестю – окольничему Борису Ивановичу Пушкину, как я понял уже вернувшемуся к царю с отчетом о переговорах с королевой Кристиной. Мне самое время оказаться в Москве, быть представленным русскому царю Алексею Михайловичу
