глупостями. Главное, вовремя выйти на минутку и не вернуться.
Рассуждаю и теоретизирую, хожу вокруг да около, видимо, по той простой причине, что страшно написать простые слова: по сей день я люблю Мишку. Что и так стало очевидно, правда? Люблю, но живу без него, не умираю, всё у меня в порядке. Так не бывает? Чёрта с два. Ещё как бывает. Жизнь – она огромная, хотя и короткая, как я теперь знаю. Такой парадокс.
Однажды случилось то, чего я ждала всей душой, вместе с тем, холодея от тревоги, что оно может случиться. А потом-то что делать? Это либо конечная станция, либо пересадка в другой поезд, следующий по пути «совсем серьёзные отношения». До станции «принятие решения».
Сидели мы с Мишей в студии, как бы записывали рекламу, на самом же деле обнимались под охраной красного стоп-сигнала для тех, кто снаружи. И вдруг он говорит – тихо-тихо, почти шёпотом:
- Как всё становится непросто! Никогда не думал, что вляпаюсь в такую банальность, даже пошлость, но… я боюсь назвать жену твоим именем… откуда эта фраза?
Я тоже шептала:
- «Москва слезам не верит», Миша. На самом деле банально.
- Прости! Но это так. Дома на автомате, стараюсь лишних слов не говорить, не смотреть ей в глаза, чтобы себя не выдать.
- А она ни о чём не догадывается?
- Нет.
- Почему ты уверен?
- Я не уверен… я же не смотрю ей в лицо.
- Значит, она догадывается.
- Почему?
- Потому что ты не смотришь ей в лицо.
- И что мне делать?
- Не знаю.
- Я люблю тебя!
Он тогда сказал это впервые, и я то ли взлетела, то ли рухнула. Где верх, где низ? Вот оно – счастье! Вот она – беда!
- Люблю тебя, люблю, не могу без тебя совсем! А ты?
- Мишка, дурак! Ты же знаешь…
И мы, прижавшись друг к другу так крепко, что бляшка его ремня больно впилась мне в живот, по-новому целовались. Теперь наши поцелуи имели чуть солоноватый привкус слёз, как бывает при прощании. Но мы не прощались, просто не знали, что и как дальше будет.
С тех пор пошло по-другому. Будто до этого звучала красивая, но игривая, мелодия а ля Штраус, а теперь постоянно рыдали скрипки из «Шербургских зонтиков». Мы стали нежнее и тревожнее, я часто плакала, когда Мишка уходил, а у него под глазами пролегли тени.
- Надо что-то решать, - повторял он часто, произнося в сторону, точно сам с собой разговаривал. И я вся сжималась в комок, будто предполагала, что решение в этом случае синоним расставания.
Я продолжала делать свою работу с неизменным «знаком качества», не срывая сроков и, как говорилось при совке, выполняя все обязательства, в том числе повышенные. Была непроницаема и бесстрастна. Все штормы и ураганы происходили внутри, не выплёскиваясь наружу. Даже Вера, не говоря уж о Полине и Малюдках, даже она, не знала ничего, не догадывалась. Вы умеете хранить сердечные тайны от самых близких и дорогих подруг? Я – да. Отважный партизан. Могла бы служить в разведке и ничего не сказать врагу под пытками. И лучшему другу тоже.
Вот только…
- Белка, какой у тебя секрет похудения? – ревниво интересовались женщины радиостанции. – И без того была стройняшкой, а теперь так классно торчат ключицы, ручки-веточки и глазищи какие! Колись, как это делаешь? Неужели не жрёшь ничего вообще?
- Ещё как жру, - пожимала я плечами, демонстративно доставая из сумки калорийную булочку и вгрызаясь в ароматную мякоть. – А потом ещё в кафе пойду – обедать.
- Да ты не больна ли? – испугалась одна из самых взрослых ведущих – ей было аж сорок два года.
- Здорова, как слон. Можно в космос, - улыбалась я, жуя.
- Ты в самом деле себя нормально чувствуешь? – с тревогой вглядываясь в моё лицо, хмурилась Вера. Она не знала! Подруга не догадывалась! Человек, близко видевший меня каждый день, относившийся ко мне по-доброму и внимательно, не замечал ничего. Если люди по-настоящему хотят сохранить свою тайну, у них это получается, не верьте иному.
- Всё в порядке, Верочка! – улыбалась я. – Просто, видимо, у меня был лишний вес.
- Да не было же, - пожимала плечами та. – Ты часто стала раньше уходить, я даже испугалась – не по врачам ли бегаешь?
- Просто к маме заезжаю, у неё всё-таки сердце не очень и в последнее время шалит, - вдохновенно врала я, а Демон не давал моим щекам краснеть. – Думаю, не переехать ли к ней насовсем, - ой, вот это зря ляпнула!
Вера кивала:
- Возможно, так было бы правильно.
Ох!
Зато легко и просто, без никаких усилий и желания, с прежним аппетитом, я худела, сгорая от любви, тайной, грешной, постыдной и преступной. Вулканическая лава выжигала меня изнутри. А Мишка… он мужчина, ему было легко скрывать, тем более, его место за пультом, половину рабочего времени он в наушниках, перерывов почти нет, эфир или запись идут нон-стоп. У него и времени лишнего не было с кем-то по душам болтать. Всё «лишнее» время уходило на меня. Только вот курить стал много. А я таяла, как Снегурочка Островского, познавшая любовь.
Всё должно было закончиться плохо? Да, всё обязано было закончиться плохо. Оставалось лишь ждать.
В один прекрасный день в конце весны, когда лето пьянит мечтами о грядущем отпуске и романтике (бог создал лето для сладких отпускных романов, измен, грехов и блуда, острил Олег), работая над текстом, я услышала позади себя будничный разговор двух эфирных ведущих, столкнувшихся в нашем муравейнике между сменами, мужчины и женщины:
- Лето приближается, надо куда-то детей вывозить, - говорила она.
- Дети во множественном числе приводят меня в священный ужас, - отвечал он. - Я одного не знаю, куда приткнуть, а у тебя аж двое. Катастрофа!
- И не говори, - смеялась она. – Бабушки наши, заразы, соглашаются сидеть с ним на даче не больше двух недель каждая – как сговорились! Нам с Пашкой придётся лето делить и брать отпуска опять порознь, - она погрустнела. – Вот тебе и семейная жизнь. Скажи: на кой ляд рожали двоих? Одного нам было мало? Да шучу, конечно, - видимо собеседник сделал большие глаза. – Люблю обоих, младшую обожаю, но если рассуждать чисто теоретически?
- А чисто теоретически это нонче актуально для Михаила нашего, - сказал он, а я почувствовала, как в мою спину мощно впился ледяными щупальцами громадный осьминог. В редакции был только один Михаил…
- Что ты говоришь? Они второго ждут?
- Ага! Он недавно говорил, что к концу лета будут рожать. Так и сказал: будем рожать! И улыбался умильно, придурок. А я ему: Миш, времена-то непростые! А он: а когда они были простые, я тебя умоляю! С другой стороны, прав: сейчас нужно просто деньги заколачивать, хотя бы дефицита никакого, памперсы-шмамперсы всякие, детское питание импортное – всё есть. Но я его пытался напугать: вот победят на грядущих выборах коммунисты, опять ничего не будет, нашего радио не станет, хорошо, если не расстреляют на заднем дворе. А он: с моей квалификацией пойду на госрадио обратно, если сын родится, на всякий случай назову Геннадием, скажу, что в честь папы Зю, меня новая власть станет любить и нежить, - оба заржали.
- А дочку-то? Если дочка?
- Мы обсудили и придумали новое женское имя: Геннадия, - собеседников ещё пуще разобрало веселье.
Тем временем я медленно подыхала, пронзённая острыми, как кинжалы, щупальцами осьминога-монстра. И не потому, что, моментально отсчитав девять месяцев назад от августа, вспомнила, как в ноябре-декабре у нас уже вовсю были сумасшедше страстные отношения. Ладно, тогда, видимо, с его стороны был только сексуальный интерес, а чувства пришли позже. Допустим. Но «будем рожать»… и радостная улыбка… и планы на случаи необходимости спасения и прокорма семьи – семьи! Меня в этих планах и близко нет.
А чего я, собственно, ожидала? Что он всякому станет рассказывать, как с ним приключилась огромная любовь? И потому семья побоку, новорожденный пусть сам как-нибудь, старшая дочка тоже обойдётся… так, что ли? Я этого хотела?
Конечно, нет! Безусловно, тысячу раз нет. Но… беременность жены, о которой я вообще не знала ничего, о которой уже судачат в редакции, а я, как последняя идиотка, сижу и спиной выслушиваю приговор нашим отношениям – это перебор. Так не делается. Миша, любимый, ведь так не делается!
Я смотрела в окно на радостное летнее небо, не мигая и не дыша. Моя спина была ровной и ни разу не дрогнула. Белла Кондратьева просто размышляет над очередным текстом, поэтому замерла статуей. Кажется, люди рядом стали чуть тише говорить, проникнувшись моей напряжённой задумчивостью – видимо, непростой случай Белке попался! Деликатные коллеги аж на шёпот перешли.
А я не то чтобы замерла. Я немножко умерла.
Время для записи рекламы в студии проходило абсолютно непродуктивно. Я окончательно измяла и исчеркала лист с текстом, опустив голову и монотонно бубня:
- Миша, как же так? Миша… Почему ты со мной так?
Мишка торчал за своим пультом, отчаянно обхватив голову руками и глядя на меня несчастными глазами, тщетно стараясь поймать мой взгляд.
- Белка, любимая, прости! – он рванулся было ко мне, но я остановила поднятой рукой и криком:
- Не подходи!
- Да что ж такое-то! Что я мог поделать? Погнать Ленку на аборт? Так она скрывала до четвёртого месяца!
- А если б не скрывала, погнал бы?
- Не знаю…
С минуту в студии висела прекрасная, звукоизолированная тишина.
- Ты старался на неё не смотреть… в глаза не смотреть… я помню, как ты говорил об этом.
- Так и было! – крикнул Миша. – И что в итоге: она забеременела и боялась мне говорить! Сказала: «Я видела, что-то не так, заметила в тебе перемену. Боялась хоть чем-то нарушить хрупкое равновесие в доме, чувствовала, что ты на грани. Поэтому молчала». И ещё она сказала… что очень любит меня и хочет этого ребёнка.
Мои руки непроизвольно стиснули несчастный листок в комочек. А сердце, залитое адреналином и ещё бог знает какой гадостью, начало сбиваться с ритма и мешать мне дышать.
- А ты, как погляжу, большой сластолюбец: сразу с двумя женщинами спал. Интересно, в один и тот же день? Какая мужская сила и какая ненасытность! – я с ужасом услышала свой дико злобный тон: если бы змея-гадюка или гюрза какая-нибудь могла говорить, то у неё был бы именно такой голос с этими же интонациями.
- Белка, ты что? Ты с ума сошла, как ты можешь? – в эфирной студии горел только дежурный свет, поэтому, возможно, мне показалось, что я увидела Мишины слёзы. И сразу два чувства скорыми поездами столкнулись на сердце: с одной стороны, огромная любовь и жалость к самому дорогому человеку. С другой – адская ревность в дружественной связке с плохо контролируемой злобой. Больно, очень больно! Я сделала глубокий вдох и прикрыла глаза – только сердечного приступа сейчас не хватало для завершения пошлой сцены объяснения с женатым любовником.
- А что – разве не права?
- Она моя жена.
- А я просто любовница. Ну, ты прав. Какие у меня могут быть претензии. Кроме одной, Миш: не надо было говорить о любви, понимаешь! Не надо было поднимать градус наших отношений, тем более, когда ты знал, что Лена ждёт ребёнка! Ты ведь знал! Зачем, зачем? Это же гадство! Ты меня этим привязал к себе, приковал, приварил, у меня шансов не осталось вырваться! А ты – знал!! – к сожалению, я уже кричала и не могла сдерживаться, не могла взять себя в руки и притормозить бурю. Мне было так худо, я даже не пыталась делать вид, что ничего не происходит, я забыла про Демона и была полностью открыта и беззащитна, слаба и адски несчастна. – Это всё, Миш, понимаешь? Всё!
