Красная армия

как здесь…
  50
Миха присмотрелся:
  - А у тебя чьё пэша?
  - Младшего сержанта Мамедова, моего командира отделения.
  - Мамед ведь череп? – спросил Миха у Кольки. – Что, черепам тоже подшивают?
  - Нет, просто вас много приехало. Вон и ара Аракелян припахал Шутова… Обычно дед или фазан даёт подшивать черепу, а череп передаёт работу духу.
  По коридору прошёл Флюзин. Трудно было поверить, что это существо прослужило полтора года. Вечно грязный, со смуглым от презрения к мылу лицом, в пожёванной не менее как четырьмя коровами шапке, Флюзин и физически походил на молодого: на невысокой, худощавой и сутулой фигурке выделялся разве что уродливый животик, предмет насмешек в умывальнике и бане. Сейчас чёрные бегающие глазки Флюзина что-то выискивали.
  - Головко? Чьё подшиваешь?
  - Котэ пэша, не видишь?
  - Григорию потом подошьёшь.
  - Ну, конечно. А другие – ничего?
  Флюзин похлопал глазами. Арасов и Чабаев о чём-то болтали, не обращая ни на кого внимания.  Все остальные – склонились над вышиванием. Шашков поднялся и торжественно понёс старшинскую робу в каптёрку.
  - Кириллюк, подошьёшь Остапу…
  - Сам подошьёшь, - Миха сказал и внутренне сжался от свое дерзости: Остапенко – тот самый рыжий и злой дед, который в первый день забрал у Романа фотку подруги. Все духи роты боялись остапенского тяжёлого, мутного взгляда и ненавидели этого водилу второго взвода.
  - Ты что, дух, опухаешь?.. Хочешь ночь не спать?
  Миха сидел молча. Неизвестно, чем бы всё закончилось, но в расположение зашёл Стёпа Петров, и Флюзин перекинулся на него. Напрасно Петров доказывал, что он целый день работал в автопарке, «подшаманивая» свой ЗИЛ-131, что ему полчаса нужно только на то, чтобы отмыть руки – Флюзин увёл его в бытовку. Вскоре Степан вернулся с чужим пэша и молча сел в уголок. Пришёл Шашков и виновато сказал, что Митяева зовут в каптёрку.
  - Зачем, знаешь? – спросил Миха.
  - Не-эт…
  - Что ты гонишь! Говори!
  - Да, короче, там старшина и Саня Памфилов что-то хотят поручить… Может, куда сбегать…
  - Ты постарался?
  - Ты что? Они сами его выбрали…
  Митяй ушёл, но быстро вернулся и, надевая шинель, объяснил:
51
  - В кочегарку – за жареной картошкой и в столовую за хлебом. Может, нам принесу.
  Выходя из расположения, Митяй столкнулся с Душманом, который шёл из умывальника по пояс голый, гордо выпячивая волосатую грудь.
  - Митьа-а? Куда?
  - Ходи, ходи мимо…
  - Чо?! Я твой убивай быстро!
  - Старшина посылает. Доволен?
  - Ну, иды, иды. Я разрешаешь…
  Митяй быстро ушёл, а Кириллюк и Шашков переглянулись.
  - Без его разрешения не пошёл бы, - усмехнулся Миха.
  - Ну. Деловой, как электровеник… Ему чётко: русского языка не знает, косит. Даже офицеры ничего не могут заставить…
  - Как в анекдоте: восемнадцать лет джигит, два года чурка, потом опять джигит…
  Тем временем Душман начал обходить сидящих и задираться: подразнил по-своему Курбанова, и тот, судя по всему, обматерил его на языке предков; сорвал шапку с Петрянина и закинул на верхнюю койку; потом начал щипать Грибанина за одутловатые щёки: «У-у, рожа…» Грибанин отворачивался. Вдруг что-то вспомнив, Душман покрутил головой: «Пети-а? Пети-а?» и, увидев Петрова, подошёл к нему.
  - Пети-а, подшива пришивай…
  - Я подшиваю уже Григорию, а ещё сам не умывался…
  - Не плачь, су-ука, - утешил Душман. – Остап пришивай – мой пришивай, - и, увидев в конце коридора земляка, который держал окурок и что-то кричал, Мирзоев побежал, попутно толкнув Миху и Кольку, которые поднялись умываться.
  - Маймун! – сказал Миха.
  - Ого, ты уже материшься по-ихнему!
  - С волками жить – волком быть.
  … До построения на вечернюю поверку оставалось около двадцати минут, когда Миха сделал все дела и даже немного покурил: Душман, пристыженный словом «жмот», отдал ему остаток сигареты. Миха зашёл в ленкомнату, благо все старослужащие сидели на втором этаже у телевизора, и решил написать письмо. Ни бумаги, ни конверта у него не было, только взятая у Кольки шариковая ручка. Миха пошарился за стендами и за спиной у одного из членов политбюро нашёл два конверта; потом открыл ящик с тетрадями для политзанятий, выбрал одну с подписью «Мирзоев», вырвал из середины двойной лист и сел к самой тёплой батарее.
  «Здравствуй, мамочка! – написал он вверху. – Служба идёт нормально. Сегодня ровно полтора месяца, как я уехал из дома…» Миха остановился. Что дальше? Новое место он уже обрисовал в предыдущем письме, о присяге и говорить не хочется… Написать, что едва не заставили работать на другого солдата, который всего на год старше? Или как вчера ночью
52
молодых поднял пьяный старшина и в течение часа читал мораль о том, что они обязаны беспрекословно подчиняться сержантам? Миха вспомнил, что времени у него совсем мало, сейчас будет построение, и застрочил: «А значит, осталась ерунда – двадцать два с половиной месяца. Наша часть, как я тебе писал, хорошая, большая. С молодыми обращаются бережно. Старшина Винокуров нянчится с нами, как с малыми детьми. Я как-то не мог подшить подшиву, так старшина показал мне и сам пришил. Старослужащие у нас молодцы. В столовой нас подкармливают, заставляют есть побольше, даже отдают всё сливочное масло. Им уже жрать неохота, потому что думают о доме. На улице холодно, но ты, мамуль, не переживай: ротный нас всё время держит в тёплой казарме. Слоняемся, мучаемся от безделья, ждём тепла. Вот и все мои коротенькие новости. А ремонт в квартире не затевай. Я скоро вернусь и сам всё сделаю. Пожалуйста, не мучайся с этими обоями одна. И навес на даче, уверен, потерпит год с небольшим. Я уже решил, как его перестроить. До свидания, мамочка. Миша. Передавай привет бабушке».
  После отбоев – их сегодня устроили всего лишь два – появился Митяй. Он подошёл ко второму ярусу в первом взводе и положил на Михину койку булку хлеба.
  - Жрите, - прошептал он. – Колька, поворачивайся сюда.
  Кровати Шашкова и Кириллюка стояли вплотную – не хватало места, - и Колька тут же придвинулся. Снизу заворчал водитель первого взвода Годжаев:
  - Что шарахаешься, дух? Спать не хочешь?
  - Иду, иду, - ответил Митяй и быстро зашептал:
  - Пока хлеб привезли, опоздал на поверку. Сидел в столовой. Каждый день в это время привозят, и можно после отбоя бегать в хлеборезку… Жуйте, я уже напоролся…
  Съели быстро: очень хотелось спать. Миха ещё глотал последний кусок, а в мозгу уже понеслись картинки сна. Он видел себя в какой-то казарме, странной, необычной. Те же армейские железные кровати с синими одеялами с тремя чёрными полосами в ногах, но на окнах – шикарные шторы и всюду – горшки с цветами… Он едва осмотрелся на новом месте, как всё начало затягиваться туманом и исчезать. Вдруг со стороны ленкомнаты кто-то позвал его по фамилии, и вокруг снова прояснилось. Миха проснулся. В полумраке дежурного освещения маячило скорбное лицо Петрянина.
  - Кириллюк, Рашид идёт в увольнение в воскресенье. Нужно приготовить ему парадку. Я – подшиваю всё, а ты – гладишь.
  - Что?.. Да.. Пошёл ты на хер, задрот!
  - Мне всё равно. Тебе завтра отвечать.
  - Стой! – Миха напряжённо искал выход, минуты сна для него сейчас были дороже золота. – Рашидов мне перед отбоем сказал, что всё делать будешь ты один, потому что ты ему с ужина не принёс пайку…
  - Так ведь…я Годжаеву ношу… А! Ему ведь Пахратдинов должен был…
  Но Миха уже спал. Ни по каким казармам он больше не ходил и никаких снов до самого подъёма больше не видел.

53

  Утро семнадцатого декабря началось с неприятности: дневальные на двадцать минут запоздали с подъёмом, и сержанты загоняли молодых, чтобы до завтрака успеть убраться в расположениях. Натирая паркет, Митяев выглянул в окно: земля покрылась новым снегом, а небо, едва пропуская солнечные лучи, выглядело мрачно и зловеще. Свинцовый отблеск портил белизну свежего покрова и превращал деревья в каких-то унылых призраков. «Фигнёво… - подумал он. – Опять снег убирать». И, приглядевшись, расстроился ещё больше: за окнами метался сильный вражеский ветер.
  В расположение зашёл Размадзе. Вытираясь полотенцем, он радостно сказал:
  - Во-о… Белый снег, как для заказ! Митяев, сколько до приказа?
  - Сотня.
  - Сто днэй до приказа… Скоро домой! Праздник, дух! Ти понял?!
  Вечером того же дня дежурным по батальону заступил парторг части старший лейтенант Морозов. Почувствовалось это быстро, точнее, услышалось. До самой половины одиннадцатого Морозов только и делал, что орал: если кто-то громко разговаривал, если кто-то шёл в умывальник раздетый или в форме, но с расстегнутой верхней пуговицей, если кто-то ходил по казарме в верхней одежде, если старшины закрылись в каптёрках и нужно было долго стучать, чтоб открыли… Досталось и дедам первого этажа, уединившимся в бытовой комнате.
  Довольный Головко шепнул Михе после ужина, что Размадзе сегодня подшивается сам, но это не радовало: раз стодневка, значит, деды будут пьяные, а пьяный или полезет в море, которое ему по колено, точнее, по край голенища сапога, или возомнит себя генералом. В батальоне повисло напряжение.
  Петров как обычно принёс с ужина пайку Остапенко, но тот отдал её своему духу. Это тоже не предвещало ничего хорошего. Стёпка сидел на корточках у прикроватной тумбочки и, растерянно озираясь, жевал. Когда Арасов сказал ему «чмо», тот быстро пробормотал: «Тебе хорошо, ты не работаешь, и тебе оставляют» и зажевал торопливее. Арасов рубил колоду по-крупному. Под предлогом болячек на ногах он снял сапоги и ходил в армейских кожаных тапочках. Функцией больного была охрана расположения от воровства полотенец, подушек и прочего: в каждой роте чего-нибудь не хватало, и по приказу старшины Арасову оставляли в столовой хорошую пайку, а кто-нибудь из молодых, едва успев поесть, должен был бежать, чтобы сменить охранника. Впрочем, такие  «колоды» завелись в каждой роте, хотя болячки на ногах, ласково называемые «розочками», имел почти каждый.
  После вечерней поверки Морозов покричал ещё минут десять и, решив, что нагнал страху на всю ночь, ушёл домой. Швердякинская рота легла спать с первого отбоя, молодые замерли, прошла минута, пять минут, десять… Ничего не происходило, и постепенно все уснули. Только Грибанин некоторое время уговаривал Шутова вернуть шинель, но после окрика Мамедова замолчал.
  Митяй спал плохо. Настывшие за день ноги никак не хотели согреваться под тонким одеялом, и он, проклиная ротного, не выдавшего днём валенки, ворочался с бока на бок, выискивая для пяток место потеплее. В голову лезла всякая чушь. Почему-то вспомнились похороны дедушки, ясно представилось кладбище, люди вокруг могилы. Воспоминания незаметно перешли в сон. На кладбище опустилась ночь, всё расплылось, затуманилось, мраморные надгробья превратились в старые, покосившиеся деревянные кресты, и Митяй стал проваливаться куда-то
54
под землю. Судорожные попытки выбраться ни к чему не приводили, и вот уже глубоко внизу замерцал бледно-красный фонарик. Ближе, ближе… Митяя затрясло от страха, он начал отчаянно сопротивляться и увидел, что фонарик приблизился вплотную.
  - Ну, проснулся наконец? – сказал Сичка, череп из их взвода, невесело ухмыльнувшись. – Иди сходи в ленкомнату… Старшина зовёт.
  - Ну как, Василь? – спросил со