требую, чтобы ты всегда была юной… хотя и этого потребовать хочется… но если ты и начнешь когда по женской слабости интересоваться делами людей, то ты интересуйся не слабостями их, как те бабушки, а пусть и непроявившимися, но доблестями их, как Паша – и твое сердце будет больше петь, чем тосковать… впрочем, я зря тебя этому учу; объект Пашиной любви все это помнит от природы.
***
Паша открыл дверь в город.
Все серое, серое, серое.
Все из серых плит. И дома, и небо.
Архитектор города, старик Мизантропыч, скончался, говорят, уже не в своем уме. Будучи, видимо, человеком мистически чутким, он начал вдруг слышать, как дома под землей, по подземным коммуникациям, с тяжелой ненавистью говорят друг другу:
- Глаза б мои тебя не видели…
- Сам урод…
И многое другое, что и подшили к диагнозу. Ненависть свою ко всему живому коробки эти передавали и тем, кто пытался в их полостях приютиться. Пьяненькие папаши и отчимы, просто так, без намерения, самым обычным житейским порядком, уродовали чье-то, лишь раз бывающее детство. Выходцы из этого как бы детства бродили шайками между домов и искали, кому бы чего как бы изуродовать…. Нет, это тема бесконечная, и я не буду сейчас обо всем об этом говорить; к тому же ты сама прожила здесь немного и сама все видела.
И знай, девочка: вся убогость архитектуры, вся тягостность отношений, какая бывает в промышленных городках - не отравили Пашу в начале жизни лишь потому, что среди всего этого неестественного мира он увидел тебя – и твоя красота, которую ты, может быть, до конца и не осознаешь, да и не нужно тебе это – простая твоя красота дала Паше такое глубокое насыщение, что, наполнившись ею, он уже не впускал к себе никакую неестественность - хотя и реагировал на нее по-прежнему остро. Начав с тебя, он уже начал копить в себе ценности самой высшей пробы - и все недостойное находиться рядом было отметаемо без мига колебаний. Негодуя на низость и горя в любви, созидалось в нем благородство высокого духа.
Затем, после скучных упражнений, пришла музыка, во всей своей силе; затем пришли книги – и подросток, прочетший вагон романтических книг, вышел из всей окружающей его серости к себе на балкон – с которого днем видна почти вся Русь, а ночью – все звезды.
Ему сейчас понятны многие сокровища мировой культуры; своей феноменальной музыкальной памятью он держит в себе целые симфонии. А устоять его хрупкой, почти детской душе против натиска всеобщего уродства помогла именно ты – и не знаю, узнаешь ли ты об этом…
Все, девочка, батарейки садятся. Хотел тебе про кочегарку еще рассказать… нет. Писать не смогу. Ты иди, милая, хорошая; а я с дядей с плохим поговорю.
Давай, редактор, шли офисного с деньгами. Все в рублях отныне. Я, кстати, прослышал, что в Союзе Баянистов культуролог какой-то сведения о Паше собирает. Уж очень ладно на мелодии Пашины стихи русских поэтов ложатся. Не начать ли мне туда рукописи мои пересылать?
Нет, не могу я заканчивать на такой ноте. Я попрощаюсь с тобой, девочка. А представь: родители отдали Пашу учиться игре не на фортепиано, а на баяне. Ведь взять к тебе под окно баян они могли и разрешить… Что бы тогда вышло? Подумать боязно!
Рукопись шестая.
Приятно удивлен, редактор, Вашей вдруг проснувшейся щедростью. Не хочу говорить – совестью. Не хочу думать, что есть связь между Вашими подарками и моей попыткой шантажа; я не любитель прижать кого-то каким-то способом. Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Огромная Вам благодарность за лампу и инвертор. Я догадывался, что подобная техника есть где-то, но что ее можно так просто купить – не знал. Все перепады нашего дохлого напряжения ей нипочем. Лампа дает свет яркий, ровный, писать – одно удовольствие.
Но удовольствие это я растягивать особо не буду. Три последних дня Пашиной с нами жизни – вот цель этой рукописи; постараюсь быть, как Вы говорите, корректней.
Да, и за вино спасибо. Конечно же, с Пашей мы пили совсем не то. Паша настолько непримиримо ненавидел современность, что и вина-то у него были не моложе столетних. За дороговизной мы пили их так, как пьют бедуины свою последнюю воду…
Да, ушло то времечко…
А привязанность Пашину ко всему старинному заметить было легко. Зажигалкам он предпочитал спички. Будильник у него был механический, а не электронный. На ламповом своем приемнике, древнем и долго нагревающемся, он умел отлавливать в эфире голоса давно пропавших радиостанций! Сама собой приходит догадка о сути его конфликта с настоятелем – и в Бога верить Паша не хотел по современному, а искал веры какой-то древней, исконной… вот… С чего у меня мысль-то соскочила? А, с вина. Доброе было вино – только из-за него одного хочется пожить во времена оны…
А теперь, видно, мне придется восполнить количеством качество. Целый ящик! Я сначала подумал, что по ступенькам ползет кочегар, попросить опохмелиться – а это Ваш офисный с ящиком кряхтит.
Как интересно придумали… Стали расфасовывать вино в литровые коробки по литру, как молоко. Наверное, для перевозки удобно. И откуда пришел к нам нектар сей? Литрик-то я сразу выпил, для пробы… горьковатое… так, из Аргентины нектар сей. Красное полусладкое. Не отыскал бы наклейку, если бы не Ваша лампа.
А вино мне сейчас кстати. За дела грязные и тяжелые браться легче, слегка приняв на грудь. Ведь предстоит мне говорить об обывателях – и безрадостен будет сказ мой. Еще одну коробочку открою… итак. Открыл Паша двери подъезда своего, чтобы сходить в ларек донны Барбары, купить на долгую смену из еды кой-чего. Но увидел он бабушек, а пока я о другом говорил, еще и обыватели подошли. И выходить из подъезда стало совсем опасно – могли привлечь к разговору, а точнее, принудить выслушать все накопившиеся на тот момент к нему обывательские претензии. И прощай, идея созревающая.
Обыватели.
Как ревностно заботливый хозяин охраняет границы своих владений, так рьяно обыватели Пашиного подъезда берегли свою ограниченность.
Они считали, что знают все, что нужно для жизни знать, и чтобы теперь все правильно применять, больше знать ничего не надо. И если какое-либо новое знание угрожало их душевный комфорт пошатнуть, то оно отвергалось с энергией – как и источник, из которого знание это попыталось к ним подобраться.
В устоявшееся сознание обывателей не могло быть впущено ничего, не вписывающееся в уже давно сложившуюся систему ценностей. Чуть что не то – и отвергалась как досадный хлам любая, пусть даже Благая Весть!
Идеи, а точнее сказать, правила жизни, составляющие основу обывательского мировоззрения, были, как и полагалось конституцией страны, демократичны и равноправны. Выделяться ничему было нельзя, все обязано было быть ровным. И от того не входить в сердца одно глубже другого.
И ничего глубоко не входило. Все впечатления жизни – дела семейные, инфляция, новые выходки не дающего поскучать губернатора, сплетни из жизни звезд, мода, вполне вероятная перспектива вечных адских мук, войны с «жилтовариществом», повышение пенсии, чьи-то семейные дрязги – все, все имело для обывателей цену равную, оставаясь лишь на поверхности восприятия. «Тем, кто ложиться спать, спокойного сна»!
К тому же обыватели смотрели телевизор. Они слишком много смотрели телевизор. Быть в курсе всего они считали как бы гражданским долгом. Обыватели всегда смотрели телевизор – и от того все суждения их были настолько предсказуемы, что суждениями своими они очень обрадовали приехавшего как-то раз из правительства редкого специалиста – «корректировщика вектора гнева народного». Посидел он на лавках, послушал, поулыбался и пожал вдруг всем руки с благодарностью.
Предводителем обывателей был, бесспорно, сам Дарвинюк. Человек лет пятидесяти, дородный, большой и ростом и животом, с хорошо поставленным голосом оратора – он звучал везде, где появлялся. Сейчас он звучал на лавках – и каждое слово его, умением жить подтверждаемое, входило в сознание обывателей, как основа их личных мыслительных процессов.
Был, говорят, один мужичек, который самому Дарвинюку возразить попытался… Но мысль его была новая, и мужичка за то зашипели сразу. А потом и вообще с лавок выжили.
Да, жить Дарвинюк умел. И умение это он демонстрировал всем, кого видел. Людей он, кстати, видел самым разным взглядом.
На губернатора и иных высших его вечно улыбающееся лицо смотрело с преданностью друга, сорадующегося успехам. Человеку с таким лицом всегда приятно рассказать о всякой удаче, и даже к плодам удачи приобщить. На людей же средних или равных Дарвинюк смотрел уже менее пылко. Люди простые, незнатные получали взгляд лениво-заинтересованный; при кочегарах же или людях заведомо невыгодных Дарвинюк совсем расслаблялся. Улыбка его чуть жирела, и он не стесняясь, как-то по жабьи собеседником забавлялся.
Это был взгляд изобретателя пестицидов, смотрящего в микроскоп на судороги блох!
Да, сказать по правде, Дарвинюк умел жить. И умение это, даже можно сказать – искусство – заключалось у него в просто правильном использовании всех возможностей текущего момента. Карьеру свою, к примеру, он начинал простым преподавателем марксизма-ленинизма в каком-то гуманитарном вузе. Затем стал читать лекции по востребованным на тот момент формам теории эволюции. Здесь-то у него и открылся основной его талант.
Используя весь свой псевдонаучный багаж, могучий голос, дар внушения – Дарвинюк мог любого в чем-то сомневающегося студента убедить в том, что волноваться за страну не надо. Существующий на данный момент строй… или режим, или порядок вещей, в котором живем… в общем, все обстоятельства нашей жизни получены нами в результате эволюции социально-политических процессов жизни общества; эволюция же, самая любая, всегда прогрессивна по определению. Никогда не нужно грустить по любому ушедшему строю; никогда не нужно дергаться и желать использования в настоящем любых, пусть даже лучших достижений любого прошедшего исторического периода; вспоминать же ностальгически жизнь страны сто лет назад и вообще есть мракобесие и атавизм… так вот горячился Дарвинюк перед студентами – среди которых могли быть и ищущие истину души.
Вот тогда-то кто-то наблюдательный и поручил ему писать на темы эти, любому режиму полезные, статьи в городские газеты. И аудитория Дарвинюкова возросла многократно. Статей я этих не читал, помня совет перед обедом большевицких газет не читать, но догадываюсь, что в них Дарвинюк умел примирить самого обездоленного кочегара с самой горькой его действительностью. Плохо живем? Нищаем? Но такова фаза развития, и если нищать научно, без озлобления, то все равно все будет, после этого перманентно-переходного периода, все хорошо. И пусть пока неизвестно – когда, и пусть пока неизвестно – кому, но будущее, пусть самое мрачное, всегда лучше настоящего, хотя бы тем, что его пока нет…
Поначалу статьи
