начальственному прогульщиков и нерадивых, но, как говорится, людей не пас (не подлавливал — то есть). Разумеется, мы все по-жлобски злоупотребляли доверием Ивана Владимировича. Как же иначе?.. Но зато любили его... Возможность потерять такого начальника привела всех нас в уныние
Глава 4
Жаль, но мне не довелось быть очевидцем первого выхода Тараторкина на работу — отправили в командировку. Порой случаются в жизни события, которых жаждешь, которые предвкушаешь, словно они красочное сценическое действо, а сам ты — зритель. Душа алчет бесплатного зрелища, этакой увлекательной мизансцены, неподвластной режиссерскому замыслу, от которой получаешь настоящее удовольствие, сродни эмоциям завзятого театрала. Так вот — не удалось мне стать свидетелем неловкости, свойственной каждому новичку, увидеть наэлектризованную картину и ее немых участников. Как повел себя Антон? Почуял ли недоброжелательность навязанных судьбой коллег, успел ли еще больше восстановить их против себя? И все это в лицах, в лицах... Мне, конечно, рассказали о возникшем чувстве общей неловкости, но я не испытал сопричастности. Скорее всего, это пошло мне на пользу...
В четверг, опоздав на троллейбус, я появился у заводской проходной с задержкой в двадцать минут. И у турникета лоб в лоб столкнулся с озабоченным Тараторкиным.
— Ты куда, — удивляюсь неожиданной встрече, — на работу вышел?
— Да, — отвечает спешащим тоном. — Еще в понедельник, а сейчас надо сдать обходной на старом месте.
Мне ничего не оставалось, как буркнуть ему вдогонку:
— Давай, давай, скорей рассчитывайся! — я не успел даже вызнать, как пришелся наш отдел Антону, парень прошмыгнул и исчез.
Сослуживцы курили в проходном коридорчике, как и везде, трудовой день начинался с обстоятельного перекура. На работу нужно настроится, накачать себя никотином, чтобы мозги одеревенели, чтобы стать роботом. Ну «как съездил?» — махаю небрежно рукой, мол, как всегда — хорошего мало.
Волошина в кабинете на оказалось, верно, на планерке у начальства. Курильщики цепочкой потянулись вслед за мной в кабинет. Разумеется, заговорили о Тараторкине. Особенно злобствовал интеллигент Полуйко, окрестил новенького «е***ым делопутом» (как выяснилось, Антон слишком запросто повел себя с инженером, а тот зажлобился).
Ольге Семеновне Тараторкин «совсем не понравился»:
— Ну и деятель, ну и деятель?! («Деятель» — первая и самая прилипчивая кликуха, присвоенная Антону в конторе). Только вошел и сразу — где мой стол? Я ему: «Молодой человек, у нас все занято!» — так он пошел к начальнику, тот его, Михаил, на твое место посадил (мой прежний стол смыкался с местом Ольги Семеновны). — И она мне сразу, — ты, Миш, лучше переходи сюда, пусть деятель с Волошиным остается.
— Весь импортный, даже смотреть неприятно, шмоточник спекулянтский! — вставила машинистка Зиночка (девушку можно понять, ей бы такой прикидон).
Даже техник со среднетехническим образованием Клавуся не удержалась:
— Все у них в строительном тресте лучше: и кабинеты светлей, и столы полированные, и телефоны у каждого...
— Ну и сидел бы там, чего к нам пришел, ишь деятель! — заключила Ольга Семеновна.
— Хе-хе — подал голос Павел Васильевич, — говорит мне: «Зачем сколько старья разложили?» — указал на кипу папок. — Без этого «старья», брат ты мой, соображать надо — завод сразу встанет. Грамотей нашелся какой?..
— Да, братцы, — посмеиваясь про себя, выслушиваю недовольство сослуживцев, — тяжеленько придется Тараторкину. Ну уж коль назвался груздем — полезай в кузов!..
Час спустя я и сам оказался ничуть не лучше коллег, гнусное чувство нагадить ближнему овладело и мной.
По делам зашел мастер Чернышев. И я первым делом стал подличать (не подберу слова верней):
— Федорыч, видал нашего новенького? Ну, того, что при тебе заявление приносил... Ну, того, что по блату взяли...
— А где он? — не въехав сразу, по душевной простоте поинтересовался мастер.
— Отпросился, — я съязвил ехидно, — по личным делам?! — и поднял интригующе палец вверх.
— Приняли деятеля на нашу голову, — приняла от меня эстафету Ольга Семеновна. — То ему не так. Это ему не этак, сразу видать — хлюст порядочный.
Ненавистно разом стали протестующе поддакивать и остальные.
— Зря вы так, — спокойно реагировал Чернышев, — возможно, он неплохой парень... Чего вы на него наехали? Чем уж вам так насолил-то?
Трезвое замечание стороннего человека меня неприятно задело. Я понимал справедливость сказанного, но в тоже время ощутил глухую неприязнь к Чернышеву. Чувство, подобное необузданному упрямству: знаешь, что неправ, но все равно усераешься, доказывая обратное — и уже считаешь оппонента личным врагом.
А Чернышев оказался молодцом. Он пошел вразрез с общим мнением. Обыкновенно, когда толпа кого-то хает, лучше не попадаться под каток общего суждения, раздавят и тебя. Здравая позиция — поддакивать. Толпа зачтет проявленную любезность — примет за своего и ... не тронет.
Чернышев личность (пусть даже в нашем маленьком масштабе)! А кто я, тогда получается?.. Обыкновенное ничтожество, — туман, застивший мозги сослуживцам, дурманит и меня... Да нет, все обстоит гораздо хуже. Я сам преднамеренно заморочил им мозги, сам раздул кадило ненависти. Понимаю все, а не каюсь, так и хочется сказать по Гоголю: «Подл человек!..» Не умаляя достоинств Чернышева, добавлю, что честная позиция или поступок еще мало о чем говорят, но вот лживый — есть сигнал. Человек оступился, оступаясь — падают...
Я намеренно остался за своим столом в общей комнате и, когда Тараторкин вернулся, сотворил застегнутую на все пуговицы неподступную личину. Мол, ты мне не сват, не кум и уж тем паче не друг — у нас нет ничего общего с тобой... Разумеется, внутри я испытывал уязвление от такого камуфляжа, но (проклятый конформизм!) солидарность с остальным отделом мне была дороже. (Сообщники, ополчаясь против выбранной жертвы, всегда питают друг к дружке теплые чувства — но это эфемерное состояние).
Тараторкин, будь он неладен, упрямо хотел закантачить со мной. Мне оставалось лицемерно (и нашим, и вашим) вилять хвостом. По сути, я ведь не враг Тараторкину, да и зла ему не хочу. Надеюсь, никто не раскусил мою двуличную игру...
После обеда Волошин, при всех отозвав меня в сторонку, чтобы видели деликатность возложенной миссии, поручил мне прогуляться с Антоном по территории завода, показать парню наше производство. Ваньчок считал меня своим в доску, оттого верил, что я не переметнусь на сторону конкурента.
Не скрою, такого ряда поручения мне по душе. Нелишним было показать начальнику свою преданность, я малость пофордыбачился — якобы, а стоит показывать, может и так сойдет. К чему такое отличие, они (новички), то приходят, то уходят, глупо их водить с экскурсией по цехам. Мои слова были бальзамом для ваньчковой души, он полностью солидарен со мной, но культпоход отменить нельзя (видно, велели свыше). Но шеф нашел выход:
— Да ты особенно не старайся, коли так... Поманежь его в литейке, в пропарке, дай понюхать наших «вонизмов», пусть знает, куда попал, чай, не к теще на блины...
Перед Антоном я постарался развеять туман утренней черствости. Стал самим собой. Искренне признаюсь — я не питал к нему зависти, мне до фени его связи и блат. На правах старого знакомого, балагуря о пустяках, провел его по заводу. Как заправский гид рассказал историю завода, не преминул поведать забавные былички о прежних начальниках (разумеется, со слов старожилов). О Бормане умолчал — сработал инстинкт...
Наш заводик небольшой, обошли в полчаса. Мне удалось показать Тараторкину, что я тут уважаемый человек (излишне часто здоровался за руку с буграми и знакомыми мастеровыми, осведомленно характеризовал каждого). И главное, я дал ему понять, что меня стоит держаться. Новичку нужна поддержка, необходимо скрасить неприязнь, которой пропитался отдел, ведь нельзя человеку обретаться во вражьем стане. Я малость возомнил себя благодетелем, во всяком случая, роль покровителя пришлась мне по сердцу.
Напоследок я все же решил выполнить пожелание Волошина, показать Тараторкину литейный цех отнюдь не в качестве пугала. Присовокупил попутно о дореволюционном наследии, о купцах Силиных — бывших владельцах, иронизировал, что литейка, как по облику и оснащенности, так и по условиям труда, осталась на дореволюционном уровне братьев Силиных. В цеху Антону в глаз попала соринка, пришлось спровадить малого в медпункт, на том и расстались.
Вернувшись в отдел, я сотворил постное лицо, якобы роль гида донельзя психологически отяготила меня. Копошилась дурная мыслишка: а вдруг Тараторкин сочтет наши отношения слишком уж приятельскими, выставит их напоказ — в каком свете тогда расценят меня сослуживцы? Будто убеждая себя, задумчиво вымолвил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Нет, Тараторкина ни за что не поставят на место Волошина. Он ни хрена ни в технике, ни в производстве не соображает, — для чего я инспирировал подлючий интерес к Антону, сам не знаю, но все согласились — новичок вовсе не кандидатура на место начальника отдела.
Странно, но мне показалось, что фамилия Антона уже не режет слух коллегам, никто не судачил, не злословил на тему пресловутого блата. Перегорело. Да, так и есть, после нервического возбуждения, порожденного нехристианскими страстями, наступает вялое равнодушие, апатичное упование на «авось». Нервная система хочет отдыха, покоя. Ну и ладненько, так даже и лучше...
Флюиды спокойствия и смирения обволокли отдел, каждый в одиночку занимался сокровенным, воцарился мир и благодать. Хочется уснуть, укрыв голову тяжелым теплым одеялом...
Даже возвращение Тараторкина прошло незаметно, все замерло в дреме. Антон, должно глотнув застойного воздуха, молча шмыгнул на отведенное место, не подал ни звука (слава богу, и ко мне не подошел, хотя бы поблагодарить за санчасть). Он отрешенно углубился в изучение пыльных папок производственных инструкций. Интересно, какой раз за истекшие четыре дня он их перебирает?..
Расходились по домам мы тихо, без обыкновенной оживленной суеты в конце рабочего дня. За проходную мы вышли втроем: Тараторкин, сорокалетний инженер-конструктор Рыбкин и я. Нам с Рыбкиным по пути, пожав на прощание руку Тараторкину, справляюсь у инженера, мол, как ему новенький?.. Спросил не ради интриги, а так просто, больше даже по небезразличию к Антону.
Надо заметить, что Рыбкин по своей природе незаметный человек, начальство, когда он попадется на глаза, помыкает им, даже третирует, а так, что он есть, что нет его. Оригинальных суждений от него нечего ждать, да и существует ли у него собственное воззрение — вопрос. Но изрекаемое им мнение есть усредненное выражение взглядов сотрудников отдела, а может, и всего нашего народа в целом. Ответ конструктора еще раз подтвердил мои догадки, что коллеги уже смирились с новым человеком, житейская мудрость возобладала над пустым фрондерством. Рыбкин ответил так:
— А Антоха-то?! Кто его знает...
