животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это оказалось непосильным делом. Конь хрипел и смотрел на них страдальческими глазами, по его храпу текли слезы. Отец Александр не выдержал и закрыл лицо руками.
– Надо его пристрелить, чтоб не мучился, – сказал Григорий. – Барин, у вас есть оружие?
– Сейчас посмотрю у товарища, – сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были остаться в маузере патроны.
Иннокентий по-прежнему то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температура за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели маузер, нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не собирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез вверх к дороге.
– Давай ты, – приказал Арон Григорию.
– Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормильцев.
Арон поспешил выбраться на дорогу вслед за батюшкой и слышал, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнесшиеся по окрестности.
– Ваш товарищ болен? – спросил отец Александр, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия, – он кажется без сознания, не тиф ли?
– Нет, не тиф.
– А куда вы направляетесь, позвольте полюбопытствовать?
– В Новомосковск, а оттуда в Полтаву.
– Сейчас туда вы не доберетесь, да и казаки кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?
– Ты, барин, того, не бойся, – засуетился подошедший Григорий, – говори все, как есть. Отец Александр поможет.
– Не знаю, кого они ищут, – недовольно буркнул Арон, – но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.
– Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведываться. Ночью отдохнете. Лошади отдохнут, да и погода, глядишь, наладится. А утром Григорий отвезет вас прямо в Полтаву. В Новомосковск ехать опасно.
Батюшка легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега. Арон слышал, как они опять стали говорить о его коне Красавчике, о том, что не было особой надобности ехать в город за досками, а он поехал, да кто знал, что начнется такой снегопад.
Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх, и, наконец, в конце улицы показалась церковь и рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок.
Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу.
– А где Красавчик? – спросила она, с тревогой всматриваясь в лицо мужа и не отвечая на настойчивые поклоны Григория.
Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно посмотрела на Арона, кивнувшего ей головой.
– Пожалуйте, люди добрые, в дом, – сказала она ласковым певучим голосом.
Григорий и Арон перенесли Иннокентия в небольшую комнату, указанную матушкой, – всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.
Матушка Ефросинья маленькая, худенькая, в белом платочке на голове, ловкими движениями стащила с больного одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокентий в тепле пришел в себя, удивленно рассматривая незнакомую комнату и образа на стенах. Женщина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать для него лечебные травы. По всему дому сразу поплыл душистый запах мяты.
Арон подсел к Иннокентию на кровать.
– Тебе плохо? – участливо спросил он.
– Сейчас лучше. Как мы сюда попали?
– Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания, и он предложил у него переночевать.
– Я тебя подвел…
– О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, и брат ее мужа вытащил у тебя пулю…
– Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.
Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, и был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.
В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных носках, вошла матушка и стала поить Иннокентия горячим отваром.
– Ну вот, – сказала она, радостно улыбаясь, – глаза уже закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.
На минуту заглянул священник. Он был без рясы, в простой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался и от обеда, и от чая. «Ну, это, как вам будет угодно!» – батюшка недовольно сморщил лоб и приказал супруге подавать на стол. Та засуетилась, сняла со шкафа скатанную перину, разложила ее рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и торопливо скрылась за дверью.
Арон с удовольствием растянулся на мягком ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, а сейчас не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Кешей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.
В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали земельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись разговором, он снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему замечания. Эта маленькая, худенькая женщина, видимо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.
«Что за странный этот священник, – размышлял Арон, – состоит под присмотром урядника. Наверное, заделался в социалисты и мутит с кафедры свою паству».
Отец Александр, действительно, был незаурядной личностью. Ни к какой партии он не принадлежал, но находился в оппозиции ко всем местным организациям: Земскому совету, губернским властям, волостному правлению, даже уездному училищному совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучителем своей дочери, недовольный тем, как тот преподает детям Закон Божий. Дело дошло до самого Архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от сильных мира сего. Особенно вырос его авторитет, когда он чуть ли не силой заставил общину отменить свое решение выслать в Сибирь 11 односельчан, провинившихся в ее глазах.
– Мало вас полиция и власть донимают, – кричал он на всю площадь, – так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит.
Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание крестьянину от волостного правления или другого местного органа, он разражался бранью и посылал от своего имени в высшие инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу истцов. Для неграмотного крестьянина он был и защитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Полиция его считала не только опасным «оппозиционером», но и бунтовщиком. Урядник Филин докладывал в губернское жандармское управление, что батюшке народ верит, как самому Господу Богу, и ему ничего не стоит настроить людей против власти.
Голоса в соседней комнате стихли. Матушка еще раз зашла в их комнату, склонилась над Кешей, пощупала его лоб и довольная, что жар спадает, перекрестилась перед висевшей над его кроватью иконой Богородицы, чем-то очень напоминающей Арону Лизу – вот до чего он дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Матери Божьей. Затем матушка перекрестила Кешу и тихо зашептала над ним: «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…».
Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.
…Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна и слышит, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирается посадить новые саженцы слив, и мама дает ему советы. Арон приподнимается на подушке и видит их обоих – молодых и счастливых. Отец – высокий, плечистый, с большой копной черных кудрявых волос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама – стройная и красивая в легком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь «скарлатина». Дав указания отцу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле и ласково гладит его по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая и нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.
Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молитвы.
– Фима, – волновалась мама, – у Арона температура, ему нужен абсолютный покой.
– Покой дают только молитвы, – отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.
– Ты можешь почитать их один…
– Ты тоже иди почитай их в своей комнате, – повышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, – и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.
Арон тогда не знал, что его жизнь висела на волоске, и врач сказал родителям, что положение ребенка безнадежно. Он дал совет усиленно молиться Богу: «Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном». Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.
Через две недели болезнь отступила, и вскоре он со своими друзьями мог уже гонять мяч на пустыре и играть в чехарду. Отец все время повторял: «Благодари Бога». И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, а мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, выпрыгнув из окна и спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения сада. То же самое происходило у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей. Напрасно просил он тогда у Бога помощи и вздевал руки к небу. Небеса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других граждан.
У Арона выступили слезы. Он давно уже не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заводил недолгие романы. Последней из них была Люся Янкелевич, сестра его университетского товарища Янкелевича. Хорошенькая, милая девушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня любишь? Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое увлечение, но не больше. Лиза – другое дело. Его буквально обожгла ее красота. И характер – дерзкий, упрямый,
