императора Николая II, который Станислав так и не закончил. Сергей, знавший польские реалии, припомнил, что в августе пятнадцатого года персонал, учебные материалы и оборудование института эвакуировали сначала в Москву, потом в Ростов и Нижний. И уже в Горьком на этой базе создали действующий и поныне индустриальный институт. Тут же кольнула неуютная мысль, опять всплыла Вильна, а главное — Вероника и ее отец Хаим Пасвинтер, виленские беженцы. Прямой связи с самим Сергеем нет, но при желании все что угодно лиходеи притянут за уши.
В четырнадцатом Заславского мобилизовали, но на фронты империалистической, а затем гражданской войн не попал, удачно причислен к железнодорожному ведомству. Поначалу поляк обретался в Смоленске, работал в управлении Западной железной дороги. Затем, в тридцать шестом, переведен в Кречетовку на должность руководителя станционного технологического центра в ранге заместителя начальника станции.
— Опа, ни хера себе! — чуть не воскликнул Воронов. — В самую точку попал, выходит, Заславский владел текущей информацией по железнодорожному узлу. И еще одна закавыка, непонятно, с какого такого перепуга инженер поменял областной Смоленск на далекую от Москвы провинциальную Кречетовку... Тут и гадать нечего, технолога намеренно подвели к такой должности, и как раз на этой узловой станции.
Так, так... а семья Заславского... Жена Гражина Брониславовна, девятьсот первого года рождения, уроженка Вязьмы, вышла замуж за Заславского в двадцать девятом году. Работала в том же Управлении дороги, в Кречетовке — стала домохозяйкой, болела по-женски. Скажем так... — не фигура... Дочь Епифания (какое редкое и красивое имя)тридцать второго года рождения, — неразумный ребенок, только десять лет.
У Сергея чуточку отлегло на душе. Слава Богу, что хоть Гражина не виленка. А то капитан уже подспудно приготовился к касательству вдовы с семьей Пасвинтер. Этого еще не хватало...
Итак, дальше вербовка...
Заславский завербован постояльцем гостиницы «Северной» на Сущевском Валу — квартировали двое суток в одном номере. Заславский числился в Москве на курсах повышения квалификации. Подселенца звали Ершов Илья Петрович, якобы инженер путеец из Твери. Но это, разумеется, обыкновенная лажа. Ершов подцепил Заславского на крючок, сфоткав со съемными проститутками там же, у себя в гостинице, в самых фривольных позах. Вот, подлец, сам же и нанял этих вертихвосток... Грозился предъявить гнусные карточки жене и начальству. Взамен просил технико-эксплуатационную характеристику Кречетовки с детальной специализацией путей сортировочного и приемоотправочных парков. Заславский, вместо того чтобы сдать гада органам, струсил (говорил ради сохранения семьи) и подчинился, принял предложенные агентом условия. Но пора оговориться, пошел на сотрудничество с врагом не задаром, денег отщепенцу перепало предостаточно. За месяц Заславский подготовил нужные бумаги, причем информацию собрал доскональную.
Но Семен Машков опередил предателя. Поляк однажды проговорился, потеряв бдительность, и смутил снабженца на безобидных косвенных вопросах, заданных на авось в застольной беседе. Семен, заподозрив поляка в измене, как бы ненароком заявился на квартиру к Заславским, когда глава семейства отсутствовал. Хлебосольная Гражина засуетилась, оставила парня одного в кабинете мужа. Машков знал, зачем пришел, быстренько обшарил письменный стол. И вай-вай, какая шикарная находка!
Взяли Заславского тем же вечером. Поляк даже не предполагал столь скорой развязки, раскололся сразу и обо всем подробно, даже в живых картинах, рассказал на следствии. Документацию полагалось спрятать в обусловленный тайник в пределах станции, в качестве условного знака нарисовать черной краской на стене кирпичного пакгауза яблоко, пробитое стрелой. То ли тут намек на стрелу Амура в «яблоке раздора», немцы, конечно, знали греческую мифологию, считая русских в том профанами, то ли этот «der Apfel» как-то соотносился с Кречетовскими садами — пойди теперь разбери...
Тайное стало явным. Заславский давно состоял в разработке у немецкого агента в Кречетовке. Знали слабости инженера, насущную потребность в деньгах (жена больная), подгадать командировку не составило труда, устроили подселение, проститутки, вербовка — сценарий четкий и незамысловатый. Как, в сущности, просто... Ну а дальше концы в воду, немцев выгодно отличает предусмотрительность — умело подчистить за погоревшим информатором — их козырной конек.
По ходу чтения Воронов отметил низкое качество работы местных органов. Странно, но в Главном управлении ничего не знали об аресте по статье за шпионаж инженера-железнодорожника. Перспективы открывались заманчивые — транспортники стали практиковать игру в поддавки, подсовывая немцам ложную информацию.
Скорее всего, местные энкавэдэшники суетливо прокололись, задержание произошло не скрытно, впопыхах. Определенно немецкая агентура тотчас узнала об этом и успела предупредить присных лиц. В итоге территориалы даже на след вербовщика Ершова не вышли. Работали топорно не на прямую с центральным аппаратом контрразведки, а окольными путями, через личное знакомство. И вот результат кумовства. В итоге и тут, и в Москве, чтобы не намылили шею за допущенные оплошности, спустили дело на тормозах.
Да уж, такая нерадивость не редкость в казенном ведомстве. Да и предъявить претензию теперь некому, в то время начальствовали другие, а столичные покровители — те далече.
Ну а на чем погорел Григорьев?..
Григорьев Алексей Васильевич — 1887 года рождения (еще не старый человек), русский, уроженец Покровской слободы (с 1914 года город Покровск, ныне Энгельс — до 1941 года столица Автономной республики немцев Поволжья, теперь райцентр в Саратовской области). Отец из волжских хлеботорговцев средней руки (найден купец с такой фамилией в саратовском реестре), мать — лютеранка, немка по происхождению. Странный семейный симбиоз, подозрительная биография получается... вот и немецкая составляющая... Учился в Саратовском Александро-Мариинском реальном училище. И еще всплыла одна интригующая несообразность... Будучи записан как русский, получал стипендию Эттингера для немцев лютеранского вероисповедования (сам сдуру проболтался на следствии). Выходит, что этот Григорьев — von den deutschen, а уж потом переписался в русские. Как известно, немцы щепетильный народ и за красивые глазки не разбрасывались именными стипендиями. Вероятно, и имя Григорьева изменено, точнее русифицировано, а прежде Алексей именовался Алоисом Вильгельмовичем (фамилия растворилась), вот из-за этого «кайзеровского» отчества, видимо, и пришлось поменять имя и национальность. Только почему, ведь до начала войны с германцем оставалось еще много времени?
Воронов, подумав, сделал допущение: «А Алексей не приемный ли сын русака Григорьева? Отвратительно поработали саратовские товарищи. Следовало поднять подноготную купца-хлеботорговца. Уж не вдовушки ли лютеранки капитал послужил купеческому становлению Григорьева-старшего, вот и пришлось альфонсу усыновить приемного сынка, дать отчую фамилию. Ну а прежние связи жены среди поволжских немцев позволили мальчику сиротке получать именную стипендию. Вот так похоже на правду получилось...».
По окончании училища Григорьев ходил в конторщиках, затем работал бухгалтером в заволжской линии Рязано-Уральской железной дороги. До начала Империалистической жительствовал в Саратове, мобилизации не подлежал. Но это записано со слов подследственного, запросы в саратовское УНКВД не дали положительных результатов. «То ли саратовцы совсем мух не ловят, то ли архивы по большей части намеренно похерены...»
Воронов опять задумался: «А если волжане добросовестные ребята и сведений о Григорьеве по правде не нашли, таковых попросту нет. Алексей мог в те годы обретаться вне Саратова. Какой там высвечивает год... парню двадцать — девятьсот седьмой... Семь лет околачиваться неизвестно где, само собой, выпал из российских архивов. Легко допустимо, что прозябал у родственников в Германии, а что тут такого... Вот и подцепили там сироту ребята из кайзеровских спецслужб, а может, даже из отдела III B.
Потом он вновь объявился в России. Но опять непонятно, поменял губернский город на задрипанную Кречетовку. Хотя логично — заметал следы. Ух, мать честная... числился аж старшим конторщиком... Определенно постарались ребята полковника Николаи — шефа германской военной разведки. Теперь уже все совпадает, наверняка Алексей Васильевич, или как там обозвали, «трудился» на соплеменников еще с Первой мировой войны.
После революции Григорьев работал поэтапно и бухгалтером, и экономистом на ведущих предприятиях узла, перед арестом являлся старшим экономистом паровозного депо Кречетовка. То есть в полном объеме владел технико-экономическими показателями, вел штатные расчеты, короче, играл одну из первых скрипок у паровозников станции. Да, славненькое дельце...»
С орсовским снабженцем Машковым экономист завел дружбу как завзятый выпивоха — любитель выдержанного армянского коньяка. Никому не тайна, что таковой предназначался только старшему комсоставу НКПС. Господи, ну какая проза... Машков целенаправленно, из разу в раз выстраивая убедительные силлогизмы, на примерах культуры и науки провоцировал экономиста на сочувствие к немецкой нации. И в то же время снабженец нещадно ругал фрицев в застольных беседах, в противовес недавним выводам уничижительно обзывал этот народ негожими словами. Заодно, а здесь просматривалась логично предусмотренная связь, ругал чуть ли не площадным матом евреев, завзятых нехристей и кровопийц. Тем самым вводил Григорьева в ступор такими провокационными суждениями. Получалась взрывная смесь из квасного патриотизма, ярого антисемитизма, завистливого преклонения перед Западом и Германией, форпостом цивилизации — как такое уложить в голове одного человека... На том и основан хитрый иезуитский расчет: притупить осторожность Григорьева, не дать фольксдойче почувствовать угрозу, несомую Машковым. Ведь человек, у которого каша в голове, неспособен на выверенные поступки, и, следовательно, потаенные амбиции непременно вылезут наружу.
Григорьев поначалу невразумительно лепетал о цивилизованности и прогрессивности немцев, одаривших мир когортой гениальных личностей. Потом, осмелев, стал в пьяных дебатах намекать на антропологическое превосходство германцев над другими народами. Соответствующе, еврейской теме уделял неукротимо пристальное внимание. Тут уже попахивало нацисткой идеологией. Вот так и опростоволосился. Попал как кур во щи... Семен поднажал с явным умыслом и уже не сомневался, что перед ним не банально доморощенный германофил, а настоящий фашист. Как водится, настучал куда надо, сгустив краски, вызвал немедленный арест экономиста.
Григорьев, не обремененный семьей, поначалу стоически упирался. Следователь оказался недалеким, еще тот костолом, но слабоват как дознаватель. Он ни в коей мере не коснулся биографических
