опускают головы, почувствовав себя пристыженными. Судья в то же время подавляет злобу и довольно быстро. Люди почти мгновенно успокоились, а старик и не попытался спасаться, хотя мог. Толпа уже за него вступилась, едва люди услышали приговор. Оставалось только им сказать, что стража уже так это не оставит и надо давить, пока воины все равно не могут вытащить мечи. Сокур точно это понимает. Уж Голос, знающий, за что его судит, ни мгновения не сомневается в прозорливости знаменитого, превратившегося в старую, затхлую легенду воина.
– Да чего застыли? Не будет вам ничего! – продолжает старик, беззастенчиво хлопая судью ладонью по макушке. – Кому вы нужны, бабы да пастухи, если вы из-за старика головы теряете? Не сегодня, так завтра, а не завтра, так через день… Я уж пережил едва ни всех, кто тут со мной в одно время родился! А ну расступись! Дайте в рощу нам пройти, или уж я иначе за Голоса не отвечаю.
Помедлив, нехотя, неторопливо, а все же люди начинают расступаться. Они косятся на стражников, а затем вновь все напрягаются, когда воины хватаются за оружие, хотя и не вынимают мечи без команды.
Впрочем, тогда уже судья опускает старика на землю, хмурится, злится, красный даже не от усталости, а от недовольства. Миг он смотрит на осужденного, фыркает и разворачивается, быстро растолкав застывшую на месте стражу.
– Дурачье, – бурчит он тихо, качая головой, а затем распрямляет плечи и выше задирает подбородок. – Расходись! Никто вас не тронет!
Толпа, тем не менее, остается стоять на месте. Люди будто ждут чего-то, а Голос, еще разок осмотревшись, морщится.
– А раз такие дружные, – добавляет он тише, – так идите вперед на жертвенную рощу. Приготовьте место, чтобы достойно проститься.
Вновь толпа начинает шевелиться. Медленно, но уверенно поднимается обычный шум, люди уже переговариваются, советуются, друг у друга спрашивают что-то. Затем, один из мужиков начинает командовать, веля собрать угощение, так что из толпы быстро убегает почти целая половина, рассосавшись по деревне.
– Остальные в рощу! Ну! Чего встали?! – командует мужичок односельчанам.
Исэндар лишь сейчас понимает, что случилось. Вчерашняя тайная беседа, лопоухий гад, Голос, толпа, жертвенная роща. Давно уже никто не говорит про эту рощу, где и совершаются все казни и ритуальные убийства. Впрочем, жертв давно уже никто не приносит. В деревне не осталось людей, поклоняющихся старым богам. Да и тех, кто почитает новых, тоже здесь нет. Тут все тихо и спокойно, но теперь ясно, что старика ведут на казнь, а иначе все это не имеет никакого значения.
Только вот из толпы мальчишка вырваться не успевает. Люди, еще растерянные и недоумевающие, тащат его за собой, гурьбою бросившись в направлении леса, в другую сторону от поляны, где вел свои речи отец. Так мальчишку и утягивает бурное людское течение, не давая увидеться и поговорить со стариком, а крики Исэндара отчего-то не замечаются. Да и вскрикивает он лишь раз, глухо и несмело, после чего горло вдруг сдавливает изнутри комом, и поделать с этим уже ничего не получается.
Оказавшись на поляне, Исэндар получает в руки какую-то охапку веток почти сразу же. Оставшуюся часть пути он уже и сам не пытается вырваться из толпы, догадавшись, что отца все равно ведут сюда. Правда, в ушах звенит, в голове какая-то пустота, и все опять становится непонятным.
Резко появляется желание сбежать из рощи. Нужно ведь как можно скорее вернуться к отцу, пока его еще… и тут же мысль сбивается. Почему-то в голове каша, какие-то совершенно лишние раздумья. А все же, куда-то просили отнести эти веточки. Может, это очень важно?
Мужичок, взявшийся командовать селянами, как раз в этот момент замечает мальчишку. Тот стоит, как вкопанный, таращится на охапку сучков, молчит, совершенно не двигается. Крестьянин, тяжело вздохнув, сразу же подходит к нему, одной рукой берет за плечо, а второй забирает ветки, нужные для ритуального костра.
Исэндар поднимает глаза, отыскивает лицо мужчины, но смотрит в него пустым, безразличным, ничего не понимающим взглядом. Крестьянин, как бы отвечая на какой-то вопрос, кивает, хмурится, жмет губами, а затем хлопает мальчика по плечу.
– Ты, это, ты иди, посиди пока вон… – указывает мужичок на то место, которое готовят отцу мальчика. Тут же крестьянин меняется в лице, в мыслях ругая себя за такую глупость. – Вот что, ты иди, побудь с матерью, ни к чему тебе видеть… ну… иди, в общем.
Мальчишка глядит все так же растерянно. Он не кивает, не отвечает, разворачивается и идет в сторону деревни, по единственной ведущей из рощи тропе. Мужик же, всего миг промедлив, тут же оборачивается.
– Кто додумался?! Дурачье, чтоб вас собаки задрали! – кричит он, потрясая ветками, отнятыми у сына Сокура.
Исэндар же проходит несколько шагов, а потом вдруг осознает уже со всей тяжестью то, что ум пытался скрывать от самого себя в потемках бездумности. Уже ничего не поделать. Уже все произошло, а самое худшее, что все еще кажется, будто это не так. Отец еще жив, и это обманчивой надеждой влечет искать способ что-нибудь сделать, но затем все-таки приходится себе признаться в том, что уже поняли все остальные: лучшее, что можно сделать для отца, так это приготовить рощу и достойно проводить старика в последний путь.
Задышав тяжелее, мальчишка разворачивается и бросается назад в рощу, не сделав еще и десяти шагов. Он успевает догнать мужика, выхватывает у него прутья, низко опускает голову, пряча глаза, и с трудом заставляет себя заговорить.
– А… куда? Чего… с ними?..
Вздохнув, мужик сжимает плечо мальца, кивает, хмурится, впечатленный стойкостью Исэндара, а затем указывает на место для костра.
– Бросай рядышком, – говорит он. – Там разберемся.
Сын мудреца так и поступает. Голову он не поднимает, будто подбородок прилип к груди, чуть не врезается в какую-то женщину, а затем все-таки ударяется в чей-то живот. Впрочем, никто его не ругает, даже слова не говорят, да и сам он молчит, не желая, чтобы кто-то услышал приготовившийся дрожать голос.
–Ма!.. ма… – случайно произносят губы тайную мысль.
Слегка растерянно мальчик оглядывается. Опять ум захватывает растерянность. Думается, нужно сходить к матери, предупредить, и только потом доходит, что она не может не знать. Вот, почему она вернулась с плачем. А затем снова эта мысль – нужно идти… но вот слышится голос отца и Исэндар, замерев, впервые за это время широко раскрывает глаза и выпрямляет шею.
– …а жаль, – улыбается старик, говоря с осудившим его на смерть человеком, – уже бы можно было и…
– Нет. Нельзя, – строго отвечает Голос.
Сокур еще шире и добродушнее ему улыбается.
– А жаль, – повторяет он весело.
Затем старик внезапно замечает сына, остолбеневшего на середине поляны, наклоняется к судье ближе и манит пальцем. И, как ни странно, человек в красной рясе спокойно подставляет ему ухо.
– Не надо говорить обо мне. Иначе, здесь узнают, – шепчет он тихо, чтобы кроме Голоса и стражников никто не услышал. – Пусть сын запомнит меня добрым, чудны́м стариком, а не… хм. Тебе ведь нет разницы, так пообещай, что скажешь, будто казнил простого изменника.
Судья отстраняется, нахмуривается и замечает взгляд стражника, подсказавшего, отчего имя старика не давало уму мужчины покоя. Воин немедленно отворачивается, а Голос теперь обращает взгляд к старику, медлит, играет скулами и хмурится, а потом кивает и ладонью подталкивает Сокура к границе рощи.
Исэндар уже чувствует, что сейчас не выдержит. Куда-то вдруг пропало все недовольство, прежде возникавшее в беседах с отцом. Нет уже желания нахмуриться, сказать какую-нибудь гадость, припомнить старику его пастушьи уроки и смыться. Хочется, как маленькому, уткнуться в него лицом и крепко обхватить руками.
Впрочем, едва на жертвенной поляне оказывается сам осужденный, с улыбкой следующий к месту последнего своего пристанища, как все разом стихают. Так что и мальчик не двигается, пока отец, проходя мимо, не схватывает его внезапно за бока.
Сокур с улыбкой треплет лохматые волосы на голове сына, обхватывает мальчишку за плечо и ведет с собой. Остальные молча сопровождают тяжелыми, печальными взглядами, давая Голосу и его стражникам проводить и встать в стороне от осужденного, усадив его на бревно перед дымящимися веточками.
Низенький мужичок, которому доверили разведение костра, усердно дует на еще слабенькие угольки, время от времени подсыпая к тонким прутикам листья. Он успевает покраснеть от усилий, но не останавливается, ни на миг не делает передышку. Наконец, когда прутики разгораются сильнее, мужик разбрасывает оставшиеся листья, сверху укладывает веточки потолще, а на них уже складывает палки, соорудив довольно сложную конструкцию лишь затем, чтобы вскоре она осыпалась пеплом.
Закончив разжигать костер, мужик встает, чувствует, как кружится голова, пытается придержать ее руками, но это не помогает, и крестьянин чуть не падает.
– Ха-ха! – смеется мудрец, придерживая сына. – Уж мог бы и не торопиться так отчаянно!
Его веселости никто не разделяет. Несмотря на то, что вскоре уже приносят вино, пить никто не торопится. Все себя ведут, как стеснительные родственники на смотринах, молчат, жмутся, переминаются, оглядываются, но даже пошептать соседу иногда не решаются.
Старик вздыхает и поворачивается к судье.
– Ну, можно начинать, раз провожать меня никто не собирается…
Даже Голос слегка теряется, не сразу поняв, что Сокур говорит это намерено. Впрочем, он хотя бы не торопится достать яд и протянуть старику, так что один из крестьян все же оживляется.
– Да ну вот чего ты опять? – обиженным тоном заговаривает мужичок. – Будто мы тебе тут…
– Ну ладно… ладно. Хватит, – улыбается мудрец. – Давайте уже начнем. Дайте-ка мне хоть раз полюбоваться, как крестьяне веселятся, не набив друг другу морды!
Медленно, неохотно поднимается шум, мучительно, как на обязательном, но несвоевременном празднике. Начинают разливать вино, перешептываться, говорить, но оборачиваться к Сокуру никто не решается, пока сам он не отвернется в другую сторону, а тогда взгляды односельчан немедленно утыкаются старику в затылок, сверлят его хмуро и печально и лишь там, куда глядит мудрец, люди пытаются натужно изображать веселье.
Осужденный быстро это замечает и от такого поведения людей сразу устает.
– Да ну вас, – вздыхает он. – Вы, видно, слабо понимаете, что уж мне совсем не хочется наблюдать ваши кислые рожи перед…
На миг он заминается, оглядывается на сына и улыбается добродушно. Исэндар прячет глаза, а сам путается в чувствах. Только что узнав желание отца, он хмурится лишь больше, потому как не может заставить себя улыбаться.
– Э-эх! – бросает один из мужиков руку так сильно, что в пальцах у него начинает колоть. – Да чего?! А ну, наливай!
И стоит первому из крестьян разорвать эту тягучую, мучительную атмосферу, как и остальные заражаются отчаянным духом начавшегося пиршества.
Теперь уже шум поднимается быстро. Старик иногда посмеивается, глядит на остальных, ничего почти не говорит, пьет вино, которое ему наливают так часто, что ни разу не получается коснуться взглядом дна деревянной кружки.
Порой, он озвучивает какую-нибудь фразу.
– Вот так-то! Сразу надо было, – смеется
